Слышите? Вот так у него на душе, в книгах это называют эвфорией. Чудесное состояние, ему теперь все нипочем, он полон музыки, жизни — в нем ее больше, чем во всех нас, вместе взятых…
Хозяйка. И этот тоже?
Доктор. И этот.
Хозяйка. Через месяц?
Доктор. Через неделю.
Хозяйка крестится.
Длинный. Откуда они только не приходят, а мы тем и живем, я говорю…
Хозяйка. Через неделю?
Доктор. Я ему почти завидую.
Xозяйка. Что он будет жить всего неделю?
Доктор. Нет, что он неделю будет — жить.
АКТ ПЕРВЫЙ
В замке.
Барон стоя набивает трубку. На столе, за которым сидит писарь, горят свечи. В выжидательной позе стоит конюх.
Барон. Вот и все, Курт, что я хотел тебе сказать. Дело совершенно ясное, не будем о нем больше говорить… Вон там твое жалованье.
Конюх. Ваша милость хотят-таки уволить меня?
Барон. Порядок прежде всего. (Зажигает трубку.) Порядок прежде всего. Восемь лет ты присматривал за моими лошадьми…
Конюх. Восемь с половиной.
Барон. И, как теперь выяснилось, каждый день, наполняя этот кисет, ты крал у меня горсть табаку — каждый день в течение восьми с половиной лет.
Конюх. Я очень сожалею об этом, ваша милость.
Барон. Я тоже, Курт.
Конюх. Я знаю, что не должен был этого делать. Хотя то была не горсть, как говорит ваша милость, а щепотка, всего одна щепотка — это ведь разница, ваша милость. Восемь с половиной лет — это, конечно, не пустяки, но…
Барон. Ты мне нравился. Ты был веселым парнем. Восемь лет ты распевал песни — в моем доме это удается не всякому. Постепенно здесь отвыкают петь. Все думают, раз я сам не пою, то и вообще терпеть этого не могу… Лошади у тебя всегда были в порядке, лучшего слуги я и желать не мог.
Конюх. Ваша милость часто так говорили.
Барон. Мне жаль увольнять тебя.
Конюх. А если я верну табак? Можно бы подсчитать, сколько это составит — восемь с половиной лет, каждый день по щепотке, я бы вернул тем же самым сортом!
Барон. Не в табаке дело, молодой человек.
Конюх. Зачем же меня увольнять, ваша милость, если дело не в табаке?
Барон. Порядок прежде всего. (Тем же тоном, что вначале.) Вон там твои деньги. Ночь можешь провести еще в доме, но завтра, повторяю, я не хотел бы тебя здесь встретить.
Конюх берет деньги и уходит.
Жаль, конечно. Но прости я его, так он подумает, я делаю это лишь потому, что не хочу искать нового конюха, и разве он будет не прав? Для меня и в самом деле так было бы удобнее, но ему это не пошло бы на пользу — он стал бы дерзок. Ему нужен господин, которого он будет уважать, сам себе он не может быть господином. (Писарю.) На чем мы остановились?
Писарь. "В-третьих, что касается двух быков, которых я купил, чтобы вы могли пахать на них весной и которых теперь, зимой, никто не хочет кормить…"
Барон. Советую вам собрать всю свою волю и разум, чтобы употребить их с пользой для дела. Я со своей стороны сделаю то же, чтобы не ухудшать наших отношений. Послезавтра будет праздник, мы поговорим обо всем этом, когда вы придете в замок.
Писарь записывает.
Вот и все как будто. Или добавь еще: что до тревог и волнений по поводу ящура…
Писарь. "По поводу ящура…"
Барон…то если вы будете продолжать поить скотину шнапсом и ждать от этого бог весть какого чуда, знайте, что шнапс ваш потерян даром! Чистите животных щеткой, как я распорядился, а шнапс лучше лакайте сами, только сначала чистите их щеткой. (Собирается уходить.) На сегодня все.
Писарь. А дневник?
Барон. Нет уж, уволь!
Писарь. За целую неделю ни одной записи, ваша милость.
Барон (садясь). Что может произойти у нас за неделю? Дни стали короче, забот навалило, как снега, ни выехать, ни поохотиться на зайцев. В воскресенье был очередной день рождения моей милой супруги. Ели утку, это было чудесно… Еще — уволил конюха… Еще — порядок прежде всего.
Писарь. "Порядок прежде всего".
Барон. Э, да ты записываешь?!
Писарь. "Что случилось с бароном за неделю".
Барон. Замолчи!
Писарь. Я думал, вы всерьез говорите.
Барон. Впрочем, оставь. Но никому не читай этого, даже мне… И поторопись, тебя ждет свободный вечер… Время уже позднее.
Писарь собирает бумаги, кланяется и уходит.
Мне видится страшный суд: подле господа, произнесшего мое имя, стоит этот шалопай-писарь, звучат трубы, он читает: "Порядок прежде всего, порядок прежде всего…" Его слушают все ангелы, и я с челом, с которого еще не сошла смертельная бледность…
Входит слуга.
В чем дело?
Слуга. Я помешал вашей милости?
Барон. А, дрова принес, правильно сделал.
Слуга. Я подумал, раз на улице идет снег…
Барон. Да, он идет уже семь дней.
Слуга. И семь ночей. (Стоит с дровами на руках.) Семь дней и ночей все идет снег. А от снега растет тишина, все выше и выше. Снег падает на лес, на дороги, на каждый камень, и каждую ветку, и каждый столб. Одна только тишина да снег, вот уже семь дней и ночей. Куда ни посмотришь — везде снег. Даже на сосульках. Он и ручей запорошил, и все смолкло… (Задумчиво смотрит перед собой.) Ваша милость…
Барон. Да?
Слуга. Нашего колодца во дворе уже не видно…
Барон. Ты боишься?
Слуга. Боюсь? (Наклоняется и разводит огонь в камине.) Там внизу, на кухне, — мы все там сидим, на кухне, с последнего воскресенья никто не уходит в свою комнату — все говорят, что в комнатах холод и снег, он проникает сквозь кирпичи. Вот мы все и ютимся на кухне; ребятишки спят в корзинах для овощей, а мы болтаем до глубокой ночи. Йозеф говорит, никогда еще не было, чтобы снег шел так долго. Семь дней и ночей беспрерывно, ведь это что-нибудь да значит. Все так говорят, только этот новенький сидит на столе со своей гитарой и все посмеивается над нами… (Поворачивается.) Странный он человек, ваша милость!
Барон. Кто?
Слуга. Да пришелец этот. Сидит на столе со своей гитарой и рассказывает всякие истории о племенах, которые ходят голые, отродясь не видели снега и не знают ни страха, ни забот, ни долгов, ни зубной боли. Говорит, есть такие. И еще есть горы, которые плюют в небо серой и дымом и раскаленными камнями, он сам это видел. А еще есть рыбы, которые могут летать по воздуху, коли у них есть охота; а еще, говорит, солнце, если смотреть на него со дна моря сквозь воду, кажется блестящими осколками зеленого стекла… У него в кармане есть коралл, ваша милость, мы сами видели.
Барон. Что за пришелец? Откуда он взялся?
Слуга. Отовсюду, так сказать. Сейчас рассказывал о Марокко, о Санта Крусе…
Барон. О Санта Крусе? (Встает.)
Слуга. Да. Он пришел в замок дней шесть назад. Мы его приняли за пьяного, он даже не мог толком сказать, чего ему здесь нужно. Уложили его на солому. А на другой день пошел снег… Как вы думаете, ваша милость, он когда-нибудь кончится?
Барон (подходит к глобусу). Когда-нибудь все кончится, Килиан.
Слуга. Все?
Барон. Даже заботы, долги, зубная боль, ящур, быки — все. Одевание, раздевание, еда, колодец во дворе. Когда-нибудь все это засыплет снегом. Акрополь, Библию… Наступит тишина, как будто ничего этого и не было.
Слуга. Огонь разгорелся. Позвольте мне уйти на кухню, ваша милость.
Входит Эльвира.
Эльвира. Здесь теплее… Да, чтобы не забыть, Килиан, ужинать мы будем здесь.
Слуга. Как прикажете, ваша милость. (Уходит.)
Супруги остаются одни. Она, грея руки, сидит на корточках у камина; он все еще стоит около глобуса.
Эльвира. Здесь теплее. А там вода замерзает в вазах.
Барон. Санта Крус…
Эльвира. О чем это ты?
Барон. О Санта Крусе… Ты помнишь Санта Крус?
Эльвира. Почему я должна о нем помнить?
Барон. В этом слове — незнакомые улицы и лазоревое небо, агавы и пальмы, мечети, мачты, море… Оно пахнет рыбой и тиной. Как сейчас, вижу белый как мел порт, будто все это было только вчера. И слышу голос того парня, как он сказал тогда в грязном кабачке: "Мы идем на Гавайи. Видите тот корабль с красным вымпелом? (Смеется.) Через пятнадцать минут мы уходим на Гавайские острова!"
Эльвира. Ты все еще жалеешь, что не поехал с ними? Что остался со мной?
Барон. Я часто вспоминаю о том парне.
Эльвира. Ты мне не ответил.
Барон. Добрался ли он до Гавайи? Я часто кручу этот шарик. Флорида, Куба, Ява… Может быть, теперь он на Яве.
Эльвира. Или погиб.
Барон. Нет, только не это.
Эльвира. От какой-нибудь эпидемии.
Барон. Нет-нет.
Эльвира. Или на войне. Или во время шторма на море, милостиво поглотившем его.
Барон. Нет и еще раз нет.
Эльвира. Почему ты так уверен?
Барон. Он жив, пока я живу.
Эльвира (с удивлением смотрит на него). Почему ты так думаешь?
Барон. Пока я живу, моя тоска с ним, он сделал из нее парус, несущий его по морям, а я вот сижу и даже не знаю, где он там с моей тоской. Пока я здесь работаю, он видит берега, порты, города, о которых я даже не слышал.
Эльвира. Ну и пусть себе видит!
Барон. Пусть…
Короткое молчание.
Эльвира. Послезавтра праздник. Ты подумал о том, как встретить людей? Может, дадим им горячего супа, а? Как ты считаешь?
Барон (не слушая). Иногда… Знаешь, чего я иногда хочу?
Эльвира. Отправиться на Гавайские острова.
Барон. Я хочу увидеть его еще раз, этого парня, который живет моей второй жизнью. И только. Хочу знать, как он жил все это время. Хочу услышать, чего я лишился. Хочу знать, какой могла быть моя жизнь. И только.
Эльвира. Что за химера!
Барон. Это не химера, а живая плоть, которая питается моими силами, тратит их, живет моей тоской, иначе разве я был бы таким усталым и постаревшим.
Эльвира. Разве ты такой?
Барон. Я слишком часто бываю таким.
Эльвира (шутя). Может, тот парень и есть бродячий певец, что сидит у нас внизу, на кухне, и развлекает дворню кораллами и гитарой? Горничная мне все уши прожужжала о нем. Может, это он?
Барон. Возможно.
Эльвира. Ну, с меня довольно! (Встает.) Хватит с меня горничной. Та только и говорит, что о рыбах, умеющих летать.
Короткое молчание.
Барон. Когда я вечерами сижу подле тебя и, допустим, читаю, — чего я, собственно, ищу в книге, как не его, живущего моей подлинной жизнью? И я бы теперь жил точно так же, поднимись я тогда на чужой корабль и выбери море, а не сушу, предпочти я неизвестность покою. Я ищу его, не могу не думать о нем, даже когда я радуюсь нашему счастью… нашему ребенку, земле. Когда я летом скачу на рассвете по полям или когда вечером над нашей рожью собирается гроза, господи, я знаю, что счастлив!
Эльвира. Я тоже так думала.
Барон.