Как глянула я на них, детки, так чуть, сердце мое в груди не разорвалось. Голодные, оборванные, как дикие звери, не видно на них и образа христианского. Вот до чего довели паны! Накормила я их вчера, а они так из рук и рвут... Теперь наготовила кушанья, да самой мне не донести, вот вы бы помогли... только никому – ни слова!
– Сейчас, бабуню, мы вам поможем! – поднялись разом Катря и Оксана и побежали.
В это время в светлицу вошел молодой черноволосый козак в богатой одежде.
– Что ж, бабо, когда завтрак будет? – спросил он громко, бросая на стол шапку. – Вон посмотри, как солнце высоченько подбилось, а я коней ковал, объезжал, выморился словно собака.
– Да я не знаю, как теперь с тем завтраком, – повела плечами старуха, – прежде все сходились, а теперь все как то врозь... Батько твой спозаранку на пасеке... Панна Елена только что поднялась...
Молодой козак сделал несколько шагов по светлице.
– Да что ж, Тимку, поди за мной, – отозвалась баба, – всыплю я тебе галушек... а то у нас тут через ляховок все кверху ногами пошло.
И она вышла, хлопнув за собою сердито дверью.
Молодой козак сделал по комнате еще несколько шагов и остановился; с языка его сорвалось какое то крепкое слово; он досадливо отшвырнул в сторону попавшуюся ему под руку шапку и снова заходил из угла в угол.
На некрасивом, но своеобразном и энергичном лице козака отразилось какое то сдерживаемое волнение; брови его нахмурились, и меж них залегла глубокая, характерная складка; то он теребил сердито свои густые волосы, то проводил рукою по лбу, а назойливая мысль травила его еще сильнее. В самом деле, с некоторых пор все у них в доме пошло по новому. Все чем то недовольны, отмалчиваются, и батько хмурый. Ух, много тут через нее затеялось!
– Ляховка подлая! – прошипел вслух козак, стискивая до боли кулаки.
– Кого это ты так, Тимко? – раздался за ним звонкий, молодой голосок.
Козак быстро повернулся и остановился как вкопанный; густая краска покрыла все его лицо до самых ушей: на пороге полуоткрытых дверей стояла панна Елена, свежая и веселая, как весеннее утро. Ни тени былого раздумья не было видно на ее лице, она вся сияла и казалась каким то невинным, шаловливым ребенком, вырвавшимся порезвиться. Голубой кунтуш облегал ее стройную фигуру; длинные, золотистые косы, переплетенные жемчугом, спускались по спине; одна ножка, обутая в красный сафьянный черевичек, стояла на пороге, а другая кокетливо выглядывала вперед, едва касаясь пола носком; руками панна Елена держалась за двери, выгибаясь своим стройным корпусом вперед.
– Кого же это ты так бранил, Тимко? – продолжала она спрашивать, не ступая с порога. – А? Быть может, меня? – Она улыбнулась сверкающею улыбкой и, притворивши за собою двери, легко спрыгнула в комнату. – Говори ж, говори! – подбежала она к Тимку.
Тимко стоял по прежнему неподвижный и красный как рак.
– Молчишь? Значит, обо мне сказал, – проговорила она печальным голосом, устремляя на Тимка грустные синие глаза.
Тимко молчал.
– Ох, Тимко, Тимко, скажи мне, за что вы на меня все так повстали? За что? Что я вам сделала? Чем я кому помешала здесь? – заговорила она таким жалобным и ласковым голосом, что слова ее мимо воли западали в сердце и Тимку. – Вот и ты! Никогда со мной слова не скажешь, как будто я чужая тебе. Заговорю – не отвечаешь, посмотрю – отворачиваешься. Ляховкой подлой зовешь. Какая же я теперь ляховка? Я к вам привернулась и сердцем, и душой!
– Да это я не про вас, панно, – буркнул негромко Тимко.
– Не про меня? Ну, вот и спасибо, вот и спасибо, мой добрый, мой милый, мой цяцяный! – заворковала быстро Елена, опуская свои белые как снег ручки на загорелые руки козака. – А отчего ж не витаешь меня, а? – нагнулась она, заглядывая в его опущенные глаза. – Ну, скажи ж: "Добрыдень, ясна панно!" – да поцелуй мне ручку! Вот так, вот так! – говорила она, посмеиваясь и прикладывая к губам козака свою нежную, душистую ладонь. – Эх ты, гадкий, недобрый хлопец! Ну, посмотри ж мне в глаза, посмотри! Разве я похожа на ляховку, а? – и Елена, взявши Тимка обеими руками за голову, силою подняла ее и заглянула ему в глаза.
Тимко хотел было отвести их в сторону, но против воли остановил на панне. Она смотрела на него синими бархатными глазами, в которых выражались не то грусть, не то любовь, не то кокетливый задор – словом, что то такое, что снова заставило Тимка покраснеть до ушей и потупить глаза.
– Вот видишь, покраснел, значит, дурное что то думаешь... – пропела она каким то печальным голосом. – Ну, скажи же мне хоть правду, за что и ты не любишь меня?
Голос ее звучал так искренно, что Тимко подумал невольно: "И в самом деле, за что же ее все не любят? – и, перебравши в голове несколько мыслей, он действительно задал и сам себе с недоумением тот же вопрос. – А и вправду, за что, что она сделала такого? Батька она любит нежно; к ним ко всем ласкова и добра. Говорят все, что она ляшские обычаи заводит. А какие же? То, что она поздно встает? Так делать ей нечего. К чему же спозаранку вставать? То, что она одевается в дорогие сукни? Так отчего ж ей не одеться, когда есть во что? А то, что баба и дивчата все говорят, будто она с ними и говорить не хочет, фыркает на всех и зовет их хлопами, – так это, может, и неправда... верно, все сплетни да брехня... Посмотреть на ее очи..." И Тимко поднял уже сам собою глаза и взглянул на панну смелее, а она словно только и ждала этого взгляда, ласковая, улыбающаяся, счастливая.
– Ну, вот, не сердишься уже! – вскрикнула она радостно, поймав его взгляд. – Видишь, я не подлая ляховка, я не злая панна, а такая же дивчина, как и все. Только ведь каждая дивчына хочет, чтоб ее любили, так и я хочу. Разве это грех? – Она приподняла брови, усмехнулась и, протянувши снова ладонь к губам Тимка, спросила игриво: – Поцелуешь?
Вместо ответа, козак прижался губами к ее нежной ладони.
– Ну, вот и спасибо, теперь я вижу, что ты меня любишь! – вскрикнула панна Елена и, приподнявшись на цыпочки, она ухватилась за плечи Тимка и звонко звонко поцеловала его в самый лоб.
Козак снова вспыхнул, а панна продолжала, как бы не замечая его смущения, не отнимая рук с его плечей:
– Ну, вот я и рада, а то мне так скучно теперь: все одна да одна. Татко все с делами, совсем хмурый стал, а мне скучно, и никто не хочет заговорить со мной... Знаешь что, Тимоше, – вскрикнула она вдруг звонким, веселым голоском, – поедем сегодня со мною верхом в степь? Сегодня такой славный день. Оседлай мне моего коника и поедем быстро быстро, знаешь, так, чтобы ветер в волосах свистел! Хорошо?
– Добре! – ответил козак.
– Ну, так после завтрака, – захлопала в ладоши панна.
А за то, что ты такой добрый и гарный хлопец, на тебе ручку. Ну ж, поцелуй! – притопнула она капризно ножкой.
Козак быстро прижался к ней губами и вышел из светлицы.
Как только дверь за ним захлопнулась, с лица панны в одно мгновение сбежало детское игривое выражение, брови ее сжались, губы сложились в презрительную гримасу. "Хлоп!" – прошептала она и направилась было в сад, но в дверях столкнулась с молоденькою девушкой с плутоватым хорошеньким личиком, одетою тоже в польский наряд.
– Ах, то ты, Зоею? А я уже думала, кто нибудь из этих хлопов.
– Нет, ушли куда то все с бабой, я и урвала минутку, да к вам, моя дорогая пани! Что, скучаете все?
– Да, скука! – провела Елена досадливо по лбу рукой.
– Заехали мы в эту трущобу, где одни дикие звери, не люди, далибуг. Терпим муки, и хоть бы прок какой с этого был, а то...
– Зося! Скучно это, все одно и то же, – потянулась и зевнула панна.
– Нет, не одно, – продолжала задорно покоевка. – Всюду сплетни пошли, смеются над нами...
– Цо? – топнула гневно Елена. – Ты мне таких сплетен не передавай.
– Молчу, панна. Я только... мне дивно, что пан сотник не зажимает ртов. Молчу, молчу, – заюлила она, заметив у Елены гневно сжатые брови. – А как было весело тогда на охоте, сколько пышного панства, сколько красавцев, какая роскошь! тараторила Зося. – Я словно в раю очутилась после наших хлевов, именно как в раю!
– Да, там было весело, – подумала вслух Елена, – и после этой затворнической жизни приятно, если бы не смутил моей радости ужасный случай.
– Ах, сколько там рыцарства, – продолжала свое Зося, увиваясь за панной. – А лучше всех пан Чаплинский.
При этом имени Елена вздрогнула и отвернулась.
– А какой он пышный да важный, – восхищалась Зося, – сразу видно, что настоящий магнат, страшный богач и будет, говорят, чем то знаменитым! А уж как он в панну влюблен, так и сказать не могу! – прибавила она, нагибаясь к самому уху паненки.
– Ну, полно врать! – остановила ее полусерьезно Елена
– Ей ей, як маму кохам, пусть меня накажет пресвятая дева, если он, бедняжка, не умирает от любви к панне! Плакал передо мной, волосы на себе рвал! "Если б, говорит, пани меня хоть выслушать захотела! Досталась, говорит, пану сотнику такая жемчужина. А что она ему? Он постоянно с козаками, да в военной справе. Разве ему такою красою владеть? Я бы, говорит, только б ножки ее целовал. Царицею ее сделал бы, рабом бы ее был!"
– Ну, годи, годи, – говорила Елена, слегка улыбаясь.
– Ах, пани! Если б пани имела хоть капельку сердца, она бы сжалилась над таким страданьем! А вот пан, – покоевка понизила голос до самого слабого шепота, – передал вельможной пани вот эту записку и умолял ответить хоть на словах; говорил, что будет ждать целый день.
С этими словами ловкая служанка сунула Елене в руки маленькое письмецо, сложенное в несколько раз и запечатанное большою гербовою печатью.
Елена хотела было оттолкнуть его, но вместо того, сама не зная как, крепко зажала в руке.
– Когда же пани ответ даст? – спросила лукаво Зося, но тут же прикусила язык, потому что за дверями послышались тяжелые шаги.
– Пан сотник! – вскрикнула подавленным голосом Зося и юркнула в сад.
Елена вспыхнула и быстро сунула скомканное письмецо за кунтуш.
В комнату вошел пан сотник. Лицо его, казалось, и постарело, и осунулось; оно было желтое и болезненное; под глазами его легли темные тени; вокруг губ и на лбу появились резкие морщины; глаза, угрюмо глядевшие из под бровей, были красны. Одежда, надетая небрежно, показывала, что пан сотник не снимал ее несколько ночей.
Елена взглянула на Богдана, и он показался ей вдруг изумительно старым и некрасивым.