Динка и Леня приготовились слушать, мальчишки присели около Цыгана на корточки, Иоська, склонив на руку голову и улыбаясь мягкой отцовской улыбкой, тоже приготовился слушать. По взглядам, которые бросали на него старшие и даже Цыган, Иоська понял, что рассказ будет касаться его; он и смущался, и гордился этим перед Динкой, которую помнил еще при жизни отца и по-детски благодарно любил за клятву, данную его матери. Леню Иоська считал чужим и не обращал на него никакого внимания.
Когда все уселись, Жук обвел взглядом внимательные лица и засмеялся.
– Не привык я митинговать перед людьми, ну уж раз обещал, так расскажу все, как есть! Вот, к примеру, лежит на столе сахар и хлеб, вот и колбасы кусок. Барчук не доел. А на что это куплено? Думаете, мы воры… Нет, все это куплено на честные деньги!
– А кто же из вас работает? – прямо и смело спросил Леня.
Жук спокойно выдержал его открытый взгляд.
– Вопрос правильный. Не крадем, – значит, зарабатываем. Но и зарабатываем мы мало, а живем все равно честно. Работник у нас один – Пузырь. Он грузит баржи, возит барынькам с Подола дрова на гору, на вокзалах таскает пассажирам чемоданы, надрывает кишки, можно сказать, и всякую копейку отдает на товарищеский харч. А теперь и Пузырь не работает, потому как Иоське не с кем гулять, а одного мы не пускаем: Матюшкиных боимся. Ну, значит, сколько Пузырь привез денег, то все мы проели. Ну, да это дело неважнецкое, потому как мы скоро Иоську в город отправим, похудел он тут. А в городе мать Конрада, хорошая старуха, она Иоську любит, она и покормит, и приглядит за ним, а Пузырь снова пойдет спину ломать. На зиму и мы с Ухом куда-нибудь пристроимся на работу, а пока грибы, ягоды продаем, корзинки плетем. Мы бы и сейчас с Пузырем да с Иоськой поехали, да у нас еще тут одно дельце есть. Ну, да не об этом речь. Я хочу рассказать, как мы честными стали, по какому такому случаю и по какому прынцыпу…
Жук бросил взгляд на вспыхнувшего Иоську и улыбнулся.
– Вон скраснел, чувствует, что про него будет речь. Да… Было это дело прошлой зимой. Подобрал я этого Шмендрика на базаре. Раньше там бабка его торговала; товар у ней был мелкий, ничтожный, весь на одном мешке помещался. Так, всякая дрянь: гвозди, нитки, подсвечники старые… Бывало, торгует, и Иоська тут же сидит; посинеет весь, пальцы во рту греет. Видел я его не раз. Ну вот, после Рождества померла эта бабка. Вышел Иоська с ее товаром один. Ну а ребята, известно как, растащили у него все. Бегал он, бегал по базару, замерз как цуцик, дрожит, плачет. Ну, взял я его. Думаю, пусть отогреется, у нас тоже к таким жалость бывает…
Жук вытащил мятую папироску, прикурил от лампы, жадно затянулся и, потушив ее об свою подошву, продолжал:
– Ну, взял, привел к одному старику старьевщику. Старик этот знакомый нам был, и квартировал он в подвале; так, комнатенка немудрящая, склизлые ступеньки вниз… Привел я к нему Иоську, дал денег: подержи, мол, пока. А на другой день захожу – разболелся мой пацан, весь от жара полыхает, кричит, отца зовет. Ну, известно, старьевщик сам как собака в конуре живет, а тут я еще ему мальчонку подкинул. То да се, начинает он ворчать. Ну, уговорил я его, собрал у ребят кой-какие деньги, а сам в воровство ударился. Один раз мы с Пузырем да с Ухом удачно поработали, все больше по карманам, конечно. Дал я опять старику денег, купил Иоське молока, стал его поить, а он и узнал меня, уцепился мне за шею: "Не бросай меня, Цыган, не бросай…" – а голос тонкий, вроде как у котенка, и все косточки насквозь светятся. А старик свое ворчит: "Занеси его куда-нибудь, не нужен он мне тут. Помрет, куда я с мертвым телом денусь?" Ну что ты будешь делать? И сам я голодный хожу. Позвал я тут вот их, Пузыря да Ухо. Отобрал из колоды две карты – одну червонную, одну пиковую – и говорю: "Кому, – говорю, – карта пик попадет, тому и нести пацана на улицу да положить его коло больницы – может, подберут". Вижу, отвернулись мои дружки. "Неси, – говорят, – его сам… Ты взял, ты и неси".
"Нет, – говорю, – я не понесу: мне спасать, а потом бросать не приходится…"
"Ну и мне не приходится, – говорит Ухо. – Я сам был такой, а чужая девчонка и та себя не пожалела, прикрыла меня от моих мучителей, а я теперь пацана своими руками на мороз вытащу?! Ни в жизнь я этого не сделаю!"
"Ну, – говорю, – неси ты, Пузырь!" – "Нет, – говорит Пузырь. – Повели ты мне с голыми руками противу ста человек пойти, и я пойду, а против совести своей я не пойду, хоть и маленькая она у меня, воровская…"
Ну, замолчал я… А тут Иоська с постели голос подал, попить просит. Три дня ничего в рот не брал, а тут просит… А старик наш только что взошел: промерз, видно, и жратвы у него тоже нет. Налил он себе в жестяную кружку кипятку, вынул кусочек сахару, сидит, руки греет об кружку, чай пьет…
Подошел я к нему, взял у него эту кружку и кусок сахару, отнес Иоське… Ничего не сказал старик, только заплакал. Сидит плачет, сгорбился весь. Известно, какие у него добытки! Лазит, лазит целый день по помойкам, кости да тряпки собирает – что за это дают? А тут раздобыл где-то кусок сахару, и тот отняли…
Старик плачет, а Иоська смотрит на нас и одно просит: "Не бросайте меня, не бросайте…" А назавтра как раз воскресенье было, большой базар. Ухо и говорит: "Давайте, братцы, пощупаем мужичков взавтра. Может, повезет нам, добудем что по карманам или на возах, тогда еще подержим мальца. А потом и его красть обучим или же около церкви заставим милостыню просить: он нежненький из себя, как ангелочек, ему всякая барынька подаст…" Ну, так и порешили… Успокоили старика, пообещали, что завтра мы ему за все его доброе заплатим. Переночевали все вместе, а наутро встали и пошли…
– Эх, знали б мы, на что шли… – с протяжным вздохом сказал Пузырь.
Жук поглядел на товарищей с грустной усмешкой.
– Что ж, знали не знали, а все равно пошли бы, потому иного выхода нам не было. Видно, такая нам была судьба, – серьезно заметил Ухо.
Динка, сложив под подбородком руки, не мигая смотрела на всех троих, за спиной ее прерывисто дышал Иоська, Леня сидел не шевелясь, и только сдвинутые брови и крепко сжатые губы выдавали его волнение.
Жук снова затянулся папироской и, погасив ее, облизал запекшиеся губы.
– Ну, вот пошли мы… Мужиков на базар съехалось много. Ходили мы, ходили между возами, приглядывались. А мороз до костей пробирает, и на всех нас одна рвань, из башмаков пальцы вылезают. Вижу я, мерзнем без толку. Ну, разделились по одному. И только я наметил себе старого дурня на возу, как слышу крик. Повскакали тут все, гонятся за кем-то всем скопом. Ну, понял я: либо Ухо попался, либо Пузырь… Бросился на выручку, замешался в толпу, а тут и за меня мужики ухватились: "Бей их! – кричат. – Бей!.."
Жук замолчал, товарищи его тоже молчали, переживая страшные и горькие воспоминания.
– Я не виноват! Я не знал! – вдруг крикнул Иоська и, бросившись к Цыгану, крепко сжал его шею. – Я ничего не знал! Я был больной!..
Леня посмотрел на Динку: она не плакала, но лицо ее словно окаменело и в глазах застыло выражение глубокой безысходной скорби. Леня взял ее руку, но она даже не почувствовала его пожатия и не отвела взгляда от Жука.
– Ну, что долго рассказывать… Били нас все и чем попало. И только благодаря Пузырю вырвались мы. Бежали проходными дворами, падали и кровищу свою снегом заметали, чтоб, значит, следов не оставлять.
В одном месте упал я, ну, Пузырь да Ухо поволокли меня. А перед самым подвалом старьевщика и Пузырь упал без памяти. Одним словом, увидел нас старик, и даже у него сердце екнуло. Поставил чайник на печурку, давай нас обмывать…
Жук остановился, прижал к себе всхлипывающего Иоську:
– Ну ладно, не реви, не реви! Ведь теперь это дело уже прошлое. Ну, слышь, Шмендрик, кому говорю? Хватит хлюпать носом. Гляди, сейчас я до конца доведу, и мой рассказ веселей пойдет.
– Да теперь-то что уж плакать. А и тогда мы не плакали… – покачал головой Пузырь и, указывая глазами на Иоську, тихо шепнул: – Мы при ем никогда не вспоминаем, при ем нельзя, он сейчас в слезы ударяется.
– Любит Цыгана… – кивнув головой, сказал Рваное Ухо, и раскосые глаза его засветились, как зеленые светлячки.
– Он и нас любит, жалеет. А Цыган помирал тогда… Хуже всех ему досталось, – сказал Пузырь.
– Ну, там не разобрать, кому хуже… Всем хорошо попало, – усмехнулся Цыган. – Только у нас, босяков, есть свой закон. Это уж как железо: не продавать и выручать. Так что наутро уж вся наша босячня собрала денег, кто сколько мог, притащили к нам костоправа, одного тут пьяницу. Ну, он нам кому руку, кому ногу вправил, кому голову перевязал, велел какую-то траву к болячкам прикладывать, а старику пригрозил, чтобы дворнику не донес. Ну, конечно, кормить нас не надо, мы лежим вповалку. А Иоська в ту пору уж вставать начал, только слабый еще был, как цыпленок. – Жук вдруг засмеялся.
Пузырь и Ухо, словно вспомнив что-то очень смешное, весело расхохотались.
– Страх один! Как сейчас вижу, бегает наш Иоська от одного к другому, как тая сестра милосердия. Одному попить, другому еще чего, а у самого ножки тоненькие, бежит-бежит да и упадет, встанет на карачки и опять к нам, – захлебываясь от смеха, сказал Пузырь.
– Ну, это ладно! Слушайте, что дальше-то было… – сказал Жук, и лицо его разгладилось, в глазах появились лукавые огоньки. – Слушай, Иоська… Сейчас самое антересное пойдет. Ну, помирал я, помирал, однако не помер, а затребовал однажды хлеба. Ну, хлеба-то кто ж нам наготовил… заварил старик мучную кашицу, сел я хлебать, а Иоська тогда на андела был похож. Вот как рисуют в церкви херувима бесплотного, так и он… Волосы его отросли хуже, чем сейчас, болтаются по плечам, сам весь как стекло светится. И присел он около меня и на ухо мне: вели, мол, Цыган, старику выйти, я тебе одну тайну скажу. Ну, махнул я рукой: какие, говорю, у тебя тайны, коли жрать нам нечего. Надо вставать да опять идти по карманам шарить… Как сказал я это, он затрясся весь, побелел. "Нет, нет, – говорит, – не пойдете вы больше, только вели старику выйти". Ну а как я велю старику выйти? Когда б деньги были, послал бы хоть за хлебом, а денег нет ни гроша. "Валяй, – говорю, – при нем, все равно твоя тайна и гроша ломаного не стоит".