Пронзительный ветер прорвался с злорадством в прореху и начал охватывать резким холодом и спину, и грудь, но Богдан этого не чувствовал; его согревал внутренний жар, бурливший от обиды кровь. Никто ему не нанес ее явно, но он ощущал в себе ее острие, которое, с новым наплывом сомнений и дум, вонзалось своим жалом все глубже и больнее.
"Эх, а как это доверие нужно теперь, не для меня только, а и для дела! Все от него зависит: поверят– притаятся, притихнут и помогут мне до славной, желанной минуты усыпить врагов и накинуть на них, сонных, узду, не поверят – прорвутся в удалых выходках, разбудят собак и уничтожат в один миг так долго и с такими мучениями тканные мною сети! Вот хоть бы Кривонос... Не стерпел! Пошел ведь в дебри да болота разбивать свою тугу тоску, тешить хотя чем ничем свою месть, свою волю... А удержишь ли его? Навряд ли! Лют то он на ляхов очень, да и терпение за это время ожиданий, пустых и бесплодных, давно лопнуло, и не только у него; а, почитай, и во всех, оттого то и трудно будет поднять снова в них веру и вооружить их терпение уже явной надеждой".
– Однако, что же это мы, молоко или яйца на базар везем? – отозвался, наконец, к Олексе громко Богдан, трогая острогами коня.
Белаш вскинулся на дыбы и полетел ураганом, подымая облако пыли и закрывая ею едва поспевавшего за ним юного запорожца.
К полуночи они достигли Днепра и, переправившись через него ниже Крылова, заночевали в селе Власовке. Здесь Богдан порасспросил у местных поселян, где находятся жабовыны, и получил довольно неопределенный ответ, что многие непролазные места в плавнях, окруженные топью, называются жабовыною, и жабовынням, и жабыным сидалом.
– Вот теперь и ищи его между плавнями, – почесал себе затылок Богдан, – а их аж до самых порогов! За десять лет всех не обшаришь, хоть возвращайся домой!
После многих досадливых и произвольных решений, куда направить путь, – вверх ли по Днепру или вниз, – Богдан остановился на последнем.
Его подвинуло на это такое соображение: Кривонос, очевидно, засел где либо поближе к гнезду своего врага Иеремии Вишневецкого, но засел, вероятно, в совершенно недоступном и безопасном месте; вверх по реке – плавни неважные и сухие, а ниже Власовки начинаются топи... Значит, он в первой такой трущобе, и сидит, значит, туда, т. е. вниз по Днепру, и путь им держать.
Поехали вниз по Днепру и свернули вправо на плавни. К вечеру заехали в такие трущобы, что не было возможности двинуться дальше без провожатого: тропинки, проложенные в густых зарослях человеком и зверем, пересекались, вились, спутывались и приводили то к озеру, то к болоту, то к ужасной трясине...
– Тут и заблудиться удобно, – заметил Богдан, – особенно под вечер. Держи ка, Олексо, левее к степи, авось на сухое выберемся...
– Да и налево топко, – пробовал прорваться прямо через камыши Олекса.
Богдан приподнялся на стременах и окинул взором темнеющую окрестность: кругом морем желтел и волновался высокий камыш; между верхушками его, украшенными золотыми метелочками, торчали на тонких стеблях бархатные темно коричневые головки; под напором ветра все это колыхалось, гнулось и ходило широкими волнами; только вдали направо заметил Богдан между очеретом и зарослями верболоз.
– За мною! – крикнул он и, промучившись достаточно, доехал таки уже почти в сумерки к верболозу, между которым неожиданно, оказалась на счастье, корчма, не корчма, а скорее землянка, запрятанная совершенно в густых ветвях, переплетенных с торчащими гривами камыша.
– Вот и добрались таки до жилья! – вздохнул облегченно Богдан, – А стой, Олексо, – остановил он рукой казака, – да подержи ка моего коня, а я загляну в эту халупку, а может, и передохнуть будет можно, и пронюхать кой что, а то ведь дальше ни тпру ни ну!
– Не опасно ли одному, батько? – возразил с тревогой Олекса.
– Э, сынку, казаку не нужно бегать опасностей, а нужно лезть на них самому, тогда сатанинское порождение и хвост подожмет.
Осторожно, то изгибаясь, то приподнимая нависшие ветви, Богдан пробрался, наконец, по узкой и топкой тропинке к этой хатке на курьих ножках и, заглянув в окно, приложил ухо к дверям.
Вечер уже наступал темный, мглистый, ветер ворчливо, шелестел камышами; но Богдан и при этом шуме уловил звуки какого то разговора, происходившего между двумя тремя лицами – не больше, и заметил через щель слабое, мерцание потухающего огня.
Постоявши немного и не дождавшись чего либо определенного, Богдан с нетерпением толкнул ногою дверь и, согнувшись почти вдвое, вошел в какую то полутемную конуру. Сначала глаза его почти ничего не заметили, кроме красноватого светового пятна, мигавшего на низеньком очаге, а потом, привыкнув к темноте, различили в углу две фигуры, занемевшие при появлении казака в хатке. Одна сидела у окна, совершенно заслонивши его спинок), а другая – устала, поближе к нему; третья же, которую он заметил после, лежала навзничь, раскинувшись перед очагом, и, слегка тронутая красноватыми отблесками огня, напоминала распростертый окровавленный труп.
– Помогай бог! – приподнял шапку Богдан и, не заметивши нигде образов, насунул ее снова на брови.
Фигуры как будто бы пошевелились немного, но не ответили ничего на приветствие.
– С понедилком! – повторил Богдан и получил в ответ такое же молчание.
"Эге, – подумал он, – что то неладно, коли и на приветствие не отвечают... А может быть, это татары? – мелькнуло у него в голове. – Только вот этот, что лежит у ног, наверное казак, разве... уж не зарезан ли он?" Богдан ощупал рукою пистолеты и произнес приветствие по татарски: "Гош гелды!"
Но и на это приветствие, вместо ответа, дальняя фигура лишь слегка свистнула. Это взорвало Богдана.
– У нас коли здороваются, то добрые люди благодарят и здороваются в свою очередь, – произнес он веско, – а свистят только болотяники. Ну, а на свист и мы можем свистнуть... – и Богдан действительно свистнул, да так пронзительно, что ближайший из молчаливых обитателей заткнул себе уши, а Морозенко, услыхав этот свист, опрометью бросился к хатке и оторопел у дверей, соображая, откуда бы могло так свистнуть?
Во время разговора Богдана сидевший у окна внимательно прислушивался к его голосу, стараясь разглядеть и лицо, и фигуру его; но это оказалось невозможным, так как полутьма в землянке настолько сгустилась, что совершенно скрыла Богдана; когда же раздался его пронзительный свист, молчаливый наблюдатель не выдержал.
– Ну тебя к бесу, – прохрипел он, – даже лящит и звенит в ушах.
– А было бы не затыкать их клейтухом на доброе слово, – ответил Богдан. – Вот ты теперь, – лысый тебя знает, как величать, – хоть и помянул своих родичей, а все же заговорил по людски.
Опять наступило неловкое молчание.
"Что ж, – подумал Богдан, – не хотите говорить, – наплевать. А я погреюсь немного, перекушу е Олексой, а то и подночую, пока не взойдет месяц – казачье солнце; в темень то можно угодить в такое багнище, что и дна не достанешь! Только где бы? Вот этот развернулся на весь пол и место занял. Мертвый он или пьяный?" – тронул его слегка ногою Богдан.
Лежавший захрапел.
– Э, посунься ка, брате, немного! – отбросил тогда. Богдан в сторону ноги лежавшего казака и, севши по турецки перед очагом, начал набивать себе люльку.'
– Вот это тоже по людски, – заметил дальний. – Забрался в чужую хату и выпихает хозяев, точно свинья в чужом хлеву порается.
– А вот что я тебе на это, добрый человек, скажу, – чмокнул Богдан люлькой и выпустил клубы удушливого, едкого дыма, какого даже и черти боятся наравне с ладаном. – Не люблю я, когда мне не отвечают, но еще больше не люблю, когда языком ляпают, так вот у меня и чешутся руки укоротить язык.
– Овва! – протянул ближайший.
– Не дуже то и овва! А коли хочешь, так можно испробовать, потому что со псами нужно по песьи.
– А с волками как?
– Так само: добрая собака и волка повалит.
– А ты уже, знать, доброю собакою стал, что и на людей лаешь? Ой, хвост подожмут!
– Не родился еще на свете такой сатана, чтобы мне на хвост наступил! – сплюнул в сторону Богдан и прижал пальцем золу в люльке.
– Не из тех ли ты, что по камышам беглецов втикачей ищут, чтобы в плуги запрягать? – заметил дальний с сарказмом.
– Эх вы, идолы с бабскими прычандалами, – мотнул головою Богдан. – В камышах сидят, а нюху чертма! Казака до такой, прости господи, погани равняют!
– Что ж ты, коли казаком назвался, казачьих обычаев не знаешь? – оживился сосед.
– Ага! Вот оно что! – усмехнулся в душе сотник и вдруг крикнул пугачем: – Пугу!
– Пугу! – ответили и собеседники. – А кто?
– Казак с Лугу!
– А куда путь держишь? – начал допрашивать дальний.
– В болота, в очерета да в непролазные кущи!
– Зачем?
– Комаров кормить белым телом казацким да искать темною ночью товарища.
– Не похоже, – буркнул себе под нос дальний.
– Так здоров будь, коли так! – крикнул ближний, и оба незнакомца сняли шапки.
– Будьте и вы здоровы! – поклонился Богдан.
– А кого ищешь? Не безносого ли беса? – спросил ближайший.
– Не безносого, а двуносого.
– Э, значит, до нашего батька? – обрадовался, видимо, собеседник.
– Молчи! – толкнул его сердито дальний.
Богдан не заметил этого движения.
– Может, и до вашего батька, – ответил он, – а до моего приятеля.
– А коня можешь поднять под брюхо? – смерил сидящего Богдана пристальным взглядом дальний.
– Какие кони, иных можно и двух! – крикнул Богдан и одним движением головы сдвинул набекрень черную баранью шапку с красным донышком и золотой кистью.
– Гм, гм! – протянул дальний.
– Ладно, – похвалил ближний. – Знать, действительно приятель... только знаешь ли, на какой купине он сидит?
– Вот в том то и беда, что не знаю! Может, проведешь?
– Провести то можно, – ответил тот как то угрюмо и неопределенно, – только хлопца твоего мы тут оставим, не взыщи: такой уже у нас закон. – Богдан промолчал: видимое дело – ему не доверяли. Но как они не доверяли. – вот что смутило Богдана: не доверяли ль они ему, как вообще всякому незнакомцу, или они узнали его, Богдана Хмельницкого, и все таки не доверяют ему? Однако как ни обидно было для Богдана подобное отношение Казаков, но ввиду слухов, переданных ему Богуном, он решил не открывать своего именита потому, помолчавши немного, Богдан снова обратился к незнакомцу, меняя тему разговора.
– А что, паны браты, поделывает тут мой товарищ?
– Охотится! – ответил ближайший сосед, рубя огонь и осекая себя искрами.