И пред глазами Ганны в тихой полутьме церкви одна за другою проходят картины: вот они сняли его тело с креста, завернули в белые полотна... Темнеет... Безутешные женщины склонились над его измученным, мертвым лицом... Они не плачут... Они окаменели в своем немом отчаянии... Лиловый, мертвый сумрак упал на их покрытые головы.
Вдруг Ганна почувствовала на себе чей то пристальный взгляд. Она оглянулась и вздрогнула невольно, увидевши себя в полутемной церкви, среди склонившихся кругом молящихся людей. С противоположного клироса глядел на нее Богун; но сам он едва узнал Ганну, до того осунулось и побледнело ее лицо за эти четыре дня. Глаза ее, обведенные черными кругами, казались теперь огромными и черными л глядели так открыто и серьезно, что вся она показалась ему какой то старинной иконой, глядящей с потемневшего полотна. Глаза их встретились. Но ни женственная краска не вспыхнула на этих бледных щеках, ни нежной приветливой улыбки не показалось на ее лице, глаза не вспыхнули затаенной искрой, – они глядели на него таким глубоким и грустным взглядом, что Богун прошептал невольно: "Господи, откуда ты послал нам ее?" И такой горячий прилив любви и удивления перед этою необыкновенною девушкой охватил сердце казака, что Богуну захотелось неудержимо тут же сейчас сказать, что он любит ее одну во всей Украине, что она ему все: и мать, и сестра, и жена.
Но служба окончилась. Народ стал выходить из церкви. Монахини потянулись одна за другою длинною, черною вереницей. Богун увидел Ганну; она шла вслед за ними. Он хотел окликнуть ее, подойти к ней, но Ганна взглянула на него снова, и лицо ее было так серьезно, так печально, что Богун не решился подойти к ней теперь и только проводил ее глазами вплоть до самых дверей.
В вечер великой субботы к въездной лаврской обороне то и дело подкатывали возы горожан и неуклюжие колымаги панов, окруженные верховыми стражниками; подходили беспрерывно толпы богомольцев и из города Подола, и из Вышгорода, и из других, еще более отдаленных мест. Хотя до всенощной было еще далеко, но двор Печерского монастыря быстро наполнялся народом. Приехал и сам митрополит, превелебный Петр Могила, устроитель братского монастыря и академии, а равно и возобновитель Софиевского собора; прикатили и подвоеводий, и войт, и бурмистр. Знатные гости были приглашены настоятелем Печерского монастыря в свои покои, другие, что попроще, расположились на дворе. У всех последних были в руках корзины и узелки с пасхами, поросятами, яйцами, предназначенными для освящения.
Целый день в открытые двери собора входили и выходили толпы богомольцев помолиться и приложиться к пречистой плащанице.
Настала ночь, теплая, звездная и душистая. Ударил колокол, и эхо понесло далеко за Днепр протяжный и торжественный звук. Заволновались толпы народа на монастырском дворище и поспешно потекли широкими волнами в храм.
С трудом пробралась Ганна вслед за течением народа в переполненную церковь, но не могла пройти к плащанице и остановилась в сторонке, прислонившись к холодной каменной стене. В церкви было так тесно, что весь народ представлял из себя как бы сплошное целое, так что толчок, полученный у входа в церковь, передавался и стоящим впереди. От множества зажженных свечей чувствовалась невообразимая духота; пахло горячим воском, сапогами, носильным платьем и горячим дыханием тысячи людей. С клироса раздавалось мерное и монотонное чтение "Апостола". То там, то сям слышалось сухое покашливание, вздох или задержанный зевок, – все ожидали того счастливого и торжественного момента, когда наконец "дочитаются до Христа".
Между тем народ все прибывал и, несмотря на невообразимую тесноту, церковь поглощала еще и еще новые толпы людей. Ганна чувствовала себя чрезвычайно слабою: от самого четверга она не ела ничего, кроме хлеба и воды. Ноги ее совершенно подкашивались, она могла еще стоять, только прислонившись к стене. Как ни напрягала она своего слуха, но из читаемого на клиросе до нее доносился только неясный однообразный шум, который сливался у нее с непонятным шумом в голове и в ушах. Ее сильно теснили обступившие со всех сторон горожане и казаки; казалось, что ими совершенно преграждался к ней доступ воздуха. Дыхание ее становилось все чаще и чаще, она подымала голову, жадно открывала рот, стараясь поймать хоть струйку свежего воздуха, но, кроме горячего, тяжелого дыхания множества людей, к ней не долетало ничего. Толпа совершенно отделила ее от своих богомольцев, и теперь она стояла здесь одна, затерявшись нечаянно среди Казаков.
Вдруг новый натиск распахнувшейся толпы притиснул ее совершенно к стене; несколько дюжих спин, подавшись назад, обвалились всею тяжестью на нее. Ганна хотела выскользнуть, хотела двинуться, крикнуть; она открыла рот, но не смогла вздохнуть. Холодный пот выступил у нее на лбу, ока инстинктивно вытянула вперед руки, и вдруг пара сильных, мужских рук подхватила ее под мышки и осторожно понесла над сбившеюся толпою...
В церкви произошло некоторое замешательство. "Задавили, задавили!" – раздавалось то тут, то там. А Богун с трудом пробирался со своей ношей к выходу. В проходе его ожидала самая сильная давка; здесь сталкивались два противоположных течения, одни входили, другие выходили, и в этом водовороте трудно было сделать хоть шаг вперед.
Выбравшись наконец из церкви, Богун поставил Ганну на землю и, не отымая от нее рук, спросил встревоженным голосом, склоняясь над ней:
– Не придавили они тебя, Ганно?
– Нет, нет, спасибо тебе, Иване, – проговорила она слабым голосом, – это ничего, так оно – пройдет. Сильно душно было в церкви, я попала как то меж Казаков, они прижали меня, ну, у меня и пошло все колом в глазах.
– Ты змарнила совсем, не жалеешь себя.
– Это так только – сегодня.
– Пойдем же, – взял Богун ее руку в свою, – сядем там, за церковью: ты отдохнешь, а потом можно будет и в церковь войти.
Ганна пошла вслед за Богуном. Ночь стояла такая теплая, звездная, прозрачная. По всему обширному двору Печерского монастыря разместились богомольцы, не вошедшие в церковь; подле каждого стояла пасха с воткнутой в нее свечечкой. Казалось, что второе небо, усыпанное тысячью маленьких, трепещущих звезд, опрокинулось на землю. Только верхние звезды сверкали такими холодными блестящими лучами, а земные так трепетно теплились красноватым огоньком. Время близилось к полуночи: на колокольне, на куполах начали зажигать огоньки. Богун и Ганна прошли за церковь и остановились на уступе горы.
– Присядь, Ганно; ты едва стоишь на ногах, – обратился к Ганне Богун.
Ганна опустилась.
С горы вниз, вплоть до самого Днепра, сбегали монастырские сады, а Днепр разливался у подножья горы полноводный, широкий, затопляя все острова. Иногда из церкви доносились звуки протяжного, грустного пения. Так дивно тепло было на земле, так торжественно в небе.
– Великое отпевание идет, – вздохнула Ганна.
– Да, а скоро загремит и радостная весть на весь мир, – заметил Богун. – Завтра мы уже и не увидимся, Ганно.
– Как, разве ты так скоро уедешь отсюда?
– Вот только встретить праздник Христов да попрощаться с тобой захотел, а завтра уже в дорогу. Праздник нам на руку: всюду свободный народ. Дела свои я покончил здесь. Да благословит господь превелебного владыку нашего и святое богоявленское братство: многое они сделали для нас! И как не верить, Ганно, в то, что господь поможет нам вырваться из под лядского ига, когда всюду, везде весь люд только и ждет гасла, чтобы подняться всем, как одному. Нужно только человека, чтобы поднял всех.
– И он будет, будет, Иване! – воскликнула Ганна.
– Будет, – повторил уверенно и Богун.
– Куда ж ты теперь поедешь, Иване?
– Поеду дальше, комплектовать полки и подымать народ. Из Киева вот уже отправил тысячу человек на Запорожье, – повезли и деньги, и оружие: обо всем подумал наш превелебный рачитель... Правду говорит Богдан: теперь мы обессилены... нам надо укрепиться и окрепнуть... Теперь вот я еду дальше. Чем больше у нас будет силы, тем больше будет вера, а чем больше вера, тем вернее победа.
Богун встряхнул головою и заговорил горячо и уверенно: он говорил Ганне о своих планах, мудрых указаниях владыки...
– Счастлив ты, казаче, – вздохнула Ганна, – ты можешь трудиться для нашей отчизны, а я...
– Ты, ты, Ганно, – перебил ее с восторгом Богун, – ты делаешь больше всех нас, ты подымаешь в нас веру, ты указываешь всем нам дорогу.
– Что ты, что ты, Иване, – остановила его Ганна; но Богун перебил ее:
– Нет, постой! Что правда, то правда: когда у дивчыны встречаешь такое чудное сердце, то самому хочется велетнем стать; и стыд и досада на свою подлую душу проймают сердце! – Богун вздохнул, сбросил шапку, провел рукой по голове. – Вот что хотел еще я сказать тебе, Ганно! – заговорил он после небольшой паузы. – Теперь мы расстанемся кто знает на сколько... Прости меня, грубого казака, за те слова, что сказал я тебе...
– Ох Иване, Иване! – вскрикнула Ганна. – Я бы сердце свое для тебя вынула, а ты...
– Спасибо, Ганно, спасибо, сестрице моя, – взял ее Богун за руку, – дозволь же мне думать, что не останусь я чужим для тебя...
– Богуне, друже мой, как брата, как лучшего друга, люблю я тебя! – произнесла Ганна с глубоким чувством,
подымая на Богуна полные слез глаза. – Прости меня ты, что без воли потоптала я твое сердце; когда б ты знал...
– Что говорить, Ганно, – ты, моя королевно, не виновна ни в чем, – перебил ее Богун, – захотелось мне украсть для себя только солнце, а солнце светит для всех. Спасибо тебе за ласку твою, за твое доброе слово... – Богун встал и обнажил голову. – Когда увидимся – не знаю, благослови же меня на долгий и тяжелый путь.
Ганна поднялась с места.
– Господь всевышний благословит тебя, защитит от несчастья, – произнесла она, осеняя его голову крестом, и, прижавшись к его лбу губами, прошептала сквозь слезы: – Друже мой, брате мой, прости, прости меня!
– Прощай, Ганно! – произнес торопливо Богун, словно боясь, что его самообладание изменит ему. – Прощай! – поцеловал он еще раз дивчыну: – Ты одна у меня, Ганно, и больше нет никого!
20
Стройно, словно стадо лебедей, несутся вниз по Днепру запорожские чайки; сильными и верными ударами весел рассекаются желтоватые волны, они пенятся, бурлят и бегут за ладьями; попутный ветер, накренив паруса, ускоряет их бег.