Чаще обычного на Иерусалим налетали песчаные бури. Масличные и лимонные рощи были обожжены нещадным солнцем, разорившим не одну крестьянскую семью. Началась дизентерия. От жары и инфекций умирали дети. Ползли слухи о моровой язве и других страшных болезнях.
Все чаще случались в городе нападения на римлян. Заколотых воинов находили в подвалах и выгребных ямах, возле ворот и у синагог.
Повсюду появлялись волхвы и знахари.
Мессия близок! Мессия уже при дверях!
ххх
— Впустите меня, мне нужно поговорить с вашим главным, — попросил Симон, остановившись в нескольких шагах от ворот, охраняемых двумя солдатами.
— Что ты хочешь сказать ему, бродяга? — спросил солдат, сделав движение копьем, словно отгоняя им, как палкой, стоявшего перед ним иудея. — Думаешь, я не знаю, что ты будешь клянчить у нашего начальника денег?
Вид Симон имел самый печальный: его лицо было воспалено от укусов слепней и от гноящихся ран. Власяница, прикрывающая исхудавшее тело, была грязна, как были грязны и свалявшиеся волосы, и борода. От всей его фигуры веяло такой нечеловеческой усталостью, что, казалось, его можно свалить с ног легким толчком.
— Деньги мне не нужны. Я сам могу дать вам денег, — он полез в карман, где лежала монета.
Завидев медный асс на ладони настырного просителя, стражник поманил Симона к себе:
— Подойди поближе. Так что ты хочешь сказать нашему командиру? — он спрятал монету в кошелек за кожаным поясом.
— Я хочу увидеть Иисуса из Галилеи. Он был недавно арестован и приведен к игемону для вынесения приговора. Я хочу сказать вашему командиру, что я был с Иисусом и меня тоже должны арестовать. А еще... я готовил покушение на конвой, хотел убить одного из вас, — тихим, но уверенным голосом произнес Симон.
Слова о покушении подействовали. Охранник схватил Симона за плечо. Заведя его внутрь двора, в преторию, швырнул к стене. Потеряв равновесие, Симон упал.
— Марий, покарауль его. А я доложу Квинту, — сказал воин, направляясь к зданию с высоким портиком в глубине двора, где располагалось гарнизонное начальство.
Подтянув край власяницы и прикрыв ею ноги, Симон так и остался сидеть на земле, отрешенно глядя вслед воину, пока тот не скрылся в колоннаде.
В другой стороне двора стояли казармы, а на плацу солдаты отрабатывали приемы с мечами.
Несколько солдат, потехи ради, затеяли кулачный бой. Симону даже показалось, что он узнал одного из них — того, кто в ту страшную ночь конвоировал Иисуса.
Зачем Симон пришел сюда? Зачем, безоружный, сам пришел к врагам Дома Израилева?
В общем-то, он не собирался ничего скрывать. Еще у ворот сказал всю — первую и последнюю — правду: пришел, чтобы его арестовали и предали казни. Это — единственное, чего он, Симон, заслуживает. А чего желает больше всего, на что рассчитывает взамен на свое страшное признание и что воспринял бы как неслыханное счастье — это увидеть Иисуса. Хотя бы на минуту, на полминуты. Чтобы сказать ему лишь одно: "Равви, я люблю тебя. Прости меня". О-о, если бы ему выпало такое счастье, если бы...
Симон не знал, что случилось с Иисусом и где Равви сейчас. После случившегося с ним припадка Симон не знал, как долго аходился в беспамятстве.
Потом дни и ночи он бродил по улицам Иерусалима, спал в каких-то садах, а то и просто на каменистых склонах, под палящим солнцем, не обращая внимания на голод и жажду. Нигде не мог найти кого-нибудь из братьев-апостолов. Повсюду спрашивал об Иисусе, но никто не хотел с ним разговаривать. Правда, попадались сердобольные женщины, которые давали ему напиться, протягивали лепешку или мелкую монету.
Он принимал всё, в равной степени благодарил не только за хлеб, но и за удары и пинки. Знал, что заслужил всё это. Потому что грешнее его, Симона из Вифсаиды, нет на Земле человека. Любой разбойник, вор или мытарь — лучше, достойней его.
Порой его охватывало такое отчаянье, что, придя в безлюдную рощу, он не раз снимал пояс и начинал связывать из него петлю...
Глава 7
Начальник секретной службы при прокураторе Иудеи – Квинт Корнелий, происходил из древней династии Гракхов, некогда знаменитого рода всадников, возвысившегося еще больше при Помпее, но после гражданских войн потерявшего всё свое былое могущество.
Молодому, наделенному многими дарованиями Квинту пришлось начинать свою карьеру не в Риме и даже не в Афинах, а в далекой, пыльной и дикой стране, на границе с Африкой. Причем не на почетном посту префекта или легата, а в должности весьма непочитаемой – начальника секретной службы при прокураторе. Разумеется, это вызывало у честолюбивого Квинта сильное недовольство.
Возмущало его и то, что приходится быть в подчинении у Пилата — солдафона и тупицы, который в глазах молодого образованного Квинта представлял собой уходящее реакционное поколение римлян, некогда утвердившихся исключительно за счет грабительских войн. Пилат не был знаком ни с греческой философией, ни с римской поэзией, расцвет которой теперь переживал Рим. По мнению Квинта, Пилат хорошо умел только штурмовать крепости и отдавать города на разграбление легионерам. А десять лет пребывания Пилата в варварской Иудее превратили жестокого военачальника в провинциального интригана, смертельно опасавшегося доносов императору Тиберию.
Словом, у Квинта было достаточно причин презирать Понтия Пилата.
Печать аристократического рода лежала на всем облике Квинта. Короткие русые волосы открывали чистый, высокий лоб; щеки и узкий подбородок были покрыты аккуратной щетинкой, взгляд светло-голубых глаз был спокоен. И в этом невозмутимом взгляде практически невозможно было прочитать, что же у Квинта на уме.
Вот и сейчас, он так же спокойно и внимательно смотрел на стоявшего перед ним Симона.
На мраморном столе перед Квинтом стояла бронзовая фигурка Фемиды с весами в руке. Рядом с фигуркой лежал кинжал, отнятый утром у арестованного сикария, и свитки шелковой бумаги с последними доносами.
— Значит, ты уверяешь, иудей, что хотел напасть на римского воина?
В разорванном рубище, ослабевший от выпавших испытаний, Симон смотрел воспаленными глазами на мраморный стол, где чаши весов Фемиды под указательным пальцем Квинта то поднимались, то опускались.
— Да, я замышлял убить римлянина.
— Зачем?
— Чтобы освободить Иисуса, — еле слышно ответил Симон, опустив голову.
— Иисуса? Ты говоришь про того галилейского болтуна? — уточнил Квинт и с тоской посмотрел на вход, где менялась стража.
— Он — Бог, Мессия.
— А-а... — протянул Квинт.
В общем, он уже не сомневался в том, что перед ним — очередной религиозный фанатик, какими полна эта проклятая страна. Все ее жители в горячечном бреду ждут какого-то Мессию, который якобы установит какое-то новое царство. Как все безумцы, они живут призраками будущего и не способны наслаждаться настоящим.
Двух лет в Иудее Квинту было достаточно, чтобы понять основные особенности этого племени. И вот к какому заключению он пришел: иудеи — это зараза, вера их — тоже заразна, и она уже помрачает умы некоторых римских солдат и даже командиров! Но если иудеев душить, то они разбегутся и разнесут эту заразу по всей империи, и тогда с ними не справятся никакие римские легионы. Пилат этого не понимает и продолжает казни, чем вызывает еще большее озлобление. И в Риме, похоже, тоже не понимают, в какую грязь вступили, захватив этот клочок земли, изрезанный горами и пустынями.
Нужно, чтобы это племя оставалось здесь, на своей бесплодной земле, и не покидало ее границ. Пусть лучше грызутся между собой.
— И как же ты собирался убить римского воина? — спросил Квинт.
— В ночь Пасхи, когда Иисуса вели из Синедриона во дворец Пилата. Притворившись спящим, я лежал на дороге возле будущего здания суда. Ждал, когда приблизится конвой. Я должен был подойти, заколоть стражника и освободить Равви. Но сделать этого не смог.
— Почему же?
— Случилось так, что меня прибили к кресту гвоздями, и я лишился слуха и зрения. И так, в бреду и беспамятстве, висел на кресте вниз головой, не знаю сколько времени.
— Хм-м... И что же ты хочешь теперь? Зачем ты пришел к нам, своим врагам?
— Хочу... — Симон поднял голову и с мольбой посмотрел на Квинта. — Впустите меня к нему в камеру. На одну минуту. Только на одну минуту, прошу вас. Потом можете меня казнить.
— К нему в камеру? Что же ты собираешься ему сказать?
Симон приблизил ладони к лицу и задрожал всем телом:
— Хочу сказать, что я отрекся от него... Что я хотел убить человека… Что люблю его, люблю так сильно... — он заплакал, как ребенок.
И странен был этот плечистый, крепкий мужчина в рубище, с обожженным бородатым лицом, плакавший перед начальником секретной службы только потому, что должен сказать Иисусу о своей любви к нему…
— А чем ты хотел убить римлянина, безумец? Палкой или камнем? — спросил Квинт, испытывая к Симону всё большую брезгливость.
— Кинжал был спрятан у меня под власяницей, вот здесь, — Симон указал на место у левой подмышки. — Но когда я пришел в себя, кинжала не было, и я не знаю, как он пропал. А кинжал был точно такой же, как вот этот, что у вас на столе, — Симон кивнул в сторону стола. — Когда меня вели к вам на допрос, я узнал одного солдата, конвоировавшего Иисуса в ту ночь.
Не меняя выражения лица, с таким же непроницаемым видом Квинт кивнул. Казалось, ничто не удивляет его, будто бы все, что сказал сейчас Симон, ему было заранее известно.
— Хорошо. Стража! — крикнул Квинт, и в проеме между колонн показался стражник.
— Возьми этого иудея и пойди с ним во двор. Он тебе укажет на одного солдата. Приведешь сюда обоих. И не спускай с него глаз!
Охранник повел Симона во двор. Мимо шел какой-то воин, выгуливающий на цепи двух больших псов.
— Р-р-р!!! — псы ринулись на Симона, но солдат успел оттянуть их назад.
— Ну, где же тот, кого ты ищешь?! Или ты ослеп?! — кричал конвоир. Ему очень не хотелось ходить по плацу под палящим солнцем с этим иудеем, да еще и защищать его от собак.
— Сейчас, сейчас...