В общем, куплю тридцать штук, не меньше.
Солнце уже припекало. На пляже то там, то здесь возникали новые зонтики.
— Антоха! Дай девочке поиграть твоим совком. Она поиграет и отдаст! — крикнул Давид.
Щупленький Антон, услышав отцовский наказ, с надутыми губами, отдал девочке совок.
— В этом городе даже дети вырастают капиталистами! Ничем не хотят делиться, всё гребут под себя.
— У тебя сегодня, по-моему, плохое настроение, — заметил Мартин. — Что-то случилось?
Конечно, он не сомневался, что Давид ему ничего не скажет. За время их знакомства Давид так и не впустил его в свою жизнь. Никогда не рассказал, например, почему развелся с женой или почему больше не занимается литературой. К себе домой тоже ни разу не пригласил. Мартин подозревает, что Давиду стыдно приглашать в дом бомжа. Стыдно перед соседями, перед коллегами-журналистами. Может, стыдно и перед самим собой. Ладно, Мартину не привыкать.
— Ничего у меня не случилось, — угрюмо ответил Давид.
Закатав джинсы до колен, вошел в воду и стал плескать на себя водой. Вода холодная, но в такую жару приятная.
— Давай-ка помогу тебе, — подойдя к сыну, присел, стал выгребать рукой песок вокруг уже проседающего замка. — Сынок, а кто в этом замке живет?
— Кощей Бессмертный, Шрэк и носорог.
Давид усмехнулся. Ему припомнилось собственное детство, когда они семьей отдыхали в Сочи. В Сочи песок был мягкий и нежный, лился желтым ручейком сквозь пальцы, под которыми возникали барочные каскады. А песок на берегу Атлантического океана жесткий и тяжелый, совсем не пригоден для изящного строительства...
— Пап, ты мне потом купишь мороженое?
— Конечно, куплю.
Антоха бросил совок и, подойдя к Давиду, вдруг обнял его.
***
Зачем Давид нужен Мартину, более или менее понятно. Давид для него — полубог. Ну и, разумеется, приятель. Правда, их дружба с заметным перекосом в одну сторону, но уж какая есть. Спасибо и на этом. Мог ли Мартин мечтать о таком еще год назад, когда его окружали только бродяги-попрошайки и уличные проститутки?
Но на что Давиду сдался Мартин? Вопрос. Ладно, Давиду приятно выступать покровителем-меценатом, иногда угощать бедного Мартина суши или пиццей. Положим, и самолюбие приятно щекочет — поучать литературному ремеслу начинающего автора.
Ерунда! Давид всосался в этого чеха, как пиявка. Ухватился за Мартина как утопающий за соломинку. Так старость, ворчливая и завистливая, цепляется за молодость, тьма льнет к свету. Рядом с Мартином Давид оживает, забывает о тщеславии, которое когда-то задушило его. В его сердце воскресает писатель.
Он наблюдает Мартина со стороны, любуется им, а потом медленно вползает в его джинсовый костюм и тяжелые ботинки, в его кожу, покрытую шрамами и рубцами, даже в его распухшие десны, из которых торчат полусгнившие пеньки. Давид тогда видит мир во всем его великолепии: луна, чайки и цветы, даже грязь — все вокруг преображается, сливается для него в едином звучании, в полноте и глубине Слова...
А Мартин — самородок, сверкает гранями. Он счастлив, что не живет на улице, что не пьет, что пишет.
Недавно, когда они в "Макдоналдсе" переводили очередную главу, Давид стал подсказывать Мартину сюжетные ходы. Он предлагал одного из героев — Сашу-Паваротти — сбросить с пирса. Эффектная концовка. Но Мартин проявил редкую неуступчивость, уверяя, что Саша-Паваротти жив, он недавно его видел, правда, забуханного и побитого. Саша спел Мартину "Очи черные" и выклянчил "за концерт" десять долларов. Они бы поговорили еще, но Мартин спешил на работу. Зачем же такого Сашу убивать? Ради литературной финтифлюшки отступать от красоты жизненной правды?
"Вы, русские писатели, любите сразу выплескивать свои эмоции, сразу расставляете все точки над i. А мы, чехи — другие, мы любим постепенность. Вам, русским, не хватает сдержанности, поэтому вам трудно сохранять литературную форму", — так говорил Мартин, на тройки закончивший среднюю школу в каком-то чешском поселке.
***
Возвращаясь домой, Давид остановился на перекрестке. Почему-то задержал взгляд на урне. Там лежала пустая банка из-под пепси-колы. Давид взял эту банку, приблизил ее к лицу. В нос ударил отвратительный запах — настолько ядовитый, что на глазах выступили слезы. Давид швырнул банку обратно в урну и, сконфуженный, поспешил прочь.
...Согласился бы он заплатить за творчество такую цену? Мартин заплатил. Зато теперь гляди как пишет. Строки — летят. Почему же он, Давид, не может больше родить ни слова, а этот полуграмотный чех, долгие годы убивавший свои мозги алкоголем, бродяжничеством и тупой работой на стройке, творит такое?! Или Господь Бог, всемилостивый и справедливый, дал Мартину литературный дар, но запросил за это столь высокую плату?..
Дома Давид принял душ, смыл с себя засохшую океанскую соль. Лег на диван. Снова, в который раз за этот день, зачем-то поднес к носу правую ладонь. Откуда это странное ощущение, что от ладони разит? И почему теперь, при чтении глав будущего романа Мартина, его душит отвратительный запах? Было время, когда Давид и вовсе перестал ощущать этот запах от Мартина: либо его нос адаптировался, либо Мартин за год отмылся. Но почему теперь даже воспоминание о Мартине сразу наполняет воздух невыносимой вонью?..
Глава 4
— Нью-Йорк для писателей — ужасный город, самый опасный город на Земле. Писателей здесь душат врачи, адвокаты, агенты по торговле недвижимостью, — говорил Давид, передавая Ларе корзинку с теплыми ломтиками французской булки. — Здесь пресмыкаются перед менеджерами и бизнес-администраторами, перед этой серостью, но на непризнанных художников смотрят как на психически больных. Знаю одного чеха, талантливый парень. Как, думаешь, он закончил?
— Как? — спросила Лара, намазывая на булочку тонкий слой масла.
— Попрошайкой на улице! А ведь художник сделан из хрупкого хрусталя, на него даже дышать нужно осторожно.
— Как я поняла, ты — антиамериканец.
— Напротив, я — самый настоящий американец, поэтому и возмущаюсь. Будь я безразличен к Америке, я бы ее только хвалил.
Они сидели во французском кафе. Услужливая молоденькая официантка, подав им меню, советовала, что заказать.
— Уи, но, мерси, — полушутя отвечал Давид, и девушка в ответ улыбалась еще больше, еще приятней, почти натурально.
— Спрашиваешь, какая у меня жизнь? Мотаюсь по миру, из одной страны в другую. В каждой завожу себе любовника — на случай, если приеду туда снова, чтобы не тратить время на поиски.
Давид слушал, кивал. Раздражался немножко, когда речь заходила о ее любовниках. Но в общем — ничего, сносно.
— Сначала я хотела найти мужчину, полностью укомплектованного: при деньгах, с положением и, разумеется, красивого. Но ни в коем случае — лысого или с животом. Лысые и толстые у меня вызывают брезгливость, — Лара искоса поглядывала на Давида, словно примеряя его к своим стандартам. — Еще он, конечно, должен быть умным. Ну и в постели, само собой...
— И где же, если не секрет, ты искала этакого Джеймса Бонда? В Нью-Йорке, что ли? — спросил он, погружая ложку в горячий глиняный горшочек с луковым супом. — Мне кажется, Нью-Йорк — отвратительный город не только для писателей, но и для идеальных мужей.
— Абсолютно с тобой согласна! Мужчины здесь — ни рыба ни мясо. У меня были и топ-менеджеры известных корпораций, и крупные чиновники из ООН. Короче, все те, кого ты называешь серостью. Признаюсь, теперь я их презираю точно так же, как и ты. Все они напоминают мне избалованных детей. Их постоянно нужно утешать и жалеть. А кто утешит меня? Мне, может, тоже бывает очень тяжело… — не без кокетства надув губки, она взяла стакан с красным вином и сделала пару глотков.
— Перед тем как ложиться с ними в постель, нужно было хорошенько выпить. Тогда все пошло бы как по маслу, — посоветовал Давид.
— Пила, пила! Первое время это выручало, но затем все равно следовал разрыв. Или, по-твоему, я должна была пить постоянно? Тогда я решила: черт с ними, с миллионерами, дайте мне мужчину с обычной зарплатой, но с положением. Главное, не лысого и не толстого, — она снова покосилась на Давида. — Но все равно ничего путного не попадалось. Психанув, я даже завела роман с одним итальянцем, владельцем пиццерии, он был красивым и умным. Но как всегда — но! Я же не могла его показать своим друзьям и коллегам! Подумай, как бы я его представила: "Синьор Джузеппе, пицца-мен"?
— Да, сложный случай, классический разлад между рассудком и сердцем, — заключил Давид.
Он не мог избавиться от мысли, что приблизительно в таком же духе, должно быть, проходят сеансы психоанализа: всепонимающий психотерапевт и капризная пациентка. Нервы ее совсем разболтаны: "Помогите, доктор. Скучно мне".
— И на каком этапе ты сейчас?
— Период затишья. Разогнала весь свой гарем, — она выпила бокал до дна. — Но что я все о себе? Ты-то как?
Давид пожал плечами, не зная, как ей представить свою жизнь в Америке:
— Что я? Работаю редактором в журнале. Развелся. Сыну пять лет. В Москве вышли две моих книжки. В общем, сделал карьеру, но с твоей, конечно, не сравнить. Еще вот полысел, растет животик. В твой идеал не укладываюсь.
— Я тоже не та, что двенадцать лет назад, не переживай, — она поднесла руки к голове и стянула с волос резинку — на плечи волной упали черные волосы с рыжеватым отливом. — Или я еще ничего, а?
Давид ощутил легкое головокружение — Лара-ангел мгновенно превратилась в таинственную летучую мышь...
Невыносимая духота стояла в городе. Футболка Давида прилипала к спине, лицо, руки, даже ступни в сандалиях были противно липкими. По дороге к ее дому Давид и Лара почему-то часто касались друг друга. Легкие, совершенно случайные касания рук, плеч, слов, каких-то давних московских воспоминаний, несбывшихся надежд...
***
— Ну вот, уложила еще одного, — Лара разочарованно коснулась кончика носа спящего Давида. — И что мне теперь с тобой делать? С лысым, толстым, в очках? — спрашивала она шепотом. — Зарплата у тебя, наверное, в пять раз ниже моей.