Она оправила на себе кунтуш, ощупала на груди письмецо и, подошедши к нему с улыбкой, нежно проговорила:
– Добрый день, тату! Что это тато такой сердитый, даже не замечает своей дони?
– Я искал тебя.
– Наконец то вспомнил, – вздохнула Елена, – чуть ли не неделя!
– Не до тебя было, зиронька, – проговорил уныло Богдан, целуя ее в лоб.
– Конечно, не до меня, – ответила пренебрежительно Елена, – для других для всех найдется время!
– Бог с тобой, для кого же, счастье мое?
– А хоть бы для первой попавшейся рвани! Знаю я много...
– Рвани? – отступил Богдан. – На бога, Елена! Это замученные, умирающие от голода люди...
– Бродяги! – передернула презрительно плечами Елена. – Кто же им велит бежать от своих господ? Вот помянешь мое слово, они тебя не доведут до добра!
Богдан взглянул на Елену с удивлением, пораженный скрытым раздражением, прозвучавшим в ее словах.
А Елена продолжала, теребя нервно свой шитый платок:
– Ты сам топчешь свою долю! К тебе так ласков и пан гетман, и пан староста, и вся шляхта братается с тобой, а ты как нарочно окружаешь себя всякою рванью, хлопством, быдлом... Да, да, не говори, я многое узнала теперь! – вскрикнула она нетерпеливо, не давая возражать Богдану. – Я не все знаю, но понимаю много! Вот когда на охоте сообщили о том, что сейм разбил все планы короля, и Оссолинского, и всех его приверженцев, а значит и твоих, я видела, как ты изменился в лице, как ты не спал целую ночь, как ходил темнее тучи, как скрывался все дни... Но я думала, что ты сильный и гордый человек, что ты бросишь свои затеи и сумеешь пристать к шляхте, которая тебя примет со всею душой... А ты! Ты снова окружил себя рванью! Я понимаю, в каждом панстве, в каждом магнатстве есть свои партии: если одна падает, то благоразумные люди примыкают к другой.
– Елена, не говори так, это вероломство, измена! – вскрикнул гневно Богдан, сжимая ее руку; но Елена продолжала дальше с вспыхнувшими щеками и недобрым огоньком, загоревшимся в глазах, вырывая свою руку из его рук.
– Кому? Тому, кто уничтожен? Или ты думаешь еще, что король и его партия будут бороться?
– Не знаю, вряд ли, если толки справедливы.
– Так зачем же ты медлишь? Я понимаю, что для короля нужны были и панове и хлопы, но теперь, когда его дело уже погибло, зачем ты якшаешься с ними и только порочишь себя?
– Потому что я стою за них! – ответил гордо Богдан.
– За них? За них? – повторила еще раз Елена, как бы не понимая сказанных ей слов. – Но какое же тебе дело? Тебя ведь не утесняет никто?
– Это мой народ, Елена!
– Совсем не твой. Твоих людей на хуторе не трогал никто.
– Дитя мое, – обнял Богдан Елену ласково рукой, – ты не понимаешь, что говоришь! Да, настало время сказать тебе многое, что я таил от тебя в душе своей. Я сказал тебе: это мой народ, и помни, Елена, что это не пустое слово. Народ это мой, потому что мы с ним одной крови, одной веры, одной доли! Каждая обида ему – есть обида мне! Каждый рубец на его теле ложится рубцом на сердце мое.
– Так ты хочешь быть заодно с толпой бунтующих хлопов? – отстранилась от Богдана Елена, обдавая его холодным, презрительным взглядом.
– Я хочу спасти мой порабощенный народ, обуздать своевольную шляхту и утвердить мир и покой в нашей земле.
– Ха ха ха! – усмехнулась Елена надменным смешком. – А если шляхта обуздает тебя и разгонит батожьем твоих оборванцев друзей?
– Об этом я и хотел тебя спросить, дитя мое, – продолжал Богдан, снова обнимая ее и притягивая к себе, – ты одна у меня отрада... В моей тревожной, бурной жизни одна ты светишь мне, как звезда в бурную ночь. Скажи мне, жизнь моя, счастье мое, если фортуна отвернется от нас, если Богдану придется бежать и скрываться в татарских либо московских степях, скажи, последуешь ли ты всюду за мною? Будешь ли ты меня любить так и в горе, как любила в славе и чести?
– Я люблю только сильных, – произнесла медленно Елена, отстраняясь от Богдана и смеривая его надменным взглядом.
VII
Долго стоял Богдан, ошеломленный ответом Елены. И надменный тон, и презрительный уход, не дождавшись даже от него слова, – все это встало перед ним такою чудовищною новостью, что он просто оторопел и стоял неподвижно у двери, в которую скрылась Елена.
Что ж это? Лицемерие ли все было до сих пор с ее стороны, а теперь только оказалась правда? И в такой резкой, в такой грубой форме? Раздражение начинало овладевать Богданом; внутреннее волнение росло, кипятило кровь, стучало в виски и ложилось в грудь каким то тяжелым балластом. Он вышел в сад и, блуждая машинально по тропинкам, очутился на берегу Тясмина, под склоненными ветвями ив. Свежий ветерок и болтливый лепет игравшей по камням реки утишили несколько жар, разгоревшийся в его груди, и дали другое направление мыслям.
"Что ж я так строг к ней? Она ведь и родилась, и воспиталась среди самой знатной шляхты; их думки и привязанности всосались ей в кровь! Да и в самом деле, народ ведь этот не родной ей, и откуда может она знать его страдания?" – оживлялся Богдан, подыскивая бессознательно оправдания для Елены и чувствуя, что, при обелении ее, у него самого сползает с сердца черный мрак и проскальзывает туда робкий луч. Он сам, сам, конечно, во всем виноват! Она, кроме Варшавы и этого хутора, и не видала ничего, а он до сих пор не познакомил ее с положением края. Знай она все, она никогда не отнеслась бы так холодно к чужому страданию своею ангельскою душой. И подкупающие, лживые уверения чувства брали верх над его умом. Да разве может скрываться за такими дивными глазами холодная душа? Чистое, невинное дитя! Конечно, ей скучно здесь на хуторе: все сторонятся ее, а он сам, убитый бездольем, какую радость может дать веселому, живому ребенку? Она сказала, что любит только сильных... Да разве это рабская подкупность души? Это тоже сила и благородная гордость!
– О моя гордая королева, ты не разлюбишь меня, потому что силы моей никто не согнет! – воскликнул Богдан и, совершенно успокоенный, с сияющими глазами и счастливою улыбкой, отправился в будынок. Богдан постучался в дверь горенки, но дверь была заперта, – или королева сердилась, или ее вовсе не было дома.
Богдан сошел с лестницы, несколько смущенный, и направился к овину. По случаю моросившего дождя молотьба на току прекратилась. Богдан обошел скирды и стоги, заглянул в клуню, и снова его сердце защемила тупая тоска.
"Тешился, растил, и все это, быть может, прахом пойдет... если то правда..." Вот уже целую неделю ходит он, напрягает мозги, но думки разлетелись куда то, как будто все провалились, замерли... Так перед страшною грозой прячется в тайники зверь... Хоть бы луч откуда в эту беспросветную тьму!.. Но нет... нет его! Тучи не тучи, а однообразная серая пелена сгущается, темнеет и налегает свинцом...
Вдруг до Богдана долетели окрики: его ищут всюду; какой то гонец или пан прискакал из Каменца.
Богдан встрепенулся, перекрестился и пошел...
Темная осенняя ночь спустилась над суботовским двором. День, такой теплый и тихий с утра, совершенно изменился к вечеру. Стало холодно. Ветер подул и зашуршал уныло в полузасохших листьях. К ночи зарядил дождь. В погруженном в тьму и сон хуторе стало совершенно тихо и безлюдно. И дом, и постройки, и ток – все потерялось и потонуло во тьме. Все спит, даже собаки, забившиеся под коморы, притаились неподвижно. Только капли дождя, падая на сухую почву, производят скучный, однообразный шум. В верхней горенке пробивается из за закрытой ставни узкая струйка света. На пуховой постели, полураспустив свои тяжелые косы, сидит Елена. Зося, стоя на коленях, разувает свою красавицу панну, не смея произнести ни одного слова, так как панна не в духе. В комнате царит молчание, прерываемое только слабым монотонным шумом, долетающим со двора.
– Что это шумит? – спросила наконец Елена досадливым, нетерпеливым голосом, забрасывая косы за спину.
– Дождь, дорогая моя панно, – как зарядил, так, верно, уже будет идти до утра... Ох! Что то будет здесь осенью! Чистая яма! – вздохнула Зося.
– Пожалуй, и могила! – усмехнулась едко Елена.
– Так, так моя панно дорогая! Остаться здесь жить еще дольше – лучше умереть! – подхватила Зося, не понимая слов Елены.
– Да, лучше умереть! – повторила Елена с каким то особенным выражением и, обратившись к Зосе, приказала сухо и отрывисто: – Гаси свечу и оставь меня.
– А ответ на письмо будет? – спросила несмело Зося.
– Завтра. Посмотрю еще.
Послушная и ловкая покоевка встала, загасила свечу, притворила двери и удалилась неслышно из светлицы. В комнате стало совершенно тихо и темно. Елена укрылась шелковым одеялом, но неприятная холодная сырость не давала ей согреться и заставляла нервно вздрагивать ее нежное тело. Глаза ее пристально глядели в темноту, словно хотели что то разглядеть в этой бесформенной тьме. Дождь шумел за окном, как будто плакал покорно, безропотно и уныло.
Елена поднялась на кровати и, набросивши на плечи одеяло, охватила колени руками.
Итак, она сделала роковой промах. Она, Елена, такая умная и ловкая, попалась в ловушку, как глупый зверек. Не за короля стоял Богдан, не для него собирал он и уговаривал хлопов... нет, нет! Для них он принял сторону короля, чтобы поднять бунт и стать самому во главе. Хлопский батько, схизмат, и она, Елена, рядом с ним. Бежать вместе в московские степи или к татарам? "Ха ха!" – даже вздрогнула Елена. Для этого лишь она оставила Варшаву и пышный дом коронного канцлера, и благородную шляхетскую жизнь?.. "Ха ха ха!" Много выиграла она и завоевала себе роскошь и почет! Вот почему и не торопится он с женитьбой. Мнение этих хамов ему дороже ее чести. Конечно, да и к чему теперь уже торопиться? Губы Елены искривились... Положим, он закохан в нее, беззаветно предан... Да, она чувствует свою силу, и много раз ведь уступал ей Богдан; но в изгнании из его сердца хлопов – она чувствует глубоко, что все ее чары разобьются, разлетятся вдребезги, как удары прибоя о каменную скалу. Да если бы и так, если бы даже он и поддался ей? Ему не вырвать из этой тины корней; сколько жал поднялось бы на него за измену, сколько доносов полетело бы в Варшаву и в сейм! И что же впереди? Позорная казнь, а ей – тюрьма, или жалкая роль покоевки при панском дворе, или еще того хуже.