Лобода отправился в будынок к Гострому, а Остап остался ждать у крыльца.
Через несколько минут Лобода показался на пороге и объявил Остапу, чтобы он следовал за ним.
Пройдя через обширные сени и парадную комнату, Остап вошел вслед за Лободой в трапезную полковника. На столе еще стояли остатки неубранного сниданка, но в комнате не было никого, кроме Мазепы.
— Вельможный пане, — обратился к Мазепе Остап, ступивши нерешительно шага на два вперед и осмотревшись во все стороны.
— А? — вздрогнул Мазепа, очнувшись от набежавшего нежданного раздумья, — кто там? Лицо как будто знакомое... где это мы встречались, с тобою, казаче?
— Да в Волчьих же Байраках, еще как ротмистр посылал меня с гетманскими листами по всем околицам и обещал заехать к нам и взять меня с собой в надворную команду гетмана Дорошенко.
— Из Волчьих Байраков? — произнес живо Мазепа и подошел к Остапу. — Постой, постой... так это ты тот казак Остап, которого в реестры не принимают?
— Я, я самый.
— И это ты говорил о какой-то Орысе?
— Ге, а пан ротмистр и то запомнил! — улыбнулся Остап. — Ну, да, я говорил о ней. Да как же и не говорить, — давно уже мы с ней покохались, а панотец из-за того, что меня в реестры не принимают, не хочет ее ни за что отдать за меня.
— Постой, постой! — Да кто она, эта Орыся, — перебил его Мазепа.
— Орыся-то? Да дочка ж его, гарная девчина и сердце у нее щырое; давно мы уже дали слово друг другу, так батюшка ни за что не хочет за посполитого отдавать. Уже она просила и плакала, и подруга ее, что гостит там, Галина, тоже просила.
— Галина! — вскрикнул Мазепа и схватил его за руку, кровь ему бросилась в лицо. — Галина, говоришь?
— Галина, — отвечал Остап, не спуская с Мазепы глаз, — внучка Сыча, что сидит хутором за Днепром в дальних степях. Все плачет чего-то, побивается; привозил ее Сыч сюда...
— Сыч, говоришь? Тесть Морозенко?
— Так, так... дидом он ей, Галине, приходится...
— Она... она! Господи! — произнес растерянным, взволнованным голосом Мазепа и заходил большими шагами по комнате; в душе его вспыхнуло что-то ярким пламенем и жгучей струёй пробежало по всем жилам.
LXII
— Галина плачет, "побываеться", говоришь? — проговорил Мазепа отрывисто, останавливаясь перед Остапом.
— И-и, так "побываеться", что боялся Сыч, чтобы она ума не лишилась! Вот и привез сюда, чтобы "розважылась" здесь с подругой своей, с моей Орысей, да вот ничего не помогло, и опять назад на хутор везет.
— Назад? На хутор! Когда быть может уже выступили к Дорошенко татаре! — вскрикнул Мазепа. — Стой! Едем немедленно! Я еду с тобой!
— Куда? — раздалось в это время за спиною. Мазепа оглянулся и увидел стоявшую на пороге МарианНУ.
— Куда это так спешит наш пленник? — повторила она с улыбкой, подходя ближе. При виде ее, Мазепа слегка смешался.
— Я не могу терять ни одной минуты, Марианна, — заговорил он нервным, взволнованным голосом. — Меня зовет мой гетман. Ты знаешь сама, какие ужасные последствия могут возникнуть из-за моей медлительности. Я поеду на Волчий Байрак. Это важный для нас пункт, Приднепровье, там собралась сильная "купа", загон, надо отдать последние распоряжения. Этот казак, — указал он на Остапа, — из Волчьих Байраков, он прибыл сюда с товарищами, он проведет меня. Взволнованный тон Мазепы не ускользнул от Марианны.
— Ты получил тревожные известия? — произнесла она, устремляя на него пытливый взгляд.
— Да, да, — отвечал поспешно Мазепа. — Орда уже переправилась на тот берег. Гетман в тревоге... Ступай! — произнес он отрывисто, махнув рукой Остапу, — жди моих "ордынаций". Остап поклонился и молча вышел из светлицы.
— Так, — заговорила после минутной паузы Марианна своим низким, грудным голосом, подходя к Мазепе, — ехать надо. Не думай, что я держу тебя, но ехать теперь безумно! Ты должен обождать. Тамара ведь улизнул, и вот я получила известие, что Бруховецкий разослал повсюду команды искать убежавшего "бранця"... Я выслала тоже свои загоны: они должны разведать, свободен ли этот путь...
— Но ведь так пройдет два, три, четыре дня, а гетман ждет, ждет...
— Он ждет Мазепу, а не труп его, — возразила стойко Марианна. — Пока вернутся разведчики, мы к Дорошенко отправим гонца.
— Что значит гонец! Нет, я должен сам ехать, Марианна, — возразил Мазепа. — Поверь мне, ты тревожишься напрасно. Я ведь поеду не один: с этим казаком есть команда... Неужели же Тамара должен остановить меня? Я знаю, что он будет теперь всю жизнь искать случая погубить меня, но кто знает, не расставил ли он и на том берегу своих наемных убийц, не подкупил ли он и мою "власную" стражу... Но происки его не остановят меня. Нам ли теперь бояться смерти?! Смерть теперь смотрит на нас изо всех углов, Марианна. Кто встал на оборону отчизны, для того жизнь — мгновенье, сон!
— Так! — произнесла взволнованным голосом Марианна, опуская свою руку на руку Мазепы, и по щекам ее разлился слабый румянец. — Ты прав, кто встал на оборону отчизны, жизнь для того — мгновенье, сон... Жизнь наша — не наша, от случая никто не убережется, но сами мы не смеем бросать ее бесцельно под ноги врагам. Ты видел, что и я умею смотреть прямо в глаза смерти, не страх перед местью Тамары теперь говорит во мне. Когда бы отчизна звала тебя в это мгновенье, я сама бы сказала тебе: иди и умри. Но в жертву безумью я не отдам тебя, нет! Мы подождем, пока вернутся наши разведчики, и тогда я сама проведу тебя до Волчьих Байраков. Я трижды жизнь свою полагала за твое спасенье, Мазепа, и жизнь твоя мне теперь дороже моей!
Последний возглас вырвался как-то неожиданно у Марианны. В голосе ее задрожала глубокая, страстная нота.
В комнате водворилось молчанье.
Мазепа молча поклонился, приложив руку к груди.
Прошло несколько дней после Покровской ярмарки. Старик Сыч успел уже упаковать все закупленные им на долгую зиму припасы, лошадей откормить и повозки привесть в полный дорожный порядок, но тем не менее отъезд его все откладывался со дня на день. Правда, на этом настаивал больше батюшка, не только по долгу гостеприимства, но и по причине упорных слухов, что татарские загоны появились в Правобережной Украине; последнее обстоятельство убеждало и Сыча подчиниться благоразумному совету своего друга и пообождать, пока эти татарские полчища станут уже под хоругвь гетмана и тронутся по определенному направлению в поход. До того же времени отряды их могли рыскать по всем окрестностям и производить грабежи и насилия безнаказанно. За свой хутор Сыч был покоен, так как он терялся в степной глуши далеко от дорог; но, чтобы добраться до него, нужно было перерезать несколько "шлюзив" и несколько речек, а тут и могли они наткнуться на какой-либо "загин", или на татарский разъезд. Оттого-то Сыч, волей-неволей, должен был поджидать более благоприятных известий, хотя дорогое, родное гнездо и тянуло его к себе все больше и больше.
Галина, охваченная неотступной тоской, была сначала обрадована вестью, что скоро она возвратится в свой хутор, где отдохнет в уютном родном уголке от людских докучных речей, от любопытных взоров и от пестрой, ей чуждой толпы; там, в тишине и уединении, казалось ей, легче, если не проспать, то хоть убаюкать на время свою безутешную скорбь, свою "тугу". Но в последнее время, когда отъезд уже был совершенно решен, Галине стало жаль расстаться с Орысей, своей единой "шырою" подругой, к которой она привязалась в последнее время всей своей нежной и отзывчивой на ласку душой. Она теперь почти не отходила от Орыси, помогала ей во всех ее работах и признавалась со слезами на глазах, что ей будет невыносимо тяжело без "посестры", что если бы она поехала пожить с ними на хутор, то она, Галина, была бы почти счастлива.
Орыся же все эти сердечные излияния подруги принимала странно, шутливо, с какой-то затаенной улыбкой, с загадочными недомолвками, или с напускным равнодушием; иногда она просто побранивала Галину за ее несуразную прихоть, — уйти в глушь, в яму от жизни, когда последняя теперь так полна и бурно течет. Иногда она упрекала ее за холодность, за то, что ей ничем не угодишь, но большей частью она задорно подтрунивала, что Галина, как ни торопится, а в конце концов не поедет, что она знает такое слово, — скажет его, и Галина останется не на неделю, а надолго. Галина вспыхивала при этом заявлении, сердце ей подсказывало, что Орыся владеет какой-то тайной, касающейся Мазепы, и она начинала с глазами, полными слез, выпытывать у своей подруги, чтобы та открыла ей свое магическое слово. Орысе подчас очень хотелось крикнуть своей подруге — "Мазепа", но она удерживалась, желая сохранить эффект до конца, т.е. до возвращения Остапа, — быть может, с самим Мазепой; ей казалось, что не грех помучить дня три, четыре свою "посестру", имея возможность наградить ее за эту коварную интригу безмерной радостью, и Орыся упорно молчала, прерывая чересчур настойчивые требования своей подруги горячими поцелуями и сентенцией, что если скоро будешь все знать, то скоро и состаришься!
Прошел день, другой, третий со времени отправки Остапа к полковнику Гострому, а посол не возвращался. Это обстоятельство начинало тревожить Орысю и за Мазепу, и за самого Остапа; тревога обостряла с каждым часом ее ожидания больше и больше. — Чтобы заглушить чем-либо это назойливо-щемящее чувство, Орыся придумала трепать и чесать лен, связывая расчесанные волокна его в пышные "куколкы"; она пригласила для этого и свою подругу в комору, где они обе и занялись с увлечением работой. Когда уже было приготовлено достаточно блестящих, золотистых узлов, то Орыся набрала их в "запаску" целую охапку и понесла их в пекарню, чтобы развесить там для просушки. Когда она вошла в темные сени со своею ношей, ей неожиданно заступил дорогу Остап; радостный, бодрый, счастливый, стоял он перед ней, осматриваясь по сторонам, чтобы улучить минутку и заключить свою невесту в крепкие, горячие объятия.
— О! Уже вернулся! — вскрикнула Орыся от неожиданности, растерявшись, начала ронять на землю свой лен.
— Да еще с какой радостью, моя квиточка! — промолви Остап и, воспользовавшись отсутствием свидетелей, сразу обняла девушку и ожег ее поцелуями.
— Ну тебя, "божевильный", — оттолкнула его шутливо Орыся и разбросала при этом все "куклы".