И мама пишет, что его перевели в тюремную больницу… – держа в руке прочитанное письмо, озабоченно говорит Динка и, глядя на всех, спрашивает: – Разве есть в тюрьме больница?
– Есть такая… – глухим баском откликается Жук. – Только там не лечат, а калечат.
– А ваш отец в тюрьме? – быстро спрашивает Ухо и, смутившись, косит глазом на Леню.
Мышка делает досадливое движение бровями. Ни к чему затеяла этот разговор Динка при чужих людях. И вообще, так хотелось поговорить наедине о болезни отца, о матери, которая обещает скоро приехать. Но Мышка не успевает даже опомниться, как Леня вдруг говорит:
– Да, наш отец в тюрьме. Он политический. Вы знаете, что это значит: политический? – спрашивает он притихших мальчишек.
– А чего же нам не знать? – с усмешкой отвечает Цыган. – У нас свой такой был…
– Был да сплыл, – подпирая грязной рукой щеку, добавляет раскосый. – Помер…
– Помер? – невольно включается в разговор Мышка. Цыган щурит глаза, и недобрые огоньки их проступают еще ярче сквозь сомкнутые черные ресницы.
– Не сам помер, замучили его… – резко говорит он, болтая в стакане ложкой. – Он в "Косом капонире" сидел. Знаете, может, тюрьма такая? Там все больше военные да политические сидят… – словно нехотя говорит Цыган.
– А кто ж он такой? – почти одновременно спрашивают Леня и Мышка.
– Вам-то он кто? – уточняет вопрос сильно заинтересовавшаяся Динка.
– А кто он нам? Не родня, конечно… Человек, и все! – пожимает плечами Цыган.
Ему, видимо, не очень хочется говорить об этом, но более говорливый и живой Ухо сразу пускается в объяснения:
– Хороший человек, стоящий… А вообще он студент. Цыган его для Иоськи нанимал, чтобы, значит, учил он Иоську. Ну, так и познакомились. И теперь у его матери живем. Он помер, а мы живем, вроде за него. Мать-то одна осталась, – вскидывая одной рукой, бойко рассказывает Ухо.
– Ну хватит, разговорился… – останавливает его Цыган.
– Нет, подожди. А как фамилия его? – взволнованно спрашивает Леня.
Мышка вопросительно смотрит на сестру, но Динка недоумевающе пожимает плечами.
"Я ничего не знаю…" – молча отвечает она на вопросительный взгляд Мышки.
– Как его фамилия? – повторяет Леня, глядя на обоих товарищей.
Но Цыган толкает под столом Ухо носком ботинка и хмурится. Раскосые глаза мальчишки шмыгают в сторону, торчащие уши озаряются изнутри розовым светом, и за одним из них ярко выступает багровый рубец.
– Фамилие… я забыл, – смущенно почесывая пальцем короткий веснушчатый нос, говорит Ухо.
Цыган поднимает голову и обводит внимательным взглядом встревоженные лица. Неожиданная, почти ласковая усмешка трогает его губы.
– Фамилия тут ни при чем, а история это длинная… Но когда хочете, мы расскажем.
– Конечно, Жук, расскажи! – просит Динка и вдруг, бросив мельком взгляд на серьезное, сосредоточенное лицо Лени, вспоминает свою обиду.
"Подумаешь, сидит как ни в чем не бывало. А про то забыл…" – с гневом думает она. Но Леня поднимает глаза и встречается с ней взглядом. Интерес к рассказу мальчишек мгновенно сменяется в этом взгляде на какое-то новое для Динки грустное и виноватое выражение. Динка, вспыхнув, отворачивается, сердце ее бьется неровными толчками, и в голосе звучат натянутые, фальшивые нотки:
– Ну, что же ты, Жук? Расскажи…
– Да он же рассказывает! Не мешай, Динка! – нетерпеливо останавливает ее Мышка.
– Ну вот, значит, наняли мы того студента, пускай он хоть Конрад будет… А Иоську мы одного никуда не пускали, вот как и сейчас. Ну, значит, стали ходить на уроки все вместе. С этого у нас и дружба пошла… – медленно говорит Цыган.
– Нет, самая дружба с обыска началась, – живо перебивает его Ухо. – Вот как сидим мы один раз за столом, Конрад с Иоськой задачки решает, а нам книжки дал. И вдруг как забегит в комнату бабка Ирина, его мать, значит…
– Да нет… Мы уж раньше, в окно увидели: стоят жандармы с дворником. Конрад сразу стемнел с лица, огляделся вокруг да и хвать из-под кровати чемоданчик. "Хлопцы, – говорит, – это ко мне с обыском". А тут уж стучат в дверь, и мать его вбегает. "Сыночек, – говорит, – сыночек…" А он стоит с этим чемоданчиком, ни туда ни сюда. Ну, я зыркнул в окно, а они на втором этаже жили. Гляжу, водосточная труба почти что донизу. Я – толк Ухо в бок. А он у нас ловкий, как кошка.
– Я сразу глянул в окно, а Цыган мне глазами: "Лезь, Ухо!" Ну, я поплевал на руки и полез! А потом Цыган мне и чемоданчик бросил. И сам за мной вылез и ну бежать! Ох и бегли мы! А чемодан-то хоть маленький, но тяжелый, с книгами разными. Ну, все ж не споймали нас легавые! – весело посмеиваясь, сказал Ухо.
– А Конрада вашего арестовали все-таки? – спросил Леня.
– Нет… В тот раз не взяли его. Дома был… И чемоданчик свой он у нас оставил. "Пускай, – говорит, – до времени побудет". Его на заводе арестовали. У него там дружки между рабочими были, ну, они, конечно, все за революцию толковали, а один возьми да выдай… – сказал Ухо.
– Мы его после пришили, шкуру. Ну да что ж, когда поздно уж было, – мрачно добавил Жук. За столом все замолчали.
– Мы Конраду передачу носили… А раз пришли – все… Нету его, помер… – тихо сказал Ухо, и его скуластое лицо сморщилось.
– Не помер, а забили… – снова резко уточнил Жук. – Ну, да за нами не пропадет! Посчитаемся… – угрюмо добавил он со своей неприятной, хищной улыбкой.
"Этот посчитается…" – отводя от него глаза, подумала Мышка и, оглядев пустой стол, всплеснула руками:
– Ой, да что же я! Обещала пир горой, а ничего не поставила. Леня! Вот хлеб, порежь скорей!
Она побежала в комнату и вынесла оттуда завернутый в лопух большой кусок сала.
– Вот же сало! Леня привез! Большущий кусок! Ешьте вволю! Берите, мальчики! – весело говорила Мышка, нарезая розовое, просвечивающее насквозь сало аппетитными кусками. – Корочка мягкая-мягкая! Кто хочет с чесноком?
У Динки потекли слюнки, но она тут же одернула себя:
"Не буду есть сало. Он привез, а я не буду. Пусть знает, что мне теперь ничто не мило…"
Когда все с аппетитом принялись за еду, Мышка удивленно посмотрела на сестру:
– А ты почему не ешь?
– Меня тошнит, – делая брезгливое выражение, сказала Динка.
– Ну вот! Еще бы не тошнило! Хоть бы ты сказал ей, Леня! Ведь она с самого утра отправляется на подножный корм и ест все, что попадется под руку. И щавель, и какую-то кашку, и заячий лук… Ну сколько ты этого луку сегодня съела?
– Ничего я не ела… Я даже забыла, что он существует, – огрызнулась Динка и мысленно обругала сестру: "Дура несчастная. Леня может подумать, что у меня никакого самолюбия нету… и никакой обиды. Пошла, наелась заячьего лука, запила водичкой, и все прекрасно. Но как бы не так…"
Динка бросила мельком взгляд на исчезающие куски сала.
"Съедят, все съедят… Хоть бы припрятать себе кусочек. Я с самого утра ничего не ела, не шутка все-таки… И вообще сало – это жалкая месть… Я лучше что-нибудь другое придумаю…"
Динка небрежным движением и с равнодушным лицом потянула к себе самый большой кусок сала. Но он оказался не до конца отрезанным, и за ним потянулся весь кус… Леня поспешно схватил нож и, отрезая Динкин ломтик, взглянул на нее посветлевшими глазами. Сердце у Динки упало, щеки обдало жаром, как будто к ним поднесли горящие головешки.
"Ну, – подумала Динка, глотая неразжеванное сало без всякого вкуса, – я же тебе отомщу. За все отомщу! Я бы и сейчас могла встать, подойти к перилам и посмотреть на дорогу… А потом вздохнуть и сказать: "Что это так долго не едет Хохолок?" Нет, не буду… Он сразу поймет, что я назло", – прислушиваясь к разговору за столом, мучительно соображала Динка.
– У каждого человека свое прозвище… – спокойно говорил Жук. – Вон она, – он кивнул на Динку, – Жуком меня зовет… А Ухо зовет ее Горчицей, потому как она ему на базаре предложила один раз: "Пойдем, – говорит, – я тебе намажу хлеб горчицей…"
– Стой, стой! Я сам расскажу! – хлопая Цыгана по плечу, заторопился вдруг Ухо. – Никто небось с их не знает, с чего это дело пошло… – сияя расплывшимся в улыбке лицом и дергая себя за ухо, за которым белел продолговатый шрам, растроганно сказал он. – Никто не знает.
– Я знаю… – сказал вдруг Леня и посмотрел на Динку.
Но она даже не улыбнулась и только значительно сказала:
– А Жук зовет меня ведьмой…
– Еще бы не ведьма! – расхохотался Жук. – Как она тогда в лесу вызверилась на меня! Чистая ведьма! Несмотря, что кровь у ей текет…
– Кровь? – с ужасом переспросила Мышка.
Брови Лени дрогнули, в глазах мелькнула какая-то догадка.
– Кровь, кровь… Испугались! Ну я же говорила вам, что упала с дерева и разбила голову, – всполошилась Динка. Жук бросил быстрый взгляд на Ухо.
– И ты еще путешествовала куда-то в лес с разбитой головой? – недоверчиво спросила Мышка.
– Ну, говори… – чуть-чуть поднимаясь, сказал Жук.
Глаза Уха, как затравленные зайцы, метнулись в разные стороны, он вынул изо рта недоеденный хлеб и придвинулся ближе к Цыгану.
– Голова, голова!.. – в испуге закричала Динка. – Надоело мне двадцать тысяч раз говорить про одну и ту же голову!
– Ох, не кричи так! Тебя же в экономии Песковского слышно! – прикрывая пальцами уши, засмеялась Мышка.
Грозу пронесло. Но гости уже вспомнили про Иоську и начали прощаться.
– Приходите еще! – ласково приглашала их Мышка.
– Придем как-нибудь… Часто-то нам нельзя. А вот вы приходите! – пригласил Леню и Динку Жук. – Вы не думайте, у нас и квартира есть, и лампу мы зажигаем!
– Да где ж это все? – недоумевала Динка.
– А вот придешь – увидишь. Мы в этот раз не потаимся. От своих таиться нечего! – прощаясь, сказал Жук.
Когда гости ушли, Мышка задумчиво сказала:
– Жалко мальчишек… И плохие они, и хорошие – всё вместе!
– Плохое с них нужно соскребать лопатой, а хорошее само заблестит, – сказал Леня.
– Все равно, какие б они ни были, это родственные мне души, – заявила Динка.
Глава 30
Ореховая аллея
Вечером снова перечитали письмо матери. Зная, что письма ее будут проверяться полицией, она писала коротко:
"Папу удалось перевести в тюремную больницу, у него затяжной плеврит. Приеду – расскажу подробнее. Думаю, что через неделю буду дома. Ждите телеграммы".
Говорить было не о чем, надо было ждать подробностей от матери. Все трое сидели в тягостном молчании.
– Чтобы вылечить такую болезнь, нужен хороший уход, – сказала Мышка.
– Я думаю, мама все сделала в этом отношении.