Знаешь что, пане писаре генеральный, не поедем ли мы вместе в чужие края? Ты ведь там бывал и мне можешь быть в помощь.
Богдан вздрогнул с головы до ног и не нашелся сразу, что ответить: словно гром поразили его эти слова; они безжалостно, сразу обрезывали ему все надежды вырвать отсюда Марыльку, увезти в свою семью, видеть ее ежедневно, слышать ее серебристый смех и обаятельно ласковый голос, ловить улыбку. Да, со вчерашнего дня он уже свыкся с этою мечтой, пригрел ее у самого сердца – и вдруг в далекие страны, за моря, за горы и на какое время? А что станется без него здесь? "Нет, это возмутительное предложение, непомерная жертва и для чего? Для прихоти вельможной, чтоб его бес на рога поднял!" – мелькало у него раскаленными иглами в голове.
– Простите, ясный княже, – овладел наконец собой Богдан, – я так взволнован этим лестным для меня предложением, что не нахожу слов благодарности... ехать с княжьей милостью... быть полезным... да от этакой чести голова кружится...
– Спасибо, пане писарь, – оживился и повеселел Оссолинский, – так у меня, выходит, будет в дороге отменный товарищ... Мы, значит, так и распорядимся.
– Только вот кому бы поручить понаблюсти за казаками в Украйне, – раздумчиво заметил Богдан, – время то опасное... чтобы перед сеймом не выкинули штуки?
– Неужели же их не образумит Барабаш?
– Э, княже, куда ему! Он в общих войсковых справах прекрасно распорядится и порох нюхал не раз... но с палыводами он не знается... а они то, при скуке, и первые зачинщики жартов...
– Досадно, – пробурчал Оссолинский, заходив по кабинету, – а может быть, пан знает кого, кто имел бы там влияние?
– Знаю то я много и разумных голов, и рыцарей удалых, – улыбнулся Богдан, – да все то они чертовски завзяты, именно те палыводы, что в самое пекло полезут и беса за хвост вытащат... А чтоб они смирно сели, как бабы за прялку то вряд ли!.. Меня то до поры, до времени кое как слушали... а вот только что выехал – и догнал меня слух в дороге, будто кто то затевает новый бунт.
– Ой, ой! – даже закрыл уши канцлер. – Да ведь это поднимается целая буря!
– Знаю, ясный княже, – оттого то меня так это все и тревожит... Положим, не без того, что и прибрехали, – успокоил немного Хмельницкий, – а все таки какая либо пакость да есть...
– Так тебе, пане, никак нельзя ехать со мной... тебе нужно там быть и употребить все усилия, чтобы воздержать их от бесчинств; это особенно важно перед сеймом... Боже, как важно! – заволновался пан канцлер. – Если будет хоть какой либо повод от них к негодованию, подозрение падет на нас, что мы потворствуем, и провалятся все наши начинания... И будет ли через выходки этих нетерпеливых безумцев желанный исход? Ведь только конец дело венчает!
– О, как справедливы слова вашей княжьей милости, – отозвался сочувственно Богдан, – как ни жестока ко мне судьба относительно почестей, как ни наделяет она взамен большей радости тревогами, опасностями, борьбой, но перед долгом я не смею роптать, – вздохнул глубоко Богдан, боясь, чтобы не выдала его дрожавшая внутри радость...
– Нет, нет... что делать, – тревожился более и. более канцлер, – нужно возвращаться домой и найскорее... необходимо употребить все усилия, чтобы казаки притихли, притаились, умерли, чтобы можно было приписать их полное смирение нашей маленькой ласке... А если случилась какая пакость, то отнести ее к прежним порядкам... Да! Нужно поспешить дать мне обо всем знать, а то я и сам приеду, отбывши сейм, непременно приеду.
– Осчастливит ясный князь всех и меня в особенности, а если его княжья мосць посетит еще мою скромную хату, то эта честь будет для меня найвысшей наградой...
– Непременно, непременно, – улыбнулся приветливо канцлер, – я прямо к пану, в твой знаменитый, слыхали, Суботов.
– Немею от восторга, – прижал к груди руку Богдан, – вот и награда за огорчение, а я еще роптал на судьбу! Значит, только молиться господу сил о ниспослании нам святой ласки.
– Его панская воля! – поднял набожно глаза Оссолинский.
"Фу, гора с плеч! – вздохнул облегченно Богдан. – А то чуть было все не пропало, – думал он, – теперь, кажись, стрела пролетела мимо. Можно и про Марыльку спросить".
– А что, ясный княже, – начал неуверенно Хмельницкий, – как поживает спасенная мною панна? – Богдан усиливался придать равнодушный, небрежный тон голосу, но это не выходило. – Я вот за хлопотами всякими забыл осведомиться... а лет пять, почитай, не видел...
– Пан про Марыльку спрашивает? – словно очнулся канцлер. – Что ж ничего... поживает... выросла, похорошела, всех пленяет... Но ее красота идет, кажется, в разрез с качествами души, отуманивает ее... все чем то недовольна панна... работать совсем не желает... хочется ей из Варшавы... Полагаю, что ее гложет зависть к положению других... жажда к пышному малжонству (замужеству), чтобы splendere et imperare (блистать и повелевать), а такого то бедной девушке не найти – вот и раздражение и недовольство...
– Неужели эту юную головку обуял змей честолюбия? – усомнился в обидных предположениях княжьих Богдан. – Быть может, сиротливое сердце ищет просто щирой любви?
– Возможно... Только в нашем доме она была, как равная, как шляхтянка... Правда, ей, бедняжке, все неудачи... Да, к сведению, и наследство ее совершенно ускользнуло – и вследствие лишения всех прав и защиты законов баниты, и вследствие права первого захвата, и, наконец, вследствие того, что этого волка Чарнецкого можно заставить возвратить заграбленное лишь силой... вооруженной рукой... Таковы то порядки в этой пресловутой Речи Посполитой!
– Я так и думал, – печально заметил Богдан.
– Ну, так вот и это обстоятельство ее гнетет, – продолжал канцлер', высморкавшись с достоинством громко и напоив воздух ароматом своего платка, – одним словом, она куда то стремится... вспоминает пана...
– Бедняжка, – вспыхнул Богдан, – я дал клятву умирающему отцу, что приму и воспитаю его дочь, как родное свое дитя, сделаю сонаследницей моего скромного состояния... Оттого, быть может, она...
– Это с панской стороны высокий, шляхетный поступок... и если эта сиротка семьи его не стеснит...
– Никогда на свете!
– Да? – протянул канцлер, пристально взглянув на Богдана. – Это, значит, может уладить некоторое... – канцлер подыскивал слово, – некоторое недоразумение... Видишь ли, пане, Урсула, моя дочь, недавно просватана за сына гетмана Калиновского Самуила...
– Приветствую вашу княжью милость, – поторопился встать и низко поклониться Богдан, – с этою семейною радостью. Дай бог, чтоб им сияло вечное солнце без туч и без бурь.
– Спасибо, пане писаре, – протянул руку канцлер, – так вот, когда господь благословит и исполнится этот союз, то Марылька, действительно, останется здесь одна еще на большую тоску и уныние...
Каждое слово Оссолинского ложилось благовонным елеем на душу Богдана; в порывах сердечных восторгов он мысленно шептал какие то отрывочные фразы молитв, ровно бы в давние юные годы, стоя на экзамене перед строгими патерами. "Господи, помоги!.. Внуши ему... не отринь от меня этого счастья!"
– Не отпустит ли князь Марыльку ко мне? – дрогнувшим голосом спросил Богдан. – Клянусь, что она займет в моем сердце место наравне с моими детьми, что вся семья моя почтет за соизволение бога...
– Я вполне пану верю, – прервал его, видимо, довольный этим предложением канцлер, хотя и постарался придать своим словам более небрежный тон. Панна теперь стесняла его и служила часто предметом укоров со стороны пани канцлеровой. – И отец ее, поручив дочь свою пану, так сказать, указал единственно в тебе ей покровителя, да и веселее ей там будет... Но мы так привыкли, так привязались к этому милому дитятку, особенно жена и Урсула... просто души в ней не чаят... нам тяжело будет с нею расстаться; но если она сама пожелает к пану, то мы, конечно, ео ipso{218}... должны поступиться своими утехами ради ее счастья... Во всяком случае решение этого вопроса принадлежит исключительно ей.
– Желательно бы знать, – нерешительно заявил Богдан, чувствуя, что у него хочет выпрыгнуть из груди, от охватившей его радости, сердце, – так как его княжья мосць торопит меня выездом...
– Да, да, – засуетился Оссолинский, – так это можно сейчас, – встал он и остановился против Богдана. – Пан еще не видел своего приемыша?
– Нет, – ответил было Богдан, но, вспомнив, что мог кто либо видеть его здесь или в саду, вместе с Марылькой, а то и она сама могла сознаться, смутился и начал неловко поправляться, – т. е. видел случайно, вскользь, выходя из дворца.
– Так вот лучше что, – потер руки канцлер, – пан не откажется поснидать вместе с моею семьей, выпить келех бургундского, присланного мне в подарок от его эминенции Мазарини. Семья моя будет только одна. Пан там увидится с своею названною дочкой, – там и столкуемся.
– Много чести, – поклонился Богдан, – не знаю, как и благодарить.
– Пойдем, пойдем, любый пане, – взял слегка под руку Богдана Оссолинский и отворил боковую дверь.
Пройдя через анфиладу роскошных покоев, ввел Оссолинский Богдана в столовую, отделанную орехом и дубом и увешанную кабаньими, турьими и оленьими головами; направо от входных дверей громоздился до самого потолка чудовищный изразцовый камин, украшенный вверху рядом синих фарфоровых фигур, а налево, напротив, стоял огромнейший красного дерева буфет, изукрашенный резными барельефами и наполненный золотою и серебряною посудой.
В столовой сидели уже за столом ясноосвецоная жена канцлера, княгиня Каролина, ее дочь, бесцветная блондинка Урсула и Марылька; последняя, заметив входящего Хмельницкого, вспыхнула до корня волос и быстро подошла к буфету, словно желая отыскать что то, да и прикрылась дверкой, как щитом...
Оссолинский представил жене своей Богдана; та свысока поклонилась и произнесла сквозь зубы:
– Приветствую пана.
– Падаю до ног ясноосвецоной княгини, – отвесил Богдан глубокий, почтительный поклон.
Урсула окинула казака высокомерным взглядом, наклонила завитую, с претензией зачесанную голову и процедила:
– Пусть пан сядет.
– Ваше милостивое внимание, ясная княжна, вызывает в моем казачьем сердце порывы благодарности: в прекрасном теле душа всегда прекрасна.
Марылька быстро оглянулась на Богдана и снова закрылась дверкой буфета.
– Пан слишком щедр на похвалы, – ответила с кислою улыбкой Урсула, – но я их не могу принять на свой счет.
– Однако я не знала, что казацкие рыцари так же хорошо владеют словом, как и мечом, – снисходительно удивилась княгиня.
– Красота, ваша княжья мосць, – ответил элегантно Богдан, – делает чудеса: и Марс слагал гимны Киприде.
И мать, и дочь переглянулись, наградив казака одобрительною теплой улыбкой.
– Да он всех здешних рыцарей за пояс заткнет...