— Это в самом деле ход!
— Значит — в бой? — спросил Новиков более сдержанно, нежели Матвей, но и он не способен был скрыть радостного волнения, розоватые пятна ярко проступили на бледном худом лице.
— Вот именно! Здесь, на юге, создается, в отличие от Северного — Южное товарищество. Дел, как вы понимаете, предстоит немало... Однако прежде всего покончим со старым, выполним решение съезда до конца.
— Что мы еще должны делать, сударь? — спросил Новиков.
— Прошу вас, Михайло Николаевич, книгу — да, да, "Зеленую". Далеко ли она? Принесите, прошу вас, я подожду.
— Она здесь, в этой комнате.
Новиков прошел в противоположный от камина угол, где стоял в глубокой нише невысокий шкаф с резными дверцами; поискав за портретом, висевшим в простенке, достал небольшой на желтой цепочке ключ. Дверца в шкафу неслышно отошла, и неброский свет висевшего над столом канделябра высветил на верхней полке одну-единственную папку, ничего больше там не лежало. Осторожно, словно боясь, что от резкого прикосновения она рыссыплется, Новиков взял ее и протянул Сергею.
— Прошу, сударь. Это — она.
Да, это была она — известная членам Союза благоденствия "Зеленая книга", названная так из-за цвета обложки. Неожиданно вспыхнувшее в камине пламя ярче осветило ее, и показалось: в руках Сергея заиграл, зажил особой жизнью драгоценный камень-малахит.
Братья знали книгу не понаслышке — они могли повторить каждое слово, в ней записанное. Впрочем, кто из неофитов Союза не знал своего устава?! Для многих он стал молитвой, его повторяли, из-за него спорили.
Члены Союза — требовал устав в первой своей части — обязаны поддерживать передовые идеи, резко и смело критиковать существующие порядки, особенно крепостное право, злоупотребления чиновников, бюрократизм, защищать интересы народа.
Во второй части "Зеленой книги" речь шла об основных политических задачах организации. Эту часть знали далеко не все, только самые надежные, преимущественно члены коренной, то есть главной управы. Организация не отказывалась от революционных методов борьбы с самодержавием. Считалась обязательной подготовка общественного мнения о необходимости смены всего существующего строя. Это все было записано в "Зеленой книге". Попади она в руки властей — —и стала бы, безусловно, неопровержимым обвинительным документом против организации, в которой в день московского съезда, то есть в январе 1821 года, насчитывалось около двухсот человек. Вот что вручил Новиков Сергею Муравьеву-Апостолу — святая святых тайной организации. Сергей знал, как ему поступить, хотя и жаль было огорчать Новикова — одного из создателей устава. Видимо не догадываясь, что произойдет сию минуту с его детищем — венцом его мечтаний, дум и сокровенных замыслов, Новиков спокойно отошел к столу, нашел вдруг, что посуда расставлена не так, как следовало, и передвинул ее по-своему, но тут же обернулся к Сергею, ожидая, что он станет делать с книгой.
Муравьев-Апостол расстегнул медные застежки на папке и, убедившись, что все листы на месте, подошел к камину.
В комнате было тихо. Морозный ветер, где-то пробиваясь в оконные щели, едва заметно колебал длинную, до пола, занавесь, холодным дыханием обдавал стоявшего у окна Матвея. В этой тишине отчетливо послышался звон колокола. "Это на звоннице Успенского собора, — машинально отметил Матвей, — так гулко и широко может звонить только большой колокол "казикермен", и, значит, кончилась вечерня". Это же подумал и Новиков без видимой связи с тем, что происходило в кабинете. Между тем Сергей, при общем молчании, постояв несколько секунд у пылающего камина, вдруг протянул над ним папку и опустил в пламя.
Новиков не шевельнулся, только крупные капли пота усеяли его лицо, а розовые пятна на скулах стали отчетливее.
Матвей, не умея сдержать себя, вздрогнул, бросился к камину, но Сергей жестом отстранил его и так молча стоял до тех пор, пока папка не превратилась в пепел. Лишь тогда он отошел от камина, зябко повел плечами:
— Что-то холодно… Не мешало бы и согреться.
Подавленные, Новиков и Матвей молчали. Сергей, встав между ними и желая приободрить, сказал:
— Мне больно, как и вам, но долг — превыше всего. Только что мы его исполнили, и этим утешьтесь. — Затем, протянув руку, добавил: — Нас здесь трое, пока немного, но вполне достаточно, чтобы заложить основу нового Южного общества. Руки же, други мои! И — поздравляю вас!
Матвей без колебания с силой пожал руку брата. Новиков положил и свою поверх их рук.
— Alea jacta est[31], — сказал Сергей. — Пути назад нет. И будем смелее, ибо как сказано: Fortes fortune adjuvat[32].
— Но и осторожность не помешает, — заметил Матвей и искоса с улыбкой взглянул на брата...
Вот что вспомнил Новиков, глядя нынче на Сергея. За время, прошедшее с последней их встречи, он почти не изменился, только, пожалуй, обветрился в дороге да похудел — скулы стали заметно острее.
Сергей прошелся по коврику к окну: не мешало лишний раз взглянуть, как чувствует себя новиковский сад, далеко ли отошел садовник или он копается в розарии, окапывая кусты на зиму? Хотя садовник и глуховат, но кто знает, не тот ли это случай, когда глухота проходит и появляется довольно острый слух. Но в саду никого нет, желтая и ярко-пурпурная листва лежала на дорожках и между кустов, до самого обрыва. Хорошо нынче в саду, а как должно быть чудесно в Хомутце, в родовом парке. Вспомнив об этом, Сергей с пронзительной болью почувствовал, как соскучился по отцу, как не хватает его вечерних задушевных бесед, и тут же подумал, что в Полтаве он долго не задержится, обсудит с Новиковым последние новости и тотчас отправится в Хомутец, давно ведь не был там, почти полгода...
Вернулся к столу, жестом пригласив Новикова и Матвея сесть тоже:
— Похвалитесь своими успехами. Вы, Михайло Николаевич?
— Пусть Матвей. Если нужно, я дополню.
— Вы, руководитель местной управы, стало быть — вам и слово.
— Верно Матвей говорит. Итак, что нового?
Новиков наклонил голову чуть вперед, длинные редковатые волосы упали на лоб, он отбросил их легким движением и чуть выпрямился.
— Что ж, кое-что и у нас уже есть. Как мы поступаем? Прощупываем тех, кто нас интересует, присматриваемся, а со временем, если его образ мыслей окажется нам близок, тогда и предлагаем быть нашим сотоварищем. Нас уже двадцать три человека. Вы всех их знаете. А совсем недавно приняли братьев Капнистов.
— Обоих?
— Да. Честные молодые люди. В отца пошли.
— Знаю. Ну что ж, быть по сему. Не возражаю.
— Они нынче в Полтаве. Часто уезжают в свою Обуховку. Кажется, вы их соседи?
— Да, соседи, — кивнул Сергей и не обронил больше ни слова. Мог ли знать Новиков, почему бывал в Обуховке Сергей? Тянуло его послушать старого пиита — это так, но не менее того хотелось встретиться и с его сыновьями, и... Софьей — молоденькой дочерью создателя "Ябеды". Если бы мог, он бы чаще бывал там; к сожалению, не все в руках человека, в его воле. Впрочем, достаточно об этом, кроме душевного расслабления, ничего хорошего такие воспоминания не принесут, уж он-то знает... — Еще кто? — Голос его был по-прежнему ровным и чистым.
— Тарновский, губернский судья, и Алексеев — чиновник.
— Осторожнее с чиновниками. Хорошенько присмотритесь к ним. И это все?
— Нет, не все. Есть еще один человек. О нем намерен говорить отдельно. Я не решился пока предлагать ему войти в наше Товарищество. Воздержался не потому, что не верю ему, на него можно положиться, но есть другие причины, причем весьма важные. Теперь, коль вы, сударь, здесь, обсудим.
— Кто же этот человек?
— Котляревский Иван Петрович. Вы его должны знать. Майор в отставке, служит надзирателем пансиона для детей бедных.
— Следовало бы начать с того, любезный друг мой, что оный майор в отставке — автор широкоизвестной малороссийской поэмы "Энеида" и оперы "Полтавка".
— Вы правы. Но я не могу не указать на то обстоятельство, что и как воспитатель юношества он в высшей степени — исключительный. В пансион к нему по сей причине стремятся отдать своих питомцев очень многие, и не только малоимущие. Находясь в пансионе, ему вверенном, и кончая гимназию, многие молодые люди, получив высокогражданское воспитание, уносят от этого человека немало, поступают в университеты, военные училища, академии и преуспевают там.
— Это зело важно, други мои! — воскликнул Сергей.
— Ты еще не знаешь, брат, что за человек майор, — взволнованно заговорил Матвей. — Ты получишь истинное удовольствие, познакомившись и побеседовав с ним. А что он вчера сделал с Кочубеем! Расскажите-ка, Михайло Николаевич.
— С каким это? С тутошним предводителем?
— Именно с ним.
Новиков, загадочно усмехаясь, оставаясь внешне совершенно спокойным, рассказал о вчерашнем посещении Кочубея, не забыл при этом отметить, что побудило Котляревского отправиться к предводителю.
— Причины были весьма серьезные, Котляревский не надеялся на успех. Надо сказать, — заметил Новиков, — три года тому назад после жуковской трагедии он вернул Кочубею данные ему в качестве подарка деньги и поклялся не переступать порог дома оного. Вчера же решился, причем сразу, едва услышав о готовящемся походе воинской команды в то же самое сельцо. — Новиков обошел стол, сел рядом с Сергеем: — И представьте, друг мой, Кочубей — весьма трудный человек — услышал голос разума. Сегодня поутру он разорвал купчую с Кирьяновым.
— А тот? Согласился?
— Прибежал к князю с жалобой. Репнин его принял, выслушал и сказал...
Матвей подхватил:
— ...и сказал, что тут его прерогативы кончаются. Хозяин села — Кочубей... Вот чем кончилось это дело. Надо отдать должное майору: если бы не он, кто знает, как бы все обернулось.
Сергей налил в бокал сахарной воды и сделал одни за другим несколько глотков.
— Да, не раз он бывал в Полтаве, и вот, поди ж ты, так до сих пор и не привелось встретиться с этим человеком. Его поэма, умно и зло высмеявшая сильных мира сего, — высокий образец истинной поэзии. Народ хохочет, простой люд знает поэму на память, а предмет осмеяния делает вид, будто не понимает, о чем речь, и... тоже смеется. Но как? Сцепив зубы. Можно ли придумать лучшее средство критиковать существующие порядки? Подрывать их устои? Такой поэт, ей-же-ей, стоит иной организации! Да, да, целой организации.