Богдан Хмельницький (трилогія)

Михайло Старицький

Сторінка 139 з 381

– Елена смотрит и за Оленкой, и за меньшими братьями, чтоб и одеты были как след, чтоб и расчесаны были гарно, чтоб и поклониться умели и заговорить когда и как знали.

– Да разве их при Ганне не мыли, не чесали, не одевали? – даже возмутилась Оксана.

– Мыли, кто говорит, только тогда обращали внимание, чтобы дети были чисты и сыты, а Елена старается еще, чтобы дети были красиво одеты и зачесаны и чтобы умели поводыться. Вот и мне, спасибо ей, Елена много много показала всякой всячины и многому научила... А Андрий? Прежде ведь был таким волчонком, что и в хату, когда чужой человек, ни за что не войдет, а теперь стал такой милый и смелый... А Юрко и не отходит от нее, так ее любит. А сколько она видела на свете всяких чудес! В каких дворцах, в каких пышнотах бывала, начнет рассказывать – сказка сказкой, а все бы слушала! Да и ты, и бабы дивились не раз ее россказням!

– Все она брешет... она чары знает... – отвернулась Оксана.

– То наговоры, Оксанка, а Елена добрая, хоть и хитрая... Как у нас в светлице хорошо убрала! Сколько повыдумывала нового, просто любо!

– Да, нового! – раздражалась Оксана. – Ни дид, ни Ганджа уже не обедают вместе с нами.

– Так они сами не захотели! – возразила наивно Катря.

– Сами?.. Так им под носом пхекала, что, конечно, плюнули! А из нищих или кобзарей если кто придет? Хорошо, коли пан дома, привитает, а если пана нет, так их сейчас спровадят, бабуся украдкой разве накормит. А с бабой как она? Да еще не так она, как ее варшавское дитятко Зося... Э, что и толковать!

– Может быть, – смущалась все больше Катря, – к другим, а вот к нам и к тату... Она часто и гуляла с ним, и утешала его, чтобы тато не журился.

– Да, послушала б ты няню или Матрону булочницу, много и я не разберу, а ты и подавно, а говорят нехорошо... Она лукавая и скверная.

– Не говори так, Оксана, мне все таки жалко ее; она одна, сирота, нас жалеет, да вот целую неделю тужит о чем то...

Оксана нахмурилась и начала усердно вышивать. Долго сидела Катря, задумавшись, затем она взглянула на свою подругу и ей захотелось загладить причиненную ей досаду.

– Ну, не дуйся ж, Оксана, – обвила она ее шею руками, – а когда ты ждешь Олексу?

– Не знаю, – ответила та, покрывшись вдруг при названном имени густым румянцем и склоняясь еще ниже над работой, – передавал, что скоро, может, освободится, тогда непременно приедет сюда.

– Надолго?

– Не знаю и того, – вздохнула Оксана. – Только где ж ты видела, чтобы из Запорожья надолго отпускали?

– А ты уже очень соскучилась за ним? – усмехнулась лукаво Катруся.

Но на предательский вопрос последовал в ответ только подавленный вздох, и головка молодой дивчыны наклонилась еще ниже над работой.

– Ну, ну, будет печалиться! – закричала весело Катря, бросая уже совершенно в сторону работу и садясь на лавку рядом с подругой. – Будет, говорю тебе, слышишь? – обхватила она ее шею руками и насильно притянула к себе.

Оксана ничего не ответила и только крепко зажмурила глаза.

– А очень ты его любишь, Оксана?

– Ох, Катрусю! – вздохнула дивчына, прижимаясь к ее груди и обвивая шею подруги руками, – так люблю, что и сказать не могу!

В это время шумно распахнулась дверь, и в ней появился сияющий радостью и здоровьем мальчик лет тринадцати; через плечо у него висело два зайца.

– А что, затравил, затравил! – крикнул он весело, весь запыхавшись от ходьбы и волнения. – Гляньте ка, – сбросил он их на пол.

– У, какие здоровые, – подбежала Оксана, – как кабаны!

– Возьми их, Андрийко, – отозвалась смущенная Катря, – ишь накровавил... И что они тебе сделали?

– Капусту вон за пасекой выгрызли, – потирал руки и любовался своей добычей Андрийко.

– Где ты их подцепил? – волновалась Оксана.

– А тут же, за капустой, в левадке... Тимко пошел к ковалю коней ковать, а я пошел с сагайдаком на леваду... Росяно – страх!.. Вот я и пошел, а за мной и увяжись Джурай да Хапай... молодые еще... Тимко их недолюбливает, а я...

– Славные, славные цуцки! – оживлялась все больше Оксана. – Ты увидишь, Андрийко, что они и Знайду, и Буруна за пояс заткнут...

– Заткнут, заткнут, – воодушевлялся хлопец, – слухай же: пошел я по капусте, сбиваю головки... Вдруг – куцый! Я второпях пустил стрелу – не попал... Заяц в левадку так и покатил, а из левадки в луг... Собаки же где то замешкались... Я ну кричать... Принеслись, увидели – да как пустятся! Растянулись, как бичи. Заяц клубком катится к лесу, а они стрелою наперерез... Я бегу, ног не слышу и сапоги сбросил... вот, вот уйдет... ан нет! Растянули, настигли!.. А на обратном пути и другого затравил!

– Где же ты сапоги бросил? – допытывалась в ужасе Катря.

– А там, в бурьянах... после найду.

– Молодец, Андрийко, молодец! – восторгалась Оксана.

Хлопец действительно был красив, так и просился на

полотно. Симпатичное личико, детски нежное, алело здоровым румянцем; темные глаза горели удалью и утехой; волосы, подстриженные грибком, были ухарски закинуты; штанишки, подкрученные за колени, обнажали белые, мускулистые ноги. Во всей еще несложившейся фигуре его видны были природная гибкость и грация.

– Иди переоденься, – настаивала Катря, – чтоб тебе еще не досталось за сапоги!..

– Эх! – махнул рукою Андрийко.

– Любый, славный! – обняла его крепко Оксана.

– Пусти, – вырывался хлопец, – мне есть хочется... аж шкура от голода болит.

Заскрипела внутренняя дверь, и в светлицу вошла сгорбленная старуха, повязанная темным платком. Глянула она на Андрея и ударила руками об полы.

– Господи, что это он наделал? Забрехался, окровавился... босый... Долго ли до беды?

– А ты посмотри, няня, какие зайцы, – начал было вкрадчиво мальчик.

– Что мне зайцы! – перебила она, – беспутный... Ступай переоденься сейчас...

– Дай мне есть, бабо...

– Годи, годи!.. Переоденься!.. Иди, иди! – и баба потащила Андрийка за руку.

А в горенке, теперь еще лучше разубранной, сидит Елена. Не хочется ей сходить вниз, досадно как то, видеть никого не хочет... И скучно, и тоскливо, и не выходят из головы слова Чаплинского. Смотрит она в окно, под которым в роскошном наряде расстилается сад широкими ступенями. Прежде тешил он ее своими задумчивыми вершинами, своею приютливою тенью, а теперь кажется дикою глушью. И этот будынок тоскливо мертв, ах, и все они!.. Что ни говори, хоть и добрые, а хлопы, да и только. И разве можно их со шляхтой сравнять? А он?.. Она в нем ошиблась!.. Положим, известие, переданное Чаплинским, могло взволновать и его, так почему же он не заботится сбросить с себя гнусное подозрение и показать себя настоящим шляхтичем, а не бунтарем козаком? Елена вспомнила слова Чаплинского и покраснела. Они его не считают за пана, нет, нет! Да и он сам виноват в том. Кем окружает себя? Опять бандуристы, старцы и еще худший сброд. Да и не очень то он и о ней думает: приходит какой то молчаливый, угрюмый, все скрытничает, не доверяет ей. Это обидно, больно, она все отдала, она любила, а он разве спешит успокоить ее, отвести угрожающую опасность? Думает ли он об этом? Ха ха! Ему лишь бы самому было хорошо, а что ей весело ли, скучно ли – все равно! Ну, что с того, что он целует ей ноги, дарит дорогими нарядами, камнями, жемчугами? Что ей с того, когда ни их, ни красы ее не видит никто?.. А он нарочито избегает теперь всех. Ах, скучно, скучно как! Хотя бы опять попасть в прежнюю обстановку.

И вдруг перед глазами Марыльки встали непрошенные образы: роскошные залы, блеск, аромат, пышные кавалеры, восторженные похвалы, теплые пожатия рук, пламенные взоры. Мечты несли ее, несли неудержимо: вот она снова на охоте; блестящее собрание; ее замечают, перешептываются, громкий говор, смех, звук серебряных рожков, отдаленный лай собак и страстный шепот Чаплинского... здесь близко, близко, над самым ухом у ней.

Снизу, из детской комнаты, донесся капризный крик ребенка:

– Олесю, Олесю! Я без нее не буду одеваться, скучно за ней!

– Юрась! – очнулась Елена, и легкая тень пробежала по ее лицу. Но тут же она встрепенулась, подавила вздох и весело сбежала по лестнице к своему пестунчику.

– Совсем испортила дытыну, – ворчала баба, входя снова в большую светлицу к дивчатам, – просто дурманом каким либо чарами сбила хлопчика с панталыку. Дитя было как дитя, а теперь вот без нее, – метнула она в сторону злобным взглядом, – дышать не может. Ух, надоела мне эта ляховка, перевертень, ехида! А уж больше всего эта ее покоевка Зося, уж и силы моей нет! То того ей подай, то то принеси, – хозяйка приказала. А какая она мне хозяйка? Одружись с ней по христианскому закону, тогда стану хозяйкой называть, а так – тпфу! – плюнула она с сердцем, – вот она что мне со своею покоевкой, а не хозяйка! Стара уж я, скоро придется богу ответ давать и правды никому не побоюсь сказать.

Старуха подперла голову рукой и взглянула в сторону Катри своими подслеповатыми глазами. Катря сидела, низко наклонив голову, так что лица ее не было видно.

– Ох, сиротки вы мои, сиротки бедные, что то с вами будет? – шептала она тихо, утирая фартуком глаза, и затем прибавила, вздохнувши: – Вот, детки, перехватила я у прохожих людей весточку про нашу голубоньку... про Ганну...

– Про Ганну... а что ж там? – вскрикнула Оксана, оставляя работу и подымая оживившееся личико.

VI

– Ох, голубка Ганна, наша бедная! – закивала печально головою старуха. – Видели ее в монастыре, в Вознесенском, что в Киеве... Вся в черном, говорят, а сама белая, как мел, стала, а прозрачная, как воск... только глаза и светятся... Сказывали, что скоро де ее и постригать будут, клобук на голову наденут.

– Бабуся, а кого постригут, тому уже из монастыря никогда выйти нельзя? – спросили разом и Оксана, и Катря.

– Нельзя, голубочки, нельзя... Постригут – это уже все равно что живого в землю закопают! – вздохнула глубоко старуха. – Ох, верно уже до живого допекли ее здесь, что выбрала она себе такую долю! А не так мы с покойной паней думали, да что ж, не угодно было господу, его воля святая!..

Оксана отерла рукавом набежавшую слезу.

– Так то, дивчыно, не одна ты, много еще душ заплачет тут по нашей пораднице! – расплакалась уже совсем баба. – Вот теперь без нее и совета никому дать не могу. Прислал пан сотник сюда целую толпу людей, тайным только образом, чтоб никто не знал и не ведал.