Богдан Хмельницький (трилогія)

Михайло Старицький

Сторінка 46 з 381

Король жаждет войны, так как она даст ему в руки целое войско и позволит увеличить и наше число; когда же он станет на челе войск и крепкой рукой обопрется на нас, тогда мы сотрем кичливую голову сейма и получим новую ординацию от нашего короля.

Богдан остановился на мгновенье; фигура его, освещенная кровавым заревом догоравших костров, была величественна и влекла к себе сердца обаянием таинственной силы.

– Друзья! – вырвал он из ножен драгоценную саблю. – Вот письмо Оссолинского! Король поручает нам поднять войну. Он советует нам пошарпать турецкие границы и вызвать Турцию. Деньги на чайки и на поход мы получим!

– Слава, слава! Хай жые! – раздались восторженные крики, а в ином месте приподнялись десятки рук с шапками, в другом – засверкали клинки.

Недавнего тупого отчаяния, позорного унижения и дикой злобы не было и следа; глаза у всех горели энергией и надеждой, лица дышали отвагой, движения кипели удалью и силой!

– За короля! Мы за него, а он за нас! – стоял уже гвалт. – А ты, Богдан, ты будешь нашим атаманом!

Последний возглас ошарашил Богдана, как удар палаша: он его ждал и страшился. Сам того не замечая, Богдан связал себя и поставил в безвыходное положение. Броситься с ними на Запорожье, самовольно удалиться от службы, принять участие в походе, сжечь за собою все корабли... О, это было бы еще слишком рано!

Холодный пот выступил у Богдана на лбу, а все казачество между тем единодушно восклицало:

– Слава Богдану! Ты наш атаман! Веди нас, веди!

– Панове братья! – поклонился, сняв шапку, Богдан на три стороны. – Спасибо вам за великую честь, которой, быть может, я и не стою, только не будем горячиться, а обдумаем лучше и серьезнее все... Тут не все мы и в сборе... Нельзя нарушать наших старых обычаев и прав... есть ведь люди и постарше меня. Обсудим целым кошом, на чем рада станет... А то сгоряча опять бы не сделать какого промаха. Ведь вот, примером, мой приятель и опытный лыцарь пан Кривонос хотел же сейчас, зимою, по снегам, отправиться в поход, – коней, вместо подножной травы, кормить снегом.

– Да, да, – засмеялись весело все.

– Поймал, брат, точно! – почесал Кривонос, улыбаясь, затылок. – Эк, угораздило с запалу!

– Значит, моя рада такая, коли моего глупого слова послушаете...

– Глупого? Соломона заткнет за пояс! – мотнул головою Чарнота.

– Говори! Как не послушаться? – замахали шапками все. – Теперь ли, после ли, а атаман ты наш, да и баста!

– Так вот что, братья: и Кривоносу, и Богуну, и Нечаю, и всем, по моему, стянуть силы на Запорожье, укрепить его на всякий случай, снарядить чайки: одна часть ударит морем на турок, а другая суходолом – на татарву, чтобы затянуть басурманов в войну.

– Любо! Любо! На Запорожье рушать! – загалдели все, трепля друг друга по плечам и оживляясь задором.

– И ты с нами на Запорожье! – положил руку на плечо Богдана Нечай.

– С нами, с нами вместе! Не отступимся от тебя! – теснились к нему казаки.

– Панове друзи! – попробовал еще отшутиться и проверить настроение толпы Богдан. – А замок забыли? Может, пойдем брать его?

– К дьяволу замок! Не до жартив, коли такое дело! – воспротивились все.

– Это так! – махнул шапкой Чарнота. – За час до этого я не знал, где бы разбить башку свою поскорей, а теперь для такой справы поберегу и коготь.

– Да, пожалеет тот, кто умер раньше, – поправил ус Кривонос, – а я пожалею, что у меня не четыре руки. Так завтра же до света, Богдане, на Запорожье!

– Я б после... Не распорядился дома... – замялся Богдан.

– Слушай, Хмеле, – строго взглянул ему в глаза Кривонос, – уж коли по щырости, так по щырости; на свое сотничество начихай, а послужи Украйне: ты и для укрепления

Сечи необходим, и для похода, и для всего, – одна ты у нас голова, на тебя у всех и надежда.

– Что же, Богдане? Ужели у тебя дело в разлад идет со словом? – устремились на него взоры всех.

Краска ударила в лицо Богдану.

– Нет, братья, нет! – произнес он, отбрасывая голову, и протянул руки ближайшим. – Бог видит, нет в моих мыслях лукавства! Дайте мне только одну минуту... распорядиться...

– Мы верим тебе, брате! – произнесли разом Кривонос, Нечай и Чарнота.

В стороне Богдан заметил Ганджу.

– Брате, – заговорил он поспешно и тихо, – сложилось так все, что должен я ехать на Запорожье. Вернусь ли когда, не знаю сам. Одна к тебе просьба: исполни, друже, слова не пророни! Скачи в мой хутор; присмотри за моими; передай Ганне, что ей одной я поручаю семью. Скажи, чтобы помнила, чтобы молилась! Да вот еще: я напишу три слова коронному гетману. Помни, от этой записки зависит многое, тебе ее поручаю, постарайся передать только ему в руки.

– Все передам, все сделаю, брате, – ответил угрюмый Ганджа.

Богдан сжал ему руку, подошел к Кривоносу и Чар ноте, снял с головы высокую шапку и, поклонившись всему казачеству, произнес голосом твердым и громким:

– Панове, едем! Я ваш!

– На Запорожье! – как один голос раздался восторженный крик множества голосов, и сотня обнаженных сабель взвилась над его головой.

14

Морем разлился Днепр и неудержимо несет свои мутные воды; кружится водоворотом у круч, режет песчаные берега, бросается боковою волною на потопленные острова и мчится бурно серединой. На огромном водном пространстве мережатся то сям, то там верхушки верб и осин: в иных местах низкорослый верболоз и красно синяя таволга, унизанные изумрудною зеленью, колышутся волнами, словно засеянные на воде нивы; изредка, в одиночку, угрюмо торчит из воды своею обнаженною чуприной либо дуб, либо явор, а там дальше – синева разлитых вод сливается с туманною далью.

Только правого, более высокого берега не одолеть разгулявшемуся Днепру; обвил буйный многие острова своими пенистыми волнами, да не осилит гранитных глыб: гордо они выставили свою каменную грудь против стремнины и защищают любимцев своих казаков запорожцев. Издавна уже поселились те на этих диких гнездах орлиных и оживили удалью глушь, а теперь пестрою толпой копошатся на берегу наибольшего острова. Все они заняты усиленной работой – постройкой флотилии чаек. Ласковое весеннее солнце обливает яркими лучами и одетую в нежный наряд природу, и кипящую пестрою картиной на берегу жизнь. Словно муравьи, рассыпались запорожцы, разбились на разные группы и хлопотливо работают, снуют по берегу и по лугу: одни выдалбывают для оснований чаек громаднейшие стволы столетних лип, другие пилят ясень и берест на доски, третьи смолят и паклюют оконченные, сбитые чайки, некоторые по колени в воде тянут веревками бревна на берег, а иные на легких челнах ловят их по Днепру. Во многих местах на берегу пылают и дымятся костры: здесь в котлах кипятят смолу, там кашевары готовят обед, а вон, под лесом, парят для обручей лозу. Шум, говор и гам стоят в воздухе, и разносятся далеко эхом перебранки; крики заглушаются стуком топоров и молотов из длинного ряда кузниц; из ближайшего острова доносится треск падающих деревьев. По временам прорезывает весь этот гам или зычный крик с острова: "Лови! Переймай!" – или удалая, затянутая могучим голосом песня.

По одеже группы пестрят живописным разнообразием: между серыми из простого сукна свитками краснеют во многих местах и дорогие жупаны, и бархатные кунтуши, и турецкие куртки, между синими жупанами яркими пятнами белеют шитые золотом и шелками сорочки... А на самом припеке в живописных позах лежат и покуривают люльки совершенно обнаженные казаки, блистая своим богатырским, словно из бронзы вылитым телом. Издали весь этот копошащийся люд кажется тучей красненьких, весенних жучков, прозванных в Малороссии казачками.

В северной части, внутри острова, растет лесок вековых дубов, ясеней, грабов, а ближе к самой круче Днепра кучерявится уже светлою зеленью более молодая поросль кленов. Здесь под присмотром опытного старого чайкаря Верныдуба рубятся тонкие и высокие деревья на мачты, а в леску небольшая кучка Казаков рубит величественный ясень под корень. С трех сторон врезывается сталь секир в его мощную грудь; при каждом ударе влажные белые щепки летят в сторону, дерево вздрагивает и издает короткий, глухой стон; зияющие раны проникли уже глубоко внутрь и скоро коснутся сердцевины.

– Проворней, братцы, проворней! – командует седоусый казак Небаба{119}, заведующий рубкой. – Через десять дней поход, а нам еще нужно четыре чайки построить. Гей! – взглянул он на ясень, – полезай там, который из новых, молодших, да закинь веревку за ветви: нужно, братцы, валить дерево вон в ту сторону; там способнее будет отесывать, а то, гляди, чтоб оно не шарахнуло в гущину, тогда, кроме лому, ничего путного не выйдет.

– Да, оно как будто бы действительно норовит на гущину гепнуть, – глубокомысленно соображал, вонзив топор в ясень и раскуривая свою люльку, мрачный, средних лет запорожец, весь испещренный шрамами, Лобода. – Сюда, ко мне как будто и накренилось, и уже трохи хрипит... должно, скорую смерть чует, – присматривался он, поднявши голову к вершине, – качает уже, братцы, качает... А что же не лезет никто?

Переглянулись недавно прибывшие Иван Цвях и Гузя, почесали выбритые затылки, повели плечами, а лезть не решились.

– Что же вы, гречкосеи, чухаетесь, а лезть не лезете? – прикрикнул на них седоусый Небаба.

– Да боязно, – несмело ответил Гузя, – вон где высоко начинаются голья... Вскарабкаться то можно, – а вот как вместе с деревом шлепнешься, так только мокрое место останется.

– Ишь, отъелся на хуторах галушками, так и вытрусить их не хочет, – ворчал дед. – Коли уходил от ляшского канчука к братчикам, так не затем, чтобы нежиться, а затем, чтобы закалить свою силу и удаль, чтобы приучить себя ежедневно смотреть на курносую смерть, как на потаскушку, и презирать ее, вот что! А то мокрое место! Сухенькое любишь? Перину тебе подостлать, что ли?

– Полезу я, – отозвался средних лет запорожец, с благородными чертами лица, легший было под ясенем отдохнуть и покурить, – ведь я тоже не из давних.

– Нет, что ты, Грабина, – остановил его Небаба. – Лежи: не пристало тебе, при твоих летах, по деревьям царапаться, – ты и так уже заслужил отвагою славу... А вот эти молодые лантухи...

– Да я не то, – оправдывался сконфуженный Цвях. – Оно, конечно, кто говорит, только вот, если подумать, как будто...

43 44 45 46 47 48 49