Опять же и от дружбы с татарами никакой Москве "перешкоды" не будет. Андрусовский договор того же хочет.
— Зело хитро, зело хитро, — посмеивался, потирая руки, Бруховецкий, а Мазепа продолжал развивать перед ним свой план о будущем самостоятельной Украины, а если уже неудастся вполне "самостийной", то хоть под турецким протекторатом. Он говорил сильно, красноречиво, рисуя перед гетманом заманчивые картины.
Бруховецкий слушал его молча, жадно...
— Добро, — произнес он, наконец, подымаясь с места, — я над Дорошенковыми словами поразмыслю, только чур, — поднял он обе руки с таким жестом, как будто хотел отстранить от себя всякое искушение, — чтобы нам от Москвы ни на шаг... я от Москвы не отступлю!
— А как же, как же! — вскрикнул шумно Мазепа, — и мы Москве наинижайшие слуги.
Он отвесил низкий поклон, разведя в обе стороны руками, словно хотел показать этим жестом, что готов на все для нее...
— Вот и гаразд, — заключил довольный Бруховецкий и крикнул громко:
— Гей, пане есауле! — затем прибавил, обращаясь к Мазепе, — теперь, пане, я поручу тебя ласке моего есаула.
Боковая дверь светлицы отворилась, Мазепа оглянулся, и недосказанное слово так и замерло у него на языке.
Перед ним стоял Тамара.
XLIV
В замке гадячском в доме воеводы Евсея Иваныча Огарева ярко светились окна. В просторной светлице, отличавшейся сразу своим убранством от покоев местных жителей, сидели друг против друга за столом, покрытым чистой камчатной скатертью, два собеседника: сам боярин Огарев и только что прибывший из Москвы стольник Василий Михайлович Тяпкин.
На столе стояли два канделябра с зажженными в них восковыми свечами; свет их ярко освещал лица обоих собеседников.
Боярин Евсей Иваныч был человек почтенного возраста, дородного сложения и важной наружности; широкая, холеная борода его спускалась почти до пояса; густые слегка завивавшиеся по краям волосы разделял ровный пробор; все движенья его были степенны и медлительны, говорил он не спеша, раздумчиво. Тяпкину было на вид лет тридцать не больше, роста он был среднего, худощавого сложения, однако румяные щеки его свидетельствовали о прекрасном здоровье; продолговатое лицо его обрамляла светло-русая курчавая бородка клинышком, светло-серые глаза глядели быстро и сметливо; движения его были скоры и юрки.
На боярине была длинная боярская одежда, украшенная золотым шитьем, из-под расходящихся пол которой виднелась красная шелковая сорочка, низко подпоясанная цветным шелковым шнурком; стольник же был одет более по-дорожному: на нем был недлинный кафтан тонкого голубого сукна, опоясанный шелковым кушаком, и высокие желтые сафьянные сапоги с загнутыми на татарский образец концами.
Боярин медленно и важно поглаживал свою широкую красивую бороду, стольник же беспрерывно теребил и подкручивал свою небольшую бородку.
Перед каждым из собеседников стояла высокая, золоченая стопа, но занятые своею беседой, они, казалось, совершенно забыли о них.
— Так таковы-то дела у нас, боярин Евсей Иванович, — говорил Тяпкин, опираясь подбородком на руку и слегка подкручивая свою курчавую бородку.
— Зело худы, зело худы, — отвечал Огарев. — Во всей Малой России подымается великий мятеж. Люди-то все здесь худоумные и непостоянные, один какой-нибудь плевосеятель возмутит многими тысячами, и нам тогда трудно будет уберечь свои животы, затем, что неприятель под боком, да и запорожцы стоят неприятеля: все бунтовщики и лазутчики великие, и из всех местов такого шаткого места нигде нет: работать, и землю пахать и собою жить ленивы, а желательно как бы добрых людей разорить, да всякому старшинство доступить. А на Запорожье ныне боле заднепрян, Дорошенковых людей, от них-то злой умысел на смуту и вырастает. Запорожцы-то, слышь, живут с полтавцами советно, словно муж с женой, вот от этих самых их советов и пошло переяславское дело. Возгорается, говорю тебе, Василий Михайлович, большой огонь. Кругом шатость великая.
— Тек-с, тек-с, — отвечал задумчиво Тяпкин, покручивая бородку. — А не ведаешь ли, боярин, отчего такая шатость кругом пошла. Не из-за Киева ли? Приезжали к нам на Москву посланцы от гетмана Ивана Мартыновича, сказывали, что кругом народ опасается, чтобы мы Малую Россию не отдали ляхам, так вот мы и сдумали на Москве, чтобы разные шатуны и воры не смущали здесь сердца народные, отправить особого посланца, дабы прочитал те статьи, на которых тот покой с ляхами учинен на большом их собрании, радою именуемом.
— Добро бы и то учинить, — отвечал боярин, медленно поглаживая бороду. — "Изволил бы государь обвеселить их милостивою грамотою, что Киев, мол, и вся правобережная Малая Россия остаются под нашею рукою вечно, чтобы они не слушали простодушных плутов, кои, ревнуя изменникам, возмущают всех воровскими вымыслами, — да только не в том вся суть, государь ты мой Василий Михайлович.
— Так о чем же, боярин, волнуется народ?
— О том, что воеводы наши в городах сели, да о том, что царские ратные люди в Малую Россию жить пришли, да что денежные и хлебные сборы в казну собирают. На лице стольника отразилось явное изумление.
— А чего ж им на воевод да на ратных людей злобствовать? Прибыли они не для раздоров, а для дела советного, чтобы помогать гетману народом судить и рядить. А и того, что на корм ратным людям денежные и хлебные сборы идут, им нечего себе в тяготу ставить: царские люди на их же оборону в городах живут.
Огарев усмехнулся.
— Толкуй ты им таковы слова! Оборонить-то они себя и без наших людей горазды, а о том, чтобы воеводы гетману судить и рядить помогали, — так и слушать им несносно. Зело горд и строптив народ и страха никакого не имеет. У своего, слышь гетмана в послушании не хотят быть. Он, говорят, принял на себя одного власть самовольно, старшин в колодки сажает и к Москве отсылает, без войскового приговору дела решает! Мы, говорят, его поставили, мы его и сбросим.
— Дело! — произнес Тяпкин, встряхивая русыми волосами, — такого еще и не слыхивал! Что гетман кому за вину наказание чинит, так это добро. За это на гетмана хулы наносить? Не за что!
— По-нашему-то так, Василий Михайлович, а по-ихнему выходит, что наступают, мол, на их вольности и права. Из-за этих самых вольностей не хотят они и воевод, и ратных людей терпеть. В Переяславских пактах постановлено, толкуют, чтобы никаких воевод у нас, окромя Киева, не было и никаких бы им поборов с народа не имать. Оттого-то и идет кругом великое сумнительство, оттого и переяславский огонь загорелся, и стольник Ладыжинский смерть принял.
— Худо, худо! — произнес задумчиво Тяпкин, закусывая конец бородки. — Одначе и убирать нам из их городов воевод да ратных людей никак нельзя. Сам, боярин, поразмысли, какая из этого польза выйдет, если оставить их при своих вольностях да правах? Одна только шатость, да соблазн. Да и какие такие вольности и права? Пред Богом да царем все равны: что боярин, что холоп, что князь! Хочет казнит, хочет милует — воля его. Едино стадо — един пастырь.
— Так-то оно так, Василий Михайлович, — возразил Огарев. слегка придерживая свою бороду рукою и покачивая с сомнением головой, — да как бы сразу не затянуть узла. Говорю тебе, народ здесь все равно, что конь необъезженный, ты его запрягать, а он и в оглобли не идет.
— Что ж, боярин, нам оставлять их при древних правах никак невозможно. Толкуют они вам, что едино своим хотением в одно тело сложились, так ведь и мы их едино по их челобитью под свою руку приняли, а коли уж соединились они, так надо и то им в уме держать, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Толкуют и про Переяславские пакты! Ну, и были они допрежь, никто им не препятствовал, а коли видим мы, что от них только один соблазн идет, так они нам и не желательны. У нас закон для всех равен должен быть. И так уж бают наши мужички: "У Черкасов, мол, золотое житье!!" Того и гляди, еще и на Москве смуту поднимут!
Тяпкин тряхнул русыми волосами и прибавил уверенным тоном:
— А я, боярин, разумею, что такие голоса казаки оттого проявляют, что видят в городах при воеводах большое малолюдствие.
Боярин повел бровью, расправил ладонь лопатой, провел ею не спеша по бороде, распустил ее конец пышным веером и, опустивши руку на стол, произнес с уверенностью:
— Нет, Василий Михайлович, не то ты говоришь. Что город, то норов. Ты вот сюда хоть и в сколько тысяч рать пришли, так они оттого страшны не станут. Им-то и смерть не страшна: привыкли в Литве своевольничать! Что ни на есть дикий народ. Не токмо мужики, а и бабы, словно за веретена, за сабли хватаются. Народ, что дуб — его не согнешь.
— Эх, боярин, Евсей Иваныч, — возразил с усмешкой Тяпкин, — да ведь и из дуба дуги гнут, лишь бы помаленьку, да с оглядкой, так и добро всем будет. Коли уж учнут очень против воевод бунтовать, можно будет кои города им назад возвратить, а совсем выводить воевод да ратных людей нам невозможно. Надо, чтобы народ понемногу обыкал в одной упряжке ходить. Поселить бы наших людишек сюда, а ихних бы малость к нам перевести, тогда, боярин, и хлеб врозь не ползет, когда тесто хорошо перемешано.
Боярин внимательно слушал Тяпкина, подперши подбородок рукой. А Тяпкин продолжал развивать свою мысль дальше.
— Вот уже милостью Божиею и желанием самого гетмана постановлено, чтобы без воли нашей им с чужими землями не ссылаться, — и добро вышло, и меньше мятежей, и шатостей. А то вспомни, боярин, не восхотел ли еще гетман Богдан, как только Переяславский договор утвердился, помимо нашего ведома со Свейским королем да с Ракоцием оборотный союз учинить? А Выговский Ивашка?.. А вот теперь побурлили, побурлили малость, да и утихли. И добро вышло, и мятежей меньше стало.
— И то дело, что говорить, — заговорил боярин, отнимая, руку от подбородка. — твоими бы устами, Василий Михайлович, и мед пить, да допрежь всего, — опустил он руку на стол, — приказал бы государь побольше ратных людей прислать, а то ведь, знаешь, скоро, говорят, сказка сказывается, да не скоро дело делается, сидим мы здесь в городах, как грибы в лукошках, ни живы, ни мертвы, того и гляди, что без голов сделают, либо в Крым с женами и с детьми зададут. Прислал бы государь рать какую великую, — будто на поганина, что ли, а не то — беда! Мятеж, говорю тебе, кругом начинается: и сами сгинем, и людей государевых погубим.
— Да что же гетман-то Иван Мартынович?
— Сам еле жив сидит, тоже, чаю, бил челом о ратных людях.