Передовые гребцы перешагнули к корме. Богдан распахнул свой кунтуш, одним движением сбросил его на дно челна, поднял глаза к свинцовому небу, перекрестился широким казацким крестом и опустился на переднюю скамью.
– Ну, батько Славута, не выдавай! – крикнул он громко и поднял весла.
Как крылья могучей птицы, широко взлетели длинные весла и с шумом упали на кипящую поверхность реки. С силою откинулся казак, затрещали гребки, вздрогнул дубок, и покачнулись все от короткого толчка. Еще и еще раз поднялись и ударили по кипящей воде весла; не брызги, а седая пена клочьями полетела с них, – и дубок со стоном двинулся вперед.
– Гей, пане Зарембо, – раздался снова зычный голос Богдана, – на вторую гребку! Наляжь!..
Ветер рванул высокую волну и обдал ею гребцов.
– Добре! – раздался одобрительный крик деда с кормы. – Добре, казаче, так добре, что аж весело!
– Гей, кто там, распахните мне грудь! – махнул Богдан головою ближайшему жолнеру.
От чрезмерных усилий на лбу у Богдана выступили капли крупного пота, могучая грудь подымалась сильно и тяжело, но лицо было бледно и спокойно, а голос, и сильный, и резкий, как звон металла, раздавался сквозь рев бури, сквозь грозный шум Кодака...
Из крепости между тем заметили бесстрашных пловцов. На широких валах столпились изумленные воины, следя за отчаянною борьбой челнока... Порывы ветра доносили к ним ободряющие крики Богдана; из глубины пенящихся волн раздавалось уверенно и смело: "Гей, пане, наляжь!" Вот налетела волна, скрылся на мгновенье челнок и снова взлетел на ее вершину. Прошло несколько тягостных минут, и лодка перелетела бурную середину реки и понеслась наискось к Кодаку.
Когда дубок ударился носом о кручу и Иеремия вышел на берег, его встретила там целая процессия.
Подъемные ворота замка были спущены. Впереди всех стоял старик наружности видной и величавой. Седая борода обрамляла полное и свежее лицо; из под седых бровей глаза глядели разумно и гордо. На брови была надвинута соболья шапка со страусовым пером; кунтуш, подбитый соболями, спускался с плеч. За магнатом стояли отдельно еще две фигуры, обратившие на себя внимание прибывших. Одна из них была в одеянии ксендза; на голове ее была обыкновенная черная, иезуитская шляпа с широкими полями. Возраста этой личности нельзя было определить, потому что хотя в жидких черных волосах, выбивавшихся из под шляпы, не виднелось седины, но желтая кожа, покрывавшая худое, бритое лицо, была вся в морщинах. Нос иезуита напоминал нос птицы, а глаза, быстрые и желтые, пытливо рассматривали из под полей широкой шляпы новоприбывших гостей.
Другой спутник магната был средних лет и среднего роста мужчина, в сером суконном кафтане; белый воротник лежал вокруг его шеи; в руке он держал серую шляпу с таким же пером. И по лицу, и по костюму в нем можно было сразу признать иностранца. За ними стройною стеной стоял гарнизон крепости, с комендантом во главе.
– Те, Deurn, laudamus!{45} – напыщенно воскликнул иезуит, воздевая к небу руки, когда нога Иеремии коснулась земли.
– Приветствую тебя, победителя победителей! – обратился к Вишневецкому седой магнат и остановился на мгновение: магнат заикался и выговаривал слова с трудом. – Отныне ты стал победителем не одних только смертных, но и грозных стихий!
Иеремия надменно поклонился, обнажил голову и ответил коротко и сурово, показывая на Богдана:
– Но ныне победа принадлежит по праву не мне, а ему.
Все оглянулись и увидели стоявшего во весь рост в лодке могучего казака; лицо его пылало от жара, а глаза горели гордым огнем.
3
В чистой комнате комендантского дома ярко горели в очаге сухие огромные дрова. Несмотря на дневную пору, в ней не было светло, потому что небольшие, узкие окна, пробитые почти под потолком, пропускали немного мутного света; зато отблески громадного пламени играли на серых стенах, и живительная теплота огонька наполняла всю комнату. Убранство ее также было сурово и строго, как и внешний вид комендантского дома. Неуклюжие дубовые стулья с высокими дубовыми спинками, усаженными медными гвоздями, стояли вокруг стола. Несколько кабаньих и лосьих голов да несколько кривых сабель и гаковниц пищалей украшали серые каменные стены. Небольшая компания сидела у стола. Во главе всех помещался вельможный магнат, великий коронный гетман, главнокомандующий и вместе военный министр Конецпольский. Шапки теперь не было на его голове, и седые волосы волнисто падали кругом, обрамляя высокий и умный лоб; хотя лицо было все в морщинах, но щеки гетмана покрывал сомнительно тонкий румянец, а борода его была тщательно завита и надушена. Гетман спокойно поглаживал ее, больше слушая, чем говоря. Князь Иеремия сидел вполоборота, закинувши ногу за ногу, и нетерпеливо подкручивал вверх свой черный ус.
Остальные собеседники сидели почтительно и молчаливо; это были – шляхтич в иноземной одежде – француз Боплан{46}, иезуит и пан Гродзицкий, комендант Кодака. Со стола были убраны все блюда, и только металлические кувшины да высокие кубки стояли на нем.
Разговор велся горячо.
– Так, – говорил отрывисто Иеремия, – Казаков мы разбили, – мало! – уничтожили, стерли с лица земли! Все же справедливость отдать им надо: подлы, изменчивы, но дерутся, как дикое зверье! Победа досталась не дешево. Если б не мои гусары, не знаю, не сидел ли бы теперь гетман Потоцкий у Острянина на колу? – Вишневецкий понизил голос, и лицо его искривила презрительная гримаса: – Вечно пьяный, разрушающийся старик!
– Однако, – заметил Коиецпольский, – пан гетман польный храбр и свою доблесть свидетельствовал не раз.
– Так, пан гетман храбр, – усмехнулся гадливо Иеремия, – но только с женщинами, а доблесть свою выказал лишь в том, что выжег все села в окрестности на семь верст и тем самым лишил нас фуража и припасов. – Князь отбросил голову. – Ха ха! За такую храбрость я и хорунжего не хвалю! Под Голтвою, – продолжал он, – они нагоняют Острянина. Открыли огонь, заготовили план двойного нападения, – и что же думает коронный гетман? Поляки разбиты, во всем войске громадный урон, семь хоругвей и две немецких роты уничтожены в лоск.
Иеремия остановился, окинувши всех присутствующих коротким взглядом.
– А мне доносили совсем иначе, – заговорил, запинаясь, гетман.
– Ха ха ха! – рассмеялся резко и презрительно Иеремия, отбрасываясь на спинку своего стула. – Доносили!.. Я панству скажу еще лучше! Острянин ушел. По дороге к нему спешил Путивлец{47}, ведя вспомогательное войско и припасы. Перехватывают его, осаждают, принуждают к сдаче, рубят головы всем до единого – и все таки не решаются ударить на беспомощного Острянина! А?! – вскинул он снова на всех свои свинцовые глаза и ударил тяжело рукой по столу. – Иеремию зовут! Гетман без Иеремии не решается открыть битвы.
– Не знаю, чему дивится княжья мосць: мужество князя известно по всей Польше, – заметил сдержанно Конец польский.
– И не только в Речи, – вставил иноземец, – но и в других государствах.
– И мы оправдали эти слухи! – самодовольно усмехнулся князь, прикасаясь к кубку губами. – Только что прибыли в обоз, сейчас и двинулись на Острянина. Узнаем, что к нему тянутся еще вспомогательные войска. Рассылаем повсюду ватаги. Гетману удается наскочить на отряд Сикирявого{48}. Ну, и что ж думает панство? Гетман оказывается таким вежливым магнатом, что хлоп отбивается от поляков и в глазах его уходит к Острянину.
Иеремия промолчал мгновенье и продолжал снова с возрастающим ядом в словах:
– Но мы, тысяча дяблов, мы не были так милосердны! Другой отряд натолкнулся на нас. Загоняем в болото и затем вытягиваем каждого хлопа по одиночке и режем, как добрый повар цыплят.
– Да, князь то кулинар известный, – вставил с едким смехом гетман.
Усмехнулись и присутствующие, а князь продолжал, воодушевляясь все больше:
– Под Жовнином настигаем его... Оказывается – становится табором. Начинаем битву, успех на нашей стороне. Что ж делает гетман? Ха, лучшего предводителя нельзя было избрать! Три хоругви, три его лучших хоругви, попадают в казацкий табор; полковники сомкнули круг, и они остаются там... в западне. Кто выручай? Иеремия! И, клянусь честью, – вскрикнул он, тяжело опуская кубок на стол, – мы их выручили; но это досталось нам не легко. Два раза налетал я на табор, и дважды отбивали меня казаки; но в третий раз собрал я все свои силы и ударил в самое сердце. Не выдержали они, распахнулись; врываемся в табор и выводим польские хоругви назад.
– Хвала достойному рыцарю! – воскликнул Конецпольский. – Твое здоровье, княже! – добавил он, подымая высоко полный кубок.
Князь чокнулся своим.
– Да будет трижды благословенно небо за то, что посылает отчизне такого сына! – с пафосом произнес иезуит.
Все кубки потянулись к князю. Когда поднявшийся звон и заздравные восклицания умолкли немного, гетман снова обратился к князю:
– Однако продолжай, пане княже: твой рассказ интересен.
– Так, настаиваю назначить решительную битву; момент прекрасный... в лагере хлопов беспорядки... смена атамана. Гетман не согласен, решается выждать. Мои воины теряют терпение. Чего ждем? Подкреплений, которые ведет осажденным Скидан. Наконец, перехватываем его, уничтожаем, и все таки битва не назначается! А на следующий день новый атаман, хлоп Гуня, – тысяча и две ведьмы ему в зубы, – вскрикнул Иеремия, ударяя кулаком по столу, – уходит на наших глазах. Да как уходит? Такому отступлению поучиться и нашим панам. Словно еж, поднявший тысячу игл. Бешенство охватывает меня. Решаюсь действовать сам. Мои драгуны узнают, что к Гуне приближается Филоненко, ведет много сил. Поджидаем его и встречаем на берегу Днепра добрым фейерверком из мушкетов и пушек. Но прорывается, шельма! Какой то дьявол тайно помогал ему. Уходит из моих рук... Ну, если бы я нашел только этого доброчинца, – сверкнул Иеремия глазами, – о, посидел бы он у меня на колу! Осаждаем казацкий лагерь, томим их штурмами, налетами и, разгромивши вконец, заставляем сдаться и тем кладем восстанию конец.
– Слава, слава вельможному князю! – зашумели присутствующие, наполняя снова высокие кубки.
– Во всех тех слезных бумагах, которые хлопы присылали нам, они просили возвращения старых прав и водворения греческой веры.