Там спокойно и с роздыхом натешимся его муками... А я уж для приятеля попридумаю их, всякие способы поиспробую...
Когда взошел месяц и выглянул из-за деревьев полуущербленным диском, палачи привязали снова Мазепу к коню и двинулись на полных рысях, ведя под уздцы бесившегося коня с необычным для него всадником. Уединенная дорога пролегала среди перелесков по волнистой, но удобной для езды местности.
— Какая ужасная судьба! — думал Мазепа, качаясь порывисто из стороны в сторону на крупе лошади. — Раз уже истерзал меня конь, но нашлись благодетели и спасли от неминучей смерти и для чего же? Для того, чтобы во второй раз я испытал эти муки, чтобы снова распяли меня враги на коне, да еще закончили эту шутку нечеловеческой пыткой!
Мазепа испытывал неимоверные страдания; каждое движение лошади заставляло врезываться в его тело глубже и глубже веревки, которыми был он опутан; каждый скачок коня подбрасывал несчастного и сбивал его туловище на бок, но Мазепа, закусив губы, молчал и ни одним стоном не утешил Тамару.
Начинало рассветать; просыпалось холодное, туманное, осеннее утро.
— Вот и порубежный лес, — обрадовался Тамара. — Поспешим к нему, подкрепимся и приступим к забаве...
Припустили коней. Туман сгустился внизу и побелел, заволакивая пеленой очертания несшегося навстречу им леса. Вот и опушка!.. Но что это? Раздаются откуда-то крики: "Бей их! Вяжи "катив"!" — и толпа вооруженных всадников ринулась бурей на оторопевший кортеж Тамары...
LIX
Известие об отъезде Галина приняла совершенно спокойно, казалось, она даже обрадовалась ему. В самом деле ничто, по-видимому, не могло облегчить ее горя. Сыч наивно надеялся, что новые места, села, города, никогда не виденные девушкой, рассеют ее постоянную тоску, что общество веселых девчат, казаков и всевозможные деревенские удовольствия развлекут ее и заставят забыть свое молодое горе. Но в своих предположениях он жестоко ошибся. Молодое горе пустило слишком глубокие корни в сердце Галины! Прежде эта поездка доставила бы ей, конечно, несказанное удовольствие, но теперь она приносила ей только горшие муки. Ей было гораздо лучше на хуторе. Здесь она все-таки должна была скрывать свое горе, должна была говорить с людьми, а это ей было чрезвычайно тяжело и потому, что сердце ее не переставало ныть и тосковать ни на одно мгновение, и потому, что она, вообще дичась и боясь людей, должна была вместе с Орысей принимать участие во всевозможных удовольствиях.
Кроме того, в глубине души Галины все еще шевелилась робкая, слабая надежда, что рано ли, поздно ль, а Мазепа заедет в их хуторок.
Давно уже манил ее к себе тихий простор родной степи, а потому решение Сыча она даже приняла с удовольствием.
Конечно, ей было жаль расставаться с доброй и нежной подругой. Хотя Орыся мало чем могла облегчить ее горе, но все же это было единственное молодое существо, с которым Галина делилась своими мыслями, которое могло понять ее печаль, ее тоску.
Узнав о предполагавшемся скором отъезде подруги, Орыся сильно опечалилась и по обыкновению рассердилась. Ей было жаль Галину и жаль было расставаться с нею. Она принялась с новой горячностью утешать и успокаивать подругу и убеждать ее остаться на более продолжительное время. Но ни ласки, ни утешения Орыси не успокаивали Галину. Да и чем могли они успокоить ее? Из всех ее утешений только одно подало слабую надежду Галине, а именно то, что Остап действительно мог бы разузнать у запорожцев, не случилось ли чего-нибудь ужасного с Мазепой. Но как на грех и Остапа не было видно нигде, он до сих пор еще не возвращался из своей таинственной поездки, так что и в бодрое, веселое сердце Орыси начинало уже закрадываться беспокойство. Предположение же Орыси, что Мазепа отправился с казаками в какой-нибудь дальний поход, а потому и не смог заехать к ним, — казалось Галине мало вероятным.
— О, если б это было так, — думала она, — он известил бы ее, он прискакал бы проститься с нею. Нет, нет! Не могло этого быть! Одно из двух: или он убит, взят в плен, или... или забыл ее, — При этом последнем предположении в голове Галины всегда возникало какое-то смутное воспоминание о той вельможной пани, которая представлялась Мазепе в бреду, о которой он не захотел рассказать ей, а говорил только какие-то непонятные, отрывистые слова. О, как тогда сжалось мучительно-тоскливо ее сердце! Ведь он сердился тогда на ту вельможную пани, за то, что она не захотела поехать с ним... Он говорил, что ненавидит ее... Нет, нет! Если бы ненавидел, то не сердился бы... — нашептывал Галине какой-то внутренний голос. — А что, если она теперь согласилась, и они уехали куда-нибудь далеко вместе? Тогда он рад и счастлив теперь, поет ей чудные песни, рассказывает про заморские страны, ласкает, голубит ее... Ох, и не вспоминает о бедной Галине, не вспоминает! Забыл, забыл!..
И при этой мысли такая гнетущая тоска охватывала Галину, такая невыносимая боль сжимала ее бедное сердце, что ей казалось, — оно не выдержит этой муки и разорвется у ней в груди. Но молодому сердцу во что бы то ни стало хотелось верить. И вот тихая, светлая надежда начинала снова пробираться в больное сердце и робко нашептывать свои утешения и горячие оправдания.
"И в самом деле, — начинала думать Галина, — зачем же он обманывал меня? Нет, нет, он не способен на это, он не мог бы так безжалостно обмануть ее! Ведь он обещал приехать, ведь он говорил, что любит ее, что жалеет, а то, что он говорил, не может быть ложью. Нет и нет!" — И снова в сердце девушки вспыхивала уверенность в любви Мазепы. Но радостное состояние ее продолжалось недолго: эта уверенность в Мазепе повергла Галину снова в еще горшее отчаяние: в таком случае, если Мазепа не обманул ее, если он любит ее, значит что-то ужасное, о чем страшно и подумать, помешало ему не только приехать к ним, но и весточку переслать.
И сердце Галины охватывала опять та же тупая, невыносимая боль. И ничто, никакие уверения и утешения не могли вывести Галину из этого заколдованного круга. Правду говорила она о себе Орысе, что с тех пор, как Мазепа уехал, она чувствует, что сделалась словно глухой и слепой. Действительно, она жила только одной мыслью о Мазепе. Нежное, любящее сердце девчины прильнуло к нему всей силой своего молодого чувства. Он стал для нее всем: другом, братом, отцом и дорогим "коханцем". Всю нежность, всю поэзию, всю силу любви своего горячего, чистого сердца Галина вложила в это чувство и теперь уже никто на свете не мог бы заставить ее вырвать его из ее груди.
Итак, хуторяне начали готовиться к отъезду. Сборы эти, однако, должны были занять немало времени. Надо было закупить всего необходимого на целую долгую зиму: соли, дегтю, пороху, смолы, селитры и других необходимых в хозяйстве вещей. Покупки эти можно было сделать только на ярмарке, потому хуторянам и надо было дождаться ближайшей Покровской ярмарки, которая отбывалась в соседнем местечке. Тем временем Сыч начал понемногу складываться, готовить возы в дальнюю дорогу, подкармливать лошадей.
Так прошло несколько дней. Настал наконец праздник Покров. Сыч с батюшкой еще с вечера отправились на ближайшую ярмарку. Воспользовавшись праздником, Орыся побывала и на вечерницах, в надежде узнать что-нибудь об Остапе, но никто не мог ей точно сказать, куда отправился он.
Минул и Покров.
Скучно протянулся для обеих девушек неприглядный осенний день, наконец, и он угас; на дворе стемнело, и тьма окутала всю деревню. Окрики работников, гельготанье гусей и уток, блеянье овец, мычанье коров, все эти разнородные звуки, оглашающие днем деревню и придающие ей столько оживления, умолкли; улицы ее опустели, и все погрузилось кругом во мрак и тишину. Только окна хаток осветились в этой тьме яркими, красными огоньками, — то хозяйки готовили вечерю.
В большой пекарне о.Григория было светло, чисто и уютно. Комнату освещало весьма оригинальное приспособление, заменяющее современные канделябры; состояло оно из глиняной неуклюжей "бабкы", напоминающей собою форму высокого подсвечника, в верхней части которого было проделано множество дырочек, расположенных венцом, и в каждую такую дырочку вставлена была длинная лучина. Яркий огонь пылающих лучин освещал всю хату и придавал ей уютный и приятный вид. Кругом все было чисто убрано; все дневные работы были уже окончены; свиньи, коровы, гуси, утки и другие двуногие и четвероногие обитатели двора давно уже получили свою вечернюю порцию и теперь спокойно отдыхали в сажах, хлевах и оборах. Вечеря для хозяев тоже давно была сварена, видная еще молодица, помогавшая Орысе в хозяйстве, засунула горшки в печь, заставила их заслонкой, чисто замела все крошки соломы под "прыпичок" и, присевши на край лавы, начала чистить себе на утро картофель. Все было уже готово, ждали только запоздавших ярмарочан. Подложивши под себя кожух, баба сладко дремала на печи, Орыся и Галина сидели за "прядкамы"; обе девушки, занятые своими мыслями, молча работали, молодица тоже задумалась над своей работой, в хате было тихо; слышались только однообразное жужжание веретен да слабое потрескивание горящих лучин.
Где-то далеко собирались уже казацкие полки, шумели татарские орды, спорили о доле Украины полковники и гетманы, но здесь все было тихо, спокойно; волны бушующего народного моря еще не доходили сюда. Быть может через день, через два всей этой деревне суждено было превратиться в груду дымящегося пепла, в добычу диких татар, но покуда все еще было тихо, и всякий мирно занимался своим трудом, не думая о том, что принесет ему завтрашний день.
Но вот на печи раздалось громкое позевывание, затем что-то зашевелилось и вслед за этим раздался голос бабы:
— А что, Кылына, тут ты? Что это, поснули все, что ли?
Молодица, к которой относились эти слова, вздрогнула и затем ответила:
— Тут, бабо, тут.
— А девчата?
— И девчата тут; прядут.
— Ох, Господи, "тыша"-то какая. Я уж думала, поснули все. — Баба громко зевнула и затем прибавила. — А что, наших ярмарчан "не чутно" еще?
— Нет, не слышно что-то.
На печи послышался громкий зевок.
— Что это как они долго заярмарковались? А тут сон такой налегает. Ox, ox, ox! Прости, Господи, наши прегрешения.
И опять на печи послышалось громкое позевывание, затем какое-то кряхтение и вслед за этим по хате снова разнесся тихий храп.
Молодица встала, вынула догоревшие лучины, вставила новые и села на свое прежнее место.