Второй раз послышался слабый стук в потолок, но Богдан, погруженный в себя, не заметил его: он ощущал в груди лишь пламенный ураган, потрясавший все его нервы, все фибры каким то неизъяснимым восторгом, каким то сладким угаром.
Наконец Богдану почудился возрастающий шум на палубе, и донеслись оттуда даже крики; они отрезвили его и заставили спешно направиться к выходу, но в это время дверь распахнулась и на пороге показался встревоженный дед.
– Иди, сынку, скорее на палубу!
– А что там такое? – очнулся Богдан.
– Да что то неладно: ветер крепчает, вдали показались как будто ворожьи суда... все тебя ищут, ропщут...
– Ропщут?! Чего?
– Да просто подурели, бунтуют... Нашлись приятели Рассохи, гомонят, что казака, мол, бросили в море за бабу, а атаман с ней возится до света...
Побагровел Богдан и бросился на чардак.
Он стремительно выбежал из каюты наверх и остановился на чардаке, окинув всех гордым, вызывающим взглядом. Лицо его пылало от волнения, глаза сверкали мрачным огнем, непокрытая шапкой чуприна трепалась на ветре. При появлении наказного все сразу притихли; но по сумрачным лицам, по опущенным вниз глазам можно было догадаться, что за минуту между товарыством шла буря и что буря эта была направлена против него, их батька атамана.
– А что, Панове товарыство, чем это вы недовольны? – спросил наконец, не дожидая запроса, Богдан.
Вопрос остался без ответа. Казаки хранили упорно молчание, нагнув еще ниже свои бритые с оселедцами головы.
– Что же, Панове, – обратился к ним снова Богдан, выждав длинную паузу, – коли есть что, так говорите прямо в глаза, как подобает честному лыцарству, а не поза очи: правда ведь света не боится, а кривда только любит потемки...
Послышался робкий, неясный говор: или мятежные боялись разгневать атамана, или не решались его огорчить; впрочем, между гулом тревожного говора уже слышались отрывистые слова: "Не до часу забава...", "Покарали одного смертью за бабу, а сам атаман...", "Смерть ей, чертовке!" Последняя фраза начала повторяться выразительнее и чаще, грозя перейти в общий крик.
Отлила кровь у Богдана от лица к сердцу, закипело оно оскорблением, гневом загорелись глаза: он поднял надменно голову, сжал в резкую складку черные брови и властным голосом остановил возрастающий ропот.
– Что о? – почти крикнул он, сложив на груди руки. – Выходите, клеветники, и обвиняйте меня смело в такой гнусности, а не прячьтесь за головы других, как школяры в бурсе! Знаете ли вы, безумцы, чья это дочь, дитя недорослое? Это дочь вашего товарища, не пожалевшего за нас свою жизнь, дочь, блаженной памяти, запорожца Грабины.
– Грабины? – раздался по всей чайке единодушный крик.
– Да, Грабины, – продолжал Богдан, заметивши, какое впечатление произвели на окружающих его слова, – он сам еще в Сечи признался мне в том, что у него дочь есть, Марылька, которую цыганка украла и продала в неволю. Когда он услыхал, что мы без него уйдем в поход, то, без моего ведома, закрался в чайку, надеясь, что мы не минем Кафы, где знал, что находится его дочь... Перед смертью заклинал он меня и заставил поклясться, что я спасу ее... И вот сам господь, оглянувшись над душой несчастного товарища, посылает нам навстречу его дочь... А вы... вы что хотели сделать? В благодарность за то, что Грабина жизни своей не пожалел ради нас, – вы хотели умертвить его дочь, да еще что выдумали на невинное дитя!
– Мы не знали, подумать не могли, батьку, – зашумели отовсюду сконфуженные голоса...
– Будем беречь ее, как зеницу ока! Грех, панове, оставить в беде дочь товарища! – поднялся дед, обращаясь ко всем.
– Будем, будем! Живота за нее не пожалеем, – отозвались все горячо. – Пусть она дочкой нашей будет!
– Спасибо, вам, дети! – поклонился всем Богдан, обнаживши голову. – От лица покойного Грабины, который уже не может озваться, говорю вам спасибо.
– Что ты, что ты, сыну! – остановил его дед. – За что тут дяковать. Мы все об ней должны подумать, как и он подумал о нас.
– Правда, правда! – отозвались шумно казаки.
– Ну, вот и дело! – повеселел Богдан. – Может, и нам господь за добрый вчынок пошлет свою ласку... Только вы не промолвитесь никто, что батько панночки утонул, а то это известие убьет ее... она наложит на себя руки... – И он стал продолжать свой рассказ. – Так вот, видите ли, Панове, я с одного ее слова заметил, что она полька, и пошел допросить бранку. Слово по слову, – она мне и рассказала, что она полька, Грабовского пана дочка, что его преследовали паны за братанье с народом, что сделали наезд, что он спасся на Запорожье, а ее, дочку его, во время разбоя, украла цыганка и отвезла в Кафу, а из Кафы уже доставляли в Царьград, в гарем.
– Ах они, дьяволы! – раздались среди Казаков гневные возгласы.
– То то, – продолжал Богдан, – несчастное дитя жизни себя лишить хотело, а вы то что...
– Прости, батьку, – обнажились многие головы, – начали мы галдеть, а тут снова буря встает да и ворожьи галеры...
– Какое же у вас доверие ко мне, коли довольно одного пустопорожнего слова, занесенного ветром, чтобы взвесть на атамана пакость.
– Прости, прости, батьку! – завопили все казаки, нагибая чубатые головы. – Это вот Рассохины приятели взъелись на панну, что через нее загинул славный казак... а уж из за нее как то поремствовали и на тебя, батьку...
– Неправда, несчастный Рассоха пострадал не через невинную панну, а через пьянство: оно его довело и до греха, и до смерти.
– И справедливо, – подтвердил дед, – паршивая овца все стадо портит!
– Как же не портит, коли портит! – с азартом выкрикнул черномазый, как цыган, казак. – Вон и приятели его наважились на нашего батька поднять голос... и их бы в море!
– Каемся!.. Прости на слове! – отозвались дрожащими голосами три казака, сидевшие между гребками, внизу чайки. – Хоть и покарай, а прости, батьку!
– Бог вас простит! – сказал торжественно Богдан, успокоившись внутренно за панянку. – Где люди, там и грех... А только помните, братцы, что для Богдана ваша доля и ваше благо – важнее всего на свете!
– Верим, верим!.. Слава атаману! – загалдели со всех гребок казаки, махая шапками в воздухе.
Богдан тоже снял шапку и, поклонившись товарищам, начал осматривать море кругом.
Было уже полное утро; но туман или предвестники бури – низко несущиеся облака – закутывали даль молочной мглой; волны словно курились белым паром, что сначала за ними бежал, потом тяжелее сгущался, а встретясь с соседней струей, клубился, сливаясь в какой то бесконечный полог, ползущий над морем.
– С какой стороны были, диду, галеры? – спросил наконец у деда Богдан. – Не вижу нигде...
– Да, затуманило, – мотнул головою старик, – а вон там на полудне были видны... штуки три либо четыре...
– Гм! Значит, турецкие... – задумался Богдан. – Оно бы не дурно пошарпать и потопить еще штуки две, да мало нас, а з тумане и не соберешь... По моему, лучше повернуть прямо на полночь... К тому же и ветер, кажись, стал погожим.
– Правильно, сынку, миркуешь: ветер поможет прибиться нам к берегу и, по моему расчету, к Буджацкому, потому что то нас здорово отнесло в правую руку.
– Так это отлично! – обрадовался Богдан. – Только как бы нам собрать чайки да сообщить всем нашу думку? Ведь стрелять из гарматы опасно, как раз привлечешь тем врага...
– Оно то как будто так... А прото, кто его знает, сыну? – потер рукою лоб дед. – Враг то все равно прямует на нас, того и гляди, наскочит в тумане, ведь он на парусах прет,
а мы на веслах... так все единственно... а гуртом и обороняться легче.
– Пожалуй, что и так, – согласился Богдан, – если бы и мы подняли паруса да двинулись наутек, так этим черепахам не догнать бы нас... Эх! – махнул он энергично рукой. – Чому буты, тому статысь, а прикажите ка, диду, гукнуть раза два из гарматы.
Через несколько мгновений вздрогнула чайка и раздался звук выстрела, глухо исчезнувший вдали. Богдан воспользовался небольшим промежутком времени между вторым выстрелом, проскользнул незаметно в каюту и успокоил Марыльку. Гаркнула и второй раз фальконетная пушка. Богдан уже стоял вновь на чардаке и зорко присматривался да прислушивался кругом; он даже велел остановиться и поднять весла...
Туман налегал и густел все сильней и сильней; с чардака уже трудно было разглядеть и корму в чайке... Послышался плеск... "Свои или галера?" – мелькнула у атамана мысль, и он отдал тихо приказ осмотреть оружие и быть наготове.
Но вот показался острый нос, и чайка, скользнув по волне, чуть не ударилась об атаманскую.
– Наши! – послышался успокоительный говор.
– Чья чайка? – спросил Богдан.
– Сулиминская, – ответил с нее рулевой.
– А как атаману вашему?
– Слава богу!
– А других чаек не видели?
– За нами две ехало.
Вскоре показалось из тумана еще три чайки, а в продолжение получаса – еще три, и потом, наконец, еще одна; больше же не прибывало. Дальше ждать было и бесполезно, и опасно: в тумане чайки неслись куда то, по воле волн, и можно было ожидать ежеминутно столкновения с галерой, тем более, что последняя чайка принесла известие, что видела ее недалеко отсюда.
– Панове молодцы, лыцари запорожцы! – зычно крикнул Богдан. – Нам мешкать больше нельзя: враг на носу. Поручим товарищей наших святому богу и заступнице за нас, деве пречистой, а сами поднимем сейчас паруса и на всех веслах двинем за ветром на полночь, к Буджаку.
– Згода, – отозвались в тумане сотни голосов, и чайки, подняв свои широкие крылья ветрила, понеслись на север, оставляя позади себя крутящиеся ленты сверкающей серебром пены. Гребцы рвали волны изо всех сил, чувствуя за спиной погоню.
Прошло часа два бешеного бега. Время приближалось к полудню. Туман, сгустившись в тяжелые облака, начал медленно подниматься над морем. В узком просвете показалась невдалеке чайка, а вон дальше как будто мелькнула и другая... Между тем белые облака поднимались все выше да выше и рвались в высоте, пропуская сквозь щели яркие блики лазури, а вот сверкнули, пронизывая их, и золотые лучи, окрасив белесоватые клубы в бронзовые и перламутровые колера, сверкнули, заиграли изумрудами на посиневших волнах и рассыпались искрами по казацким рушницам. Облака, поднявшись выше, словно растаяли и разметались ветром по ярко голубому простору.
Оглянувшись, казаки увидели за собой не далее как на два пушечных выстрела две галеры; они шли сначала наискось, как бы пропуская чайки, но, заметив их, сразу изменили курс и повернули прямо на Казаков.