С мрачной, зловонной душою; как эвмениды Оресту,
Сна не давали ему опасенья – ни заговоров
И ни восстаний: слишком с неволей сжились ионийцы, –
Мучился деспот безумный, воображая, что тайно
Хульные речи об нем произносят, и черною стаей
Рыскали, мнимых ища преступлений, шпионы, и горе
Бедному, кто попадал в их паутину: телесных
Мук не довольно казалось тирану!
Видишь ли дикий утес, нависший печально над морем?
Там построил он башню, под видом, чтоб в темные ночи
К порту указывал путь кораблям маяк благосклонный.
В башне было два яруса; верхний нижнего меньше,
Сверху на кровле маяк; безмерно толстые стены.
Так казалось снаружи: не ведали тайны строенья,
Тайны ужасной, бесчувственным стражем заботливо скрытой.
Были устроены в ярусе нижнем узкие ямы,
С тайным отверстием в ярусе верхнем, покрытом железным
Полом; доску приподнявши, туда опускали
Жертву тирана, и трупом стоячим, недвижный, лишенный
Света, не слыша ни речи людской, ни дыхания ветра,
Медленно тлел несчастливец. Хлеба кусок ежедневно
Сторож погибшим бросал, протягивать велено было
Их бытие: бесконечно тешился варвар кончиной.
Светлую мысль, благородное чувство, божественных песней
Дар преследовал деспот и, с корнем исторгнуть желая
Жизни разумной порывы, в школах незрелых питомцев
Он повелел развращать, чтоб личной выгоде каждый
В жертву охотно принес и мысли, и чувства святыню.
Ветви укроют дубов, – мотыльков легкокрылых отродье,
Вдруг налетают нежданно на бедную тварь золотые
Осы, любимцы полных цветов и полуденной неги:
Юное тело червя разверзая, они опускают
Плод свой в него, и кормилицу гложет растущий питомец.
Медленной мукой томится бедняжка, то вправо, то влево
Водит головкой, ложится на спину, вьется в колечки
И, не вступая в новую жизнь, пропадает. Подобной
Участь юношей наших казалась тому, кто способен
Чувствовать горе! Нося человеческий образ, не в силах,
В детстве отравленный ядом тлетворной науки, достигнуть
Цели, указанной нам от природы, совлекши начальный
Образ животный, явиться в образе стройном согласья
Животворящего духа с покорно-прекрасною плотью.
С юных лет, когда склонности наши зараней являют
Сердце мое воспылало любовью к тому, что, над плотским
Миром нас возвышая, уносит в эфирные страны.
Рано я стал разуметь язык красоты благодатный,
Звуки лиры мне были отрадней богатства и чести,
Смысла высокого полны казались мне скалы, и гордых
Тополей тень, и чарующий голос пустынного моря.
Басни поэтов и радужно-светлые старцев преданья
Душу мне услаждали: в часы вдохновенья святого
Передо мной воскресали Ионии матерней игры,
Танцы заветные дев и священные Делоса рощи,
В день покровителя-Бога звенящие радостным хором.
Сами невольно слова улегались в звонкий гекзаметр:
Пел я деяния славные предков, пел я начало
Града родного; душой иониец, пел я свободу.
Скромная муза моя не гремела сатирой тиранам;
Дел современных я не касался, житейских волнений
Чужд Аполлона истинный сын, между тем наступила
Страсти любовной пора, благовонного жизни расцвета!
В юности, многим из наших подобно, не пел я продажных
Жен, сладострастных ночей и шумных вакхических оргий.
Не для коротких утех я был создан, для томной, глубокой
Тихой любви, для святого союза по гроб и за гробом,
Той бесконечной любви, какою пылал к Эвридике
Падший за верность и девство фракийский певцов первообраз.
И наградила богиня меня Эвфросиной достойной:
Дочь востока, денница, золотокудрая дева
Так не прекрасна. Но чистое сердце, и девственно светлый
Разум, и к музам порыв благородный меня привлекали
Больше волнистых кудрей и гармонии полного тела.
Я не испытывал долго любви безответной томленья:
Равной любовью мне отвечала девица, и скоро
Мать и отец съеденили нас словом заветным согласья.
Ранней весною, когда Афродитой начнут наполняться
Рощи, луга и матерь земля и эфир плодотворный,
Был назначен тот день, когда к алтарю Гименея
Должен был я повести под багряным покровом невесту.
Но когда в девственно-страстных объятьях невесты я таял,
Скрытно мне гибель ковала во тьме боязливая подлость;
Жаба, змея, крокодил и ящериц гнусных породы,
Сколько их есть на земле, под землей и в пустынях подводных,
Слишком прекрасны в сравнении с тем, кто тирану
Ложно донес на меня, будто я, старину воспевая,
Ненависть к власти его разношу, что я развратитель
Нравов, что я для спокойствия общего вреден. Довольно
Было тирану увидеть поэта во мне – приказал он
Тайно меня погубить и, узнав, что готовлюсь я к браку,
Дал повеленье, для больших мучений, пред праздником самым
Жизни, забросить меня в свое роковое строенье.
Ах, если знаменьям верить, которых боятся народы!
Трижды я слышал над кровлей зловещего ворона крики,
Конь подо мной спотыкался; тайная скорбь безотчетно
В сердце мне заронилась в то время, когда в упоеньи
Страсти считал я себя счастливейшим в мире, и, мучась,
Сам себе я удивлялся! Так накануне блаженства
Вечером тихим, весенним сидел я с своей Эвфросиной,
Взор устремивши в раздумье на синюю даль небосклона;
Тщетно старалась она поцелуем стыдливым рассеять
Тяжесть души непонятную, тщетно восторженной речью
Будущность мне рисовала, напрасно родные смеялись,
Глядя на лик мой задумчивый, сам над собой я смеялся
С ними и в ту же минуту от грусти готов был заплакать.
Так в тревожном предчувствии я попрощался навеки
С морем, и с золотом дневных лучей, и с лазурью воздушной,
И с Эвфросиной! За полночь, когда заходящие звезды
Сном утоляют мучительный бред беспокойного сердца,
Был я схвачен. Как филины, тихо подкрались тирана
Слуги, уста завязав, повлекли и без дальних расспросов,
Без объяснений, забросили в страшную стену навеки! Так погиб я.
Однообразной волной понеслось невозвратное время,
Царства с собой унося, и грады, и речи народов,
Века сменялись! Не стало колонии гордой Милета.
Вновь воскресла она. И случаем, вышнею ль силой,
Кто-то, копаясь в земле, костей моих части сухие
Вместе с истлевшим железом оков исторгнул из персти.
Силой таинственной я пробудился от сна без сознанья.
Это случилось в тот год, когда воскресения знамя
Дети эллинов подняли, воспомня прадедную славу.
Мне пробужденье не в тягость. Бесплотный, свободный, быстрее
Света парю над землей, постигая несвязанные смыслом
Силы природы, судьбы человека и мироправленья
Тайную связь, познаю справедливого, вечного Бога,
Бога, которого мы, недовольные древними снами,
Предощущали в гаданьи, которого гимном согласья
Славил хор мудрецов, томившихся жаждою знанья,
Бога, открытого вам в надежде бессмертья и жизни.
Дар мне ниспослан отрадный: любовь и добра вдохновенье
Я поселяю, невидимый, в души нередко, влетая
В дом несогласной семьи; поселял я раскаянья трепет
В детях строптивых, и братний раздор погашал, и в гневе
Муж, оскорбивший жену, со слезами искал примиренья.
Я навевал сновиденья поэтам и в души страдальцев
Лил утешения нектар и крепкую горечь терпенья.
Я пред полками эллинов носился духом надежды,
В высях незримый, и дивною силой присутствия, будто
Песнею славы, им освежал благородные души.
Даже природа за мной по следам расцветает: обильней
Желтая нива, дрожит виноград под тяжестью гроздов,
Белая лилия девственней, томный цвет незабудки
Ярче яхонтом блещет и птичек весенние хоры
Звонче приветствуют ясное утро. Но ах, и такое
Счастье не полно… Нет Эвфросины со мною! В далеких,
В близких местах я искал ее, много подобных, воскресших
К жизни летучей, теней вопрошал я, и нет мне ответа!
Где она? Что с нею сталось? Забыла ль поэта и с новым
Другом вступила в союз иль, верная памяти слезной,
В тихом угасла томленьи, равно для меня неизменна.
Вечно единая, милая, сладкая – с ней бы я в область
Света вознесся… Гаснет по смерти лишь тленная похоть;
Неугасима любовь, добра животворный источник!"
Кончил рассказ иониец, и странник в восторге воскликнул:
– О святыня души! дорогая свобода, ты лучший
Дар божества, свет ума и сердца, огонь животворный!
Счастья нашего страж, наслаждений высоких хранитель!
О засияй, лучезарная, о согревай нас, святая!
Долго ль во мраке душном блуждая, мы будем напрасно
Ждать твоего восхожденья и делаться пищей тиранам!
Скоро ли, скоро? Приди ж, дорогая свобода ! –
Так восклицал он. Заря расцвечала восточное небо,
Утро являлось обычно, но ах, не светила свобода!