Р-раз, р-раз!
У бабы Маруси — один серьезный недостаток: мокрая тряпка, которой она может проехаться по спине, если рвать ягоды с забора. Но иногда она сама дает мне вишни или сливы. Непонятно, зачем бабе Марусе такой злющий Полкан? Не пес — чудовище.
Еще у нее есть шлемофон из черной плотной материи, с выпуклыми ромбиками, наушниками и ремешком. За этот шлемофон я готов отдать все на свете. Однажды баба Маруся подозвала меня и дала его примерить. Жалко, что Аллочка не видела. Правда, шлемофон оказался немного великоват, таких голов, как моя, вместилось бы две или три. Все равно в этом шлемофоне я сразу стал большим и смелым. Как танкист Шолуденко, фотографию которого я видел в Парке Славы. Папа повел меня туда в День Победы.
…В длинной, широкой аллее, возле одной могильной плиты толпились взрослые. Там со снимка в рамочке улыбался парень в шлемофоне. Папа сказал, что этот танкист первым на своем танке ворвался в Киев, когда гитлеровцы драпали. Тогда я решил: вырасту — тоже стану танкистом и, если понадобится, освобожу Киев от всех фашистов. А их в Киеве, чует сердце, еще хватает..!.. Затем мы подошли к высоченному, уходящему пикой в небо памятнику. Над горою принесенных цветов дрожал воздух, раскаленный от пламени. Монетки, звонко ударяясь о прутья металлической решетки, падали вниз, туда, где горел вечный огонь. Протиснувшись, папа стал читать на стеле высеченные имена погибших воинов. А я играл ремешком его часов. Но вскоре потянул его за руку — пора, мол, уходить, а то раскупят все мороженое. Когда мы возвращались домой и кончик моего языка едва поспевал слизывать падающие белые капли, папа как-то странно взглянул на меня и сказал:
— Тебя назвали Игорем в честь моего отца. Его тоже звали Игорем. Игорь Исаакович Баталин. Мой отец погиб на войне, защищая Киев. Теперь ты, сынок, — продолжатель нашего рода.
Я на миг замер. Сердце наполнилось гордостью за деда-героя. Но — продолжатель нашего рода? Ничего себе...
***
— О, ты глянь, алкаш проснулся, — громко сказала баба Маруся.
В дверях показался папа Аллочки — нечесаный, хмурый.
— Здорово, Васек, — приветствовал его дядя Митя. — Ну, ты вчера выдал джаз. Доиграешься — загребут в мусарню. Как голова-то? Может, ополстаканимся?
— Хорошо бы…
— А шоб вас, гадов, пересажали, — проворчала баба Маруся, снимая с крюка ведро.
— Слышь, ведьма, чем ворчать, дала бы лучше пару соленых огурцов, — сказал ей дядя Митя.
— Гони гривенник.
— Гривенник? С рабочего человека? Васек, мелочь есть?
Дядя Вася порылся в карманах, достал пару монет. Отсчитав деньги, дядя Митя подошел к бабе Марусе.
— На, держи.
Она зажала монеты в кулаке и пошла к себе. Через минуту вынесла два больших огурца, с которых стекал рассол.
— Глянь, какие красавцы, у самой слюнки текут.
— А ты их проглатывай, проглатывай, — прохрипел дядя Митя, глядя ей прямо в глаза.
— А ну, охальник, пошел вон! — баба Маруся захлопнула калитку.
Мужики скрылись в доме дяди Мити, и двор опустел.
…Впереди — целый день. Без Аллочки! Тетя Валя ее увезла. Отправиться бы на поиски. Но у меня нет денег.
Вру — у меня есть тридцать копеек, которые я прячу в спичечном коробке, на дне ящика с игрушками. Десять копеек я нашел на улице, а двадцать — тоже нашел, на кухне. Монетка лежала у самой ножки стола. Я спрятал ее в карман и выжидал, заметит ли бабушка пропажу.
Вечером она села на кухне, раскрыла свой кошелек. Дважды пересчитав деньги, задумалась. Взглянула на меня. Я уж было решил — пора сдаваться властям: нужно незаметно подложить монетку под стол, а потом якобы найти и отдать. Из рук в руки. Честно, благородно. Но в последнюю минуту передумал — авось пронесет.
— Думаешь, я потеряла?
— Да, ба.
Сердце бешено тарахтело. Если бабушка сейчас пожалуется папе, тот поднимет тревогу и объявит розыск. И тогда… страшно представить.
— Может, Наверное, я ошиблась?.
— Да, ба, — повторил я, понимая папины слова "деньги даром не даются".
Зато теперь я — богач! Зачем мне деньги? Во-первых, куплю себе мороженое. Во-вторых, коплю "на черный день" — так говорит папа, а в денежных вопросах я ему доверяю. По правде, я немножко побаиваюсь этого "черного дня": наверное, тогда станет темнее, чем ночью, загремит гром, налетят летучие мыши. Тут главное — не зевать и не ловить ворон, а что есть духу мчаться в бабушкину постель. Только непонятно, зачем мне тогда понадобятся деньги?
7
Недавно скандал в Аллочкином доме закончился иначе. Вечером, когда папа читал газету, мама и бабушка сидели на диване, о чем-то беседуя, а я в своем углу играл в "эмиграцию", в комнату вбежала Аллочка.
— Баба Хана! Папа маму бьет!
...Тетя Валя — добрая, в очках, с востреньким носом, почти всегда улыбается. Правда, улыбка у нее какая-то жалкая. Она продает билеты в киоске. Возвращаясь с работы, порой угощает меня конфетами. Не понимаю, за что ее бьет дядя Вася.
Около их дома толпились соседи.
— Сколько это может продолжаться?! Неужели нет на него управы?!
На крыльцо вышел дядя Вася, лохматый, насупленный, руки в крови.
— Тюрьма по тебе плачет! — закричали женщины.
— Ты что, ирод, творишь! — громче всех разорялась баба Маруся. — Ты за что ее бьешь?! Не бьешь? А руки?! Погляди на свои руки!
Дядя Вася вытер о штаны окровавленные руки.
— Курицу резал...
Он угрюмо оглядел соседей. Сейчас как кинется на всех… Вдруг раздался бас:
— Ну-ка, тарищи, посторонись, — раздвигая собравшихся, вперед продвигался милиционер. — Значит, опять за свое. Ох, Вася, выпросишь ты у меня пятнадцать суток.
Несправедливо — стоило начаться самому интересному, как меня увели домой. Зато теперь я не один — у нас дома Аллочка.
Иметь бы младшую сестричку! Мы бы вместе с ней пускали кораблики, прыгали бы на бабушкином диване, она бы съедала и мою порцию бульона. Но сколько ни прошу родителей подарить мне младшую сестричку — отказываются. Каждый раз — что за люди? — у них миллион причин в оправдание: то, говорят, капуста, в которой находят детей, не уродилась, то аист не прилетел, то мама должна готовиться к операции. Впрочем, на капусту и на аиста с недавних пор я не шибко надеюсь. Вон, у тети Любы сначала надулся большой живот, а потом появилась коляска с ребенком. Значит, с капустой все в порядке. Подозреваю, всему виной мамина операция.
Детей вынимают из живота, развязав женщине пуп. Это я знаю точно. Свой пуп я берегу как зеницу ока. А родители темнят. Они не догадываются, что недавно я обнаружил на полке одну серьезную книгу. Книга мамина. Папины книги — о шпионах и разведчиках, на обложках нарисованы мужчины с пистолетами или блондинки с меховыми накидками на плечах. Там все выдумано и неправда. А мамина книга без рисунка на обложке. Зато правдивая. С таким жутковатым названием: "Акушерство и гинекология". Слова эти запретные, их нельзя произносить вслух, а то еще родители догадаются, что я без спросу открыл эту книгу.
Тети там очень похожи на тех, что нарисованы на дверях туалета — тоже без платьев и без купальников. Голые. Правда, туалетные — веселые, озорные, а в книге — серьезные, строгие, того и гляди закричат: "Игорь, ты что — хочешь простудиться? А ну отойди от колонки!" На первых страницах они стоят раздетые перед врачом, поднимают руки вверх, наклоняются. Затем идут рисунки неинтересные: какие-то узлы, трубки, пузыри. Потом появляются животы — сначала маленькие, затем большие. В животах, свернувшись и поджав ноги, точь-в-точь, как я во сне, только без мишки, лежат лысые уродливые дети. Больше всего меня поражает рисунок, на котором изображена лежащая женщина с широко расставленными ногами — точно паук, а из дырки под ее животом появляется чья-то маленькая голова…
***
Когда Аллочка поела, мы отправились в "мой уголок". Вскоре вошла бабушка и сказала родителям:
— Алла сегодня останется у нас, а Валя поехала к сестре.
Мы с Аллочкой переглянулись и продолжали играть. Звери запрыгивали друг на дружку, рычали, блеяли, заяц ударял в тарелки. Но Аллочке это скоро надоело.
— У тебя куклы есть? — спросила она полушепотом. Кажется, она чего-то стыдилась.
— Нет, у меня только звери.
— Моя кукла осталась дома.
— Поклянись, что никому не скажешь.
— Клянусь.
Я достал спичечный коробок, в котором хранил деньги. На коленях мы подползли к углу, уперлись головами в стену.
— Тридцать копеек, — с важным видом я вернул коробок на прежнее место.
— А у меня дома целых пятьдесят копеек есть, мне мама подарила.
— Зато меня папа в субботу поведет в парк и купит мороженое!
— Мне папа тоже купит мороженое!
— Ничего он тебе не купит, потому что он — алкоголик!
Аллочка толкнула меня кулачками в грудь. В ответ я обхватил рукой ее шею и зажал в "ключ". Она стала вырываться, а я попытался повалить ее на пол. Чьи-то руки схватили меня сзади.
— Перестаньте! — приказал папа.
Пару раз я попытался ударить ее ногой.
— А чего она дразнится!
— Он первый начал, — пожаловалась Аллочка, села на кровать и заплакала. По-взрослому — опустив голову и закрыв лицо ладонями. Тихо, только плечи подрагивали. Я вдруг подумал, что, наверное, так плачет ее мама.
— Игорь, разве можно бить девочку? — пожурила мама.
— НВсе, не плачь, — бабушка села возле Аллочки и, прижав ее голову к себе, стала гладить.
Разве можно так кого-то гладить, кроме меня? Значит, меня уже никто не любит?! Предатели! На моих глазах заблестели слезы.
— Эх ты, а еще танкистом хочешь быть. Ты — нюня, — сказал папа.
Такого оскорбления не прощу ему никогда! И слезы в два ручья брызнули из глаз.
— Он сильно перенервничал за день, — сказала бабушка, продолжая прижимать к себе уже притихшую Аллочку. — Пора их укладывать.
— Все, убирай игрушки, — велел папа.
Шмыгая носом, я принялся складывать игрушки. Заяц на прощанье ударил в тарелки — "дзинь". Аллочка, слабо улыбнувшись и хитро стрельнув глазками, присела на корточки рядом и стала мне помогать.
— Помиритесь, — сказала мама, соединяя наши руки.
Наши мизинцы крепко соединились, словно два крючка. Бабушка расстелила постель.
— Может, пусть они спят отдельно? — неожиданно предложила мама.
— Ты что, боишься стать молодой бабушкой? — усмехнулся папа.
— Ну и шутки у тебя.
— Пусть ложатся "валетом", — бабушка принесла еще одну подушку.
И мы легли: я — у стенки, Аллочка — лицом к телевизору (везет же).