В ее сердце нарождалась любовь, и вдруг она увидела принадлежности черные, погребальные, которые запахли ладаном.
— Какой недобрый знак! В такой светлый день, среди прекрасных видов весенней природы вдруг я вижу черное погребальное покрывало; запахло ладаном, как на погребении. Я слышу ваши рассказы о погребении. Недобрый знак, нехорошая случайность! — с легким оттенком грусти в голосе сказала Настя, обращаясь к Луке Корнилиевичу.
— Вот тебе на! Надворе как будто свадьба, а вы затянули за "упокой".
— Я как будто предчувствую что-то нехорошее для себя... То какая-то русалка вышла из воды, и... вдруг черное покрывало... запахло ладаном там, где пахнет вишневым цветом и весенней травкой. Этого я никак не ожидала,— с грустью в голосе сказала Настя.
— Да вы устали от тяжелой школьной работы в первый год вашей педагогической службы. Вы еще не привыкли к этой тяжелой работе, и это утомление наводит на вас такие мрачные думы,— сказал Лука Корнилиевич.
— Послужите довше в школі, то й оговтаєтесь з працею — утешил Настю Петро.
— Вот сегодня перед вечером я зайду к вам с скрипкой, и мы выучим один очень хороший романс, который я взял у белоцерковского учителя. Вы будете петь дискантом, я буду петь басом и вместе с тем буду аккомпанировать на скрипке. Музыка очень красива. Тогда ваша грусть уйдет в Киев, а может быть, и дальше Киева,— сказал Лука Корнилиевич.
— Хорошо! Заходите. Я люблю петь и пела в нашей училищной церкви. Мне будет веселее в пустой школе. И мне пора домой. Нагулялась и устала таки порядочно. И я пойду с вами,— сказала Настя и встала, взяв в руку шляпку и надевая на ходу.
Перед вечером Лука Корнилиевич взял скрипку и ноты и пошел к учительнице. Когда в школе стало меньше работы, он частенько заходил к Насте со скрипкой и нотами. Как бывший певчий в хоре и как регент своего школьного хора он любил попеть и поиграть на скрипке. Пели они то украинские песни, то всякие романсы. Настя пела приму, первый голос, Лука Корнилиевич играл на скрипке второй голос дисканта, а сам вторил басом. Выходило очень красивое, изящное трио, так что их пение приходили в школу слушать и жена псаломщика, и иногда и матушка с детьми. Настя, очень изящная и молодая, немножко нравилась Луке Корнилиевичу. Она была стройна, изящна, с овальными почти черными глазами, тонкими бровями и нежным матовым цветом лица. Кроме того, она была образованнее псаломщицы, красивой, но дебелой, с манерами простой крестьянки, одетой в "панское" платье. Прекрасный голос Насти, ее грациозность и образованность, любовь к музыке и пению, собственно, и были причиною его частых посещений Насти в школе.
Когда Лука Корнилиевич снимал скрипку с крючка на стене и брал ноты, Ксения спросила его:
— Ты опять собираешься с визитом к Насте?
— Пойду и немножко поиграю на скрипке. Будем разучквать с Настей один романс,— ответил на ходу Лука Корнилиевич.
— Ты уж слишком часто посещаешь Настю. Смотри, чтобы она не влюбилась в тебя и не очаровала тебя своими черными очами да сладким голосом,— сказала Ксения вслед мужу через отворенную на крыльцо дверь.
Но Лука Корнилиевич, усмехнувшись, направился к школе с скрипкой под мышкой и нотами в руках.
Настя ожидала его посещения, приаккуратилась, причесала голову, просматривала партитуру и учила наизусть слова романса.
Лука Корнилиевич вошел в комнату причесанный, как будто прилизанный. Усы его были аккуратно причесаны, и их кончики были закручены вверх. Настя была очень рада его приходу, попросила сесть и налила стакан чаю, придвинув к нему тарелку с булкою, присланную ей матушкой. Он вынул из кармана платок и вытер пот на белом высоком лбу.
— Какой у вас простой и грубый карманный платок! У нас в Киеве господа таких платков не употребляют; у всех господ платки с тонкого полотна. А вот я приготовила для вас маленький подарок в благодарность за вашу заботливость о нашем школьном хоре. Я, как наблюдательная особа, давно заметила, что ваша "репетя" [Простая женщина] даже не умеет красиво вышить на карманных платках инициалы вашего имени, самые простые буквы узоров,— сказала Настя и при этих словах выдвинула ящик в столе и вынула тонкий карманный платок, на одном углу которого были вышиты большие начальные буквы имени и фамилии Луки Корнилиевича, кудрявого замысловатого рисунка с короною над буквами, от которой будто висели вниз красивые виньетки плюща и цветов.
Псаломщик долго рассматривал вышивку и, как эстет по природе, долго любовался изящным узором вышивки, но о "репете" ничего не сказал, как будто не дослышал или пропустил мимо ушей.
— Это вас в училище выучили так красиво вышивать всякие изящные узоры? Моя Ксеня с простых людей и не сумела бы вышить таких чудных вещей. Все это как будто намалевано красками на полотне. Спасибо вам за красивый презент.
— Конечно, ваша жена не сумела бы сделать таких вышивок. В нашем училище всякие такие "работы" преподает учительница. Она учила нас и вышивать, и вязать чулки. Обучала кройке белья, даже выучила кроить платья, блузки и кофты,— хвалилась Настя.
Любуясь прелестным узором вышивки, Лука Корнилие-вич догадался, что Настей руководило не одно чувство благодарности при этой красивой, но кропотливой работе, а иное, более глубокое чувство... Он был человек не молодой уже и не думал о том, что может внушить молодой девушке подобное чувство.
— Вы хорошо сделали, что научились шить и кроить всякое платье. А моя "жшка" не способна к такой изящной работе, как вышиванье, хотя она сама шьет белье и не нанимает швеи, как наша матушка, — сказал Лука Корни-лиевич.
— А! — сказала Настя и рукой махнула с пренебрежением.— Они обе какие-то "чупойды" [неряхи] , да еще сельские. И то, что умели и знали, позабыли в деревне,— промолвила Настя с пренебрежением, чуть не с презрением, не понимая неделикатности и невежливости в своих выражениях, потому что от своего папаши "кравця" [портного] и его подмастерьев сельских хлопцев часто слышала такие словечки, не придавая им значения неприличных выражений.
— Что они чупойды, так это отчасти истинно и верно,— сказал Лука Корнилиевич как будто по секрету с усмешкой на своих малиновых устах и растянул свои пушистые усы на румяные упругие щеки.
Лука Корнилиевич был человек смирный, с ровным характером; даже рассердившись, он никогда не кричал, даже не повышал голоса, обращаясь к жене, детям и прислуге, как человек добрый и сдержанный. Эта доброта и ласковость очень нравились Насте. Ей надоели в Киеве раздраженность и крики папаши и мамаши, их частые споры, иногда переходившие в мужицкую ругань. Она чувствовала, что с Лукой Корнилиевичем ей приятно и посидеть, и поболтать, а особенно попеть с аккомпанементом скрипки.
Долго они разучивали новый романс, а потом пели народные украинские песни. В комнате темнело. Начинались сумерки. Настя зажгла лампу, и они продолжали петь одну песню за другой. Уже в довольно позднюю пору псаломщик вернулся домой, спрятав вышитый большой платок в карман нового сюртука. Жена встретила его с неласковыми словами.
— Чего ты так долго засиделся у своей певицы? Ужин давно готов, детям пора спать, а ты с ней, кажется, никогда не напоешься и готов петь с нею дуэты до рассвета.
— Да мы разучивали новый романс, такой чудесный и поэтичный, что я забыл о том, что время позднее. Даже забыл про ужин. Вероятно, ты завидуешь моему приятному препровождению времени. Пойдем завтра к ней, и ты послушаешь музыку.
— Нужны мне твои романсы, как прошлогодний снег, что был, да растаял. Напели мне романсов дети до невозможности,— сказала Ксеня с досадою в голосе.
Лука Корнилиевич, слушая выговор, и забыл про красивый презент, спрятанный в карман, и не похвалился жене.
На другой день перед вечером он опять снял с крючка скрипку, взял новые ноты и собирался отправиться к Насте.
— Ты опять идешь в школу играть и петь с Настей?— спросила Ксеня.
— Да. Хочу хорошенько разучить один романс и две украинские песни, пока не ходят в школу старшие школьники для подготовки к экзамену. Когда начнутся занятия, тогда мало будет свободного времени для учительницы,— ответил Лука Корнилиевич, посматривая на нахмуренные брови жены.
Вернувшись домой поздно, когда накрывали стол для ужина, Лука Корнилиевич теперь только вспомнил о презенте Насти, вынул из кармана платок и показал жене, благоразумно умолчав о таких острых словечках критики на сельских трашанских дам, как "репетя", "чупойда". Ксеня долго рассматривала красивую кудрявую вышивку замысловатого узора, но, налюбовавшись вышивкою, как будто с неудовольствием ткнула платок в руки мужу.
— Было бы лучше, если бы ты совсем прекратил свои визиты Насте и бросил пение да игру. Настя красива. По селу пойдут всякие сплетни, пересуды.
— Вот тебе на! Еще что выдумай! Какие пойдут сплетни? Какие пересуды? Что ты плетешь? Что за вздор ты болтаешь?
— То ты сам городишь чепуху. Смотри-ка, чтобы из этого чего-нибудь не вышло. Осматривайся на все стороны, — отвечала Ксеня, и ее глаза блеснули каким-то огоньком.
Настя, посылая Свирида к знакомым или в лавку, была не особенно осмотрительна в выражениях, когда говорила с Свиридом о псаломщице, писарше, жене сидельца винной лавки и других. Свирид был не совсем благосклонно расположен к псаломщице и не то осуждал, не то жаловался Насте, что псаломщица иногда за малейшую провинность ругает его и кричит на весь двор, и этим вызывал Настю на откровенность. А Настя, гордая своим образованием и ставя себя безмерно выше всех сельских дам, в разговорах с Свиридом щедро сыпала такие крылатые слова, как "репетя", "чупойда", "баба-яга", а жену сидельца называла зеленой глазастой жабой. Свирид в разговорах с своею женою Домахою повторял эти крылатые слова Насти. Жена Свирида была своего рода сельский Гоголь в юпке, тоже передавала, уже в ином, преувеличенном виде, служанке псаломщика, своей племяннице. А служанка все рассказывала до слова псаломщице и тоже многое преувеличивала для эффекта, как это обыкновенно бывает у крестьянок. Эта "наймичка" произвела настроение духа, очень невыгодное для Луки Корнилиевича.
А Лука Корнилиевич, не зная ничего, все продолжал ходить в школу со скрипкой и нотами почти каждый вечер.
— Бога ради, не ходи ты к учительнице почти каждый день.