– Время теперь удобное, хлопство мы разгромили; покуда они еще не успели оглянуться, надо разбить их главное гнездо; со мною отборные силы... драгуны, гусары, армата. Так! Для этого я и спешил в Кодак, чтобы предложить пану коронному гетману соединиться и двинуться вместе на них.
– Как? – изумился гетман. – Егомосць князь предлагает двинуться на Запорожье сейчас, не дожидаясь весны?
– Мое правило: ошеломлять врага быстротой.
– О нет, – возразил Конецпольский, – опыт мой советует мне всегда брать в друзья осторожность: этот друг не изменяет никогда. Прошу тебя, княже, повремени: в Чигирине мы соберем сеймик.
– А покуда мы будем собирать сеймы и решать давно решенные дела, – едко перебил Иеремия, – хлопы снова сплотятся воедино, и снова возгорятся бунты?
– Последнее поражение не даст им поправиться скоро, да и, главное, отправиться теперь на Запорожье с войском нет никакой возможности.
– Почему?
– Водою нельзя, сухим путем еще того хуже. Надо дожидаться весны.
– Великому гетману передали, вероятно, неверные слухи, – порывисто заговорил Иеремия, покручивая свою острую бородку, – насчет этого мы получим сейчас самые верные известия... Гей, позвать мне пана писаря! – скомандовал он.
Через несколько минут Богдан в сопровождении Чаплинского вошел в комнату. Чаплинский остановился у порога, а Богдан прошел вперед.
– Поднести вацпану кружку вина! – скомандовал Иеремия.
Слуга наполнил кубок и подал его пану писарю.
Богдан поднял его высоко и произнес голосом звучным и громким:
– Здоровье его величества, всей Речи Посполитой и ее оборонцев!
Все наклонили головы; но тост, казалось, пришелся не по душе.
Выпивши и передавши слуге кубок, Богдан поклонился и вручил Конецпольскому пакет и письмо.
– А, рейстровые списки! – произнес гетман, сломал восковую печать, просмотрел лист, пробежал письмо глазами и обратился весело к Богдану: – Ну, я рад видеть тебя, вацпане; рад услышать о том, что мой воин принес такую услугу князю, и рад тем паче, что мужество твое не ослабело!
Хмельницкий поклонился.
– Присоединяюсь к мнению князя, – произнес громко и небрежно Вишневецкий, – вацпан показал сегодня свою отвагу и, надеюсь, он покажет нам ее при более важном случае.
– Осмеливаюсь возразить его княжьей милости, – произнес Богдан, и брови Иеремии неприязненно сжались при этих словах, – осмеливаюсь возразить, – продолжал Богдан спокойно, – что более важного случая в своей жизни я не предвижу, ибо может ли сравниться уничтожение даже целого неприятельского войска со спасением славнейшего защитника отчизны?
Чело Иеремии разгладилось; высокомерная улыбка пробежала по лицу.
– Вацпан находчив, – вскрикнул он весело, – и вовремя напомнил об услуге: Иеремия в долгу не останется и не забудет награды.
Какое то насмешливое выражение мелькнуло на минуту в глазах Богдана, но он ответил спокойно:
– Похвала таких доблестных рыцарей – лучшая награда для казака; но в этот раз я позволю себе обратиться к княжеской милости с одной просьбой.
Богдан остановился.
– Проси, – произнес Иеремия высокомерно, отбрасываясь на спинку своего кресла. – У князя Иеремии хватит власти, чтобы удовлетворить твою просьбу.
Богдан сделал несколько шагов вперед.
– Среди пленных яснейшего князя попались два верных, покорных казака – Пешта и Бурлий; я их знаю, я могу поручиться за них, как за верных слуг отчизны и короля, и хотел бы просить князя об освобождении их.
– Верных слуг! – холодно усмехнулся Вишневецкий. – Как же это они очутились в одной шайке с бунтовщиками?
– Они торопились сообщить князю о приближении Филоненка и были сами схвачены им в плен и приведены в казацкий стан.
– Почему же они до сих пор молчали об этом?
– Говорили; но никто не донес их слов до княжеских ушей.
– А кто и теперь поручится за справедливость их?
– Я, – ответил Богдан, отступая назад. – Вот этою головой.
– Если мое скромное свидетельство может что нибудь значить для его княжеской милости, то я прибавляю тоже, – говорил, кланяясь, Чаплинский, – что у этих двух верных рыцарей, кроме наружности, нет ничего общего с быдлом.
Иеремия молчал.
– Что же, княже? – вступился и Конецпольский. – Хмельницкого я знаю: бунтовщиков он не станет защищать.
Иеремия смерил Богдана взглядом с ног до головы и произнес сквозь зубы:
– Я не люблю прощать; но дал тебе слово, а слово Иеремии – закон: твои казаки свободны... Пане Заремба, – обратился он к одному из своих офицеров, – передать мой приказ!
– И ваша княжеская милость найдет в них самых верных, преданных слуг, – поклонился Богдан; лицо его осталось спокойно, тогда как в груди вспыхнуло целое пламя жизненных сил: снова свободен, безопасен! И сколько славных лет, сколько дел впереди! О, скорее бы из этого Кодака! Скорее бы в Чигирин, на Украйну! Пока у казаков умные головы на плечах, еще погибло не все!
– Однако к делу, – прервал его размышления Вишневецкий. – На Сечь теперь добраться возможно?
– Одному человеку, но войску никогда.
– Как? Мои гусары!
– Законы природы для всех равны: до весны в Запорожье не проникнет никто.
– Вот видишь ли, княже, потому я и прошу тебя еще раз: отложи свои планы на время, едем вместе со мной, сделай мне честь, посети мой дом. Письмо от сына заставляет меня еще поторопить свой отъезд, и я надеюсь, что, собравшись в Чигирине, мы решим, когда и как назначить поход.
– Хорошо, – ответил коротко Иеремия. – Пусть будет так. Я еду с паном гетманом, но под одним условием, что этим мы только откладываем разгром Запорожья, а так или иначе оно погибнет, ибо уже ударил его смертный час.
Громадное, обуглившееся полено обвалилось в очаг, и целый фонтан огненных искр поднялся кверху, наполнив комнату красноватым светом, и на фоне этого зарева вырезалась вдруг перед князем черная фигура казака, с плотно сомкнутыми устами, с бровями, сжатыми над переносицей, и в этом огненном сиянии она показалась Иеремии зловещею и мрачною, и спокойный вид ее поднял в душе князя беспричинный, непонятный гнев...
Конецпольский продолжал доказывать:
– Не вижу даже и причины так опасаться Запорожья; с тех пор, как построена эта твердыня, поверь, княже, об нее сломают зубы дикие волки!
– Однако они уже раз ее порешили, – усмехнулся едко Иеремия. – Мне помнится, что казак Сулима раз уже сжег Кодак.
– Но старый Кодак не имеет ничего общего с этим.
– Осмелюсь доложить княжеской светлости, – произнес и иноземец, – твердыня выстроена по всем последним образцам. Она может выдерживать осаду стотысячного войска, и без измены взять ее нельзя никогда.
– Князь еще не видел крепости, – продолжал Конецпольский. – Но если он осмотрит все укрепления, то переменит свое мнение, – ручаюсь в том.
– Охотно, охотно! – согласился Иеремия. – Но, – здесь князь остановился, точно его голову осенила какая то блестящая мысль, и вдруг все его бледное лицо осветилось злобной улыбкой, – но она не вполне закончена, – произнес он медленно, отчеканивая каждое слово, – и не имеет угрожающего вида.
Некоторое молчание последовало за словами князя, – до того они показались присутствующим неприятными и необъяснимыми.
– Несогласен с князем, – с досадою проговорил Конецпольский, – и если б терпело время, я предложил бы князю заставить своих драгун штурмовать крепость, и, бьюсь об заклад на сотню турецких коней, они остались бы под стенами вплоть до самой войны.
– Крепость неприступна, – повторил снова Боплан.
– А я все таки остаюсь на своем, – также медленно отчеканил Иеремия, наслаждаясь всеобщим недовольством, – и если пан коронный гетман позволит мне, я хочу указать и исправить ошибку.
– Весьма рад, – холодно произнес Конецпольский, – но боюсь, что затея князя задержит наш путь.
– О нет, – с надменной улыбкой поднялся князь, – Иеремия не заставляет себя ждать никогда!
Присутствующие молчали, досада на чрезмерную гордость князя наполняла все сердца.
– Я только отдам приказание, – и Иеремия направился было к двери, но, заметивши Богдана, остановился, и снова дьявольский огонек вспыхнул в его свинцовых глазах. – Пан писарь, – обратился он к нему, – я нахожу, что пощада двух Казаков слишком малая награда для тебя, – следуй за мной!
На узком заднем дворе крепости, заключенном в треугольном выступе стены, все было приготовлено к казни. Посредине стоял толстый дубовый пень; от него вел желоб для стока крови; на пне лежал блестящий и тяжелый бердыш. Громадного роста жолнер, с зверски идиотским лицом и сдавленною сзади рыжеватою головой, расхаживал по двору. Стул для князя покрыт был медвежьею шкурой. С серого неба падал едва заметный, мелкий, холодный снежок.
Дубовые ворота, сделанные в средине комендантского дома, распахнулись надвое, и, окруженные гарнизоном, появились пленные. У некоторых из них были так сильно отморожены ноги, что они не могли идти и их тащили жолнеры.
Иеремия бросил на них полный презрения и ненависти взгляд; но ни взгляд князя, ни блеск тяжелого бердыша, казалось, не произвел на них никакого впечатления: они шли и останавливались безучастно и понуро, свесивши чубатые головы на грудь. Некоторые из них кутались в дырявые свиты, точно хотели согреться хоть в последнюю минуту жизни.
– Начинай! – подал знак князь, вытягивая ноги на медвежьей полости.
Жолнеры стали в два ряда.
Пленных установили по порядку. Палач приподнял бердыш, провел рукою по его острому лезвию и, точно пробуя силу своей руки, тряхнул им в воздухе несколько раз. Стальная молния блеснула и угасла. Пару передних пленных развязали и сняли с них цепи.
– Вести по одиночке! – скомандовал хорунжий.
Двое жолнеров подошли и хотели схватить под руки первого казака; но он оттолкнул их с силой и, расправивши могучие плечи, крикнул молодым, ожившим голосом:
– Покуда ног не отбили, сам сумею пойти!
Отступились жолнеры; казак сделал несколько смелых
и твердых шагов; взгляд его скользнул по бердышу и поднялся к серому небу; он осенил себя широким крестом и склонил было уже голову, как вдруг раздался резкий крик со стороны князя:
– Стой! Спросить его в последний раз!
Казака подняли. Хорунжий подошел к нему.
– Гей, хлопе, послушай, ты, кажется, еще молод, – начал он. – Я спрашиваю тебя в последний раз, скажи нам: куда скрылся Гуня? Кто главные зачинщики бунта? Много ли еще осталось бунтарей и где они?
Молодое лицо казака было истомлено и бледно; в глазах, завалившихся и окруженных черною тенью, горел последний лихорадочный огонь жизни.