Раздалась короткая команда, вскочили на коней казаки, в одно мгновение выстроились и в боевом порядке двинулись вперед. Вскоре последний казак скрылся за деревьями леса. Только куча бунчуков, камышин и полковничьих знаков осталась на том месте, где стояли войска. Распростертое, словно сраженный воин, лежало на ледяном полу малиновое казацкое знамя.
– Ну, что ж со всем этим делать? – сказал пан ротмистр, бросив угрюмый взгляд на оставленные, сиротливые клейноды, и, выругавшись крепко, прибавил с досадой: – Черт бы побрал весь свет и меня вместе с ним!
– А что же? – ответил товарищ. – Велеть забрать все в гетманский замок, и, поверь, пане ротмистр, для них найдется шляхетская рука!
Тихо и молча, понуривши головы, выезжали из лесу большими и малыми группами казаки.
У опушки леса, на перекрестке двух дорог, сидел огромного роста, слепой бандурист и пел дрожащим голосом грустную думу. Многие из Казаков подъезжали к нему, чтобы бросить медный грош в его деревянную чашку.
– Волчий байрак! Домовына! – шептал отрывисто подъезжающим бандурист... и продолжал думу...
13
Настала ночь. В глубине оврага, окаймленного со всех сторон нависшим лесом, было совершенно темно. Едва белели в непроглядном мраке лапастые ветви елей, устало опустившиеся под нависшим снегом. Словно души мертвецов, носились в темноте пухлые хлопья снега и бесшумно падали на белую холодную землю.
– Пугу! – раздался протяжный крик пугача.
Сова, сидевшая в дупле, беспокойно зашевелилась и, помигавши несколько раз своими круглыми желтыми глазами, перелетела на ветку, но не ответила на крик.
– Пугу! – раздалось снова уже ближе, и через несколько минут из противоположной глубины леса поднялся такой же унылый и протяжный крик ночной птицы.
Вспугнутая сова поднялась тяжело, захлопала крыльями и отлетела в глубину леса.
– Пугу! – раздалось еще ближе.
– Пугу! – ответил протяжный голос уже совсем невдалеке. Через несколько минут в вершине оврага, в том месте, где он суживался и нависшие деревья почти сходились совсем, раздался короткий сухой треск; большая ветка обломилась и с шумом покатилась вниз. За нею вслед оборвалось что то тяжелое и грузное.
– Фу ты, черт тебя побери с твоей матерью! – выругался свалившийся снежный ком, подымаясь на ноги и отряхивая с байбарака снег. – Стонадцать ведьм тебе в зубы! Бес его знает, куда я забрел, чуть ли не к медведю в берлогу! Хоть бы зажечь что, осветить... – Свалившееся в овраг существо начало с ожесточением шарить во всех карманах. После нескольких минут поисков кресало и огниво были найдены; посыпались короткие искры, и вскоре осветилось склоненное лицо Кривоноса с раздутыми губами и ощетинившимися усами, старательно дувшее на трут в толстом жгуте из клочья, пропитанного смолою и серой, которого запасливый казак держал всегда полный карман. Наконец Кривонос ущемил жгут в какую то расщепленную ветку и поднял свой факел над головой. Красновато синий огонь осветил все пространство. Это было мрачное и угрюмое ущелье. Справа и слева по крутым отвесам спускался ко дну смешанный лес. Сквозь нависшие глыбы снега едва проглядывала темная зелень елей; дубы и грабы стояли заиндевевшие, неподвижные. В конце эта глубокая щель закруглялась и врезывалась вглубь, словно пещера; несколько полу вывернутых с корнем дерев, свалившись с одного берега на другой, прикрыли ее сверху ветвями. Теперь все пространство между ними было засыпано толстым слоем снега, образовавшим довольно глубокий и прочный свод. Кривонос зашел внутрь, поднял факел и осветил это фантастическое помещение; серебро стен и плафона загорелось роскошным фиолетовым отблеском. Кривонос остался даже доволен.
– Ишь, как славно, – мотнул он головою, – только чтоб тому в горлянку ведьмы хвост, кто выдумал дорогу сюда: глушь такая, что пока продерешься, пар шесть очей выколешь, а пока слезешь в этот палац, так и четырех ног не досчитаешься!
В том месте, где ущелье суживалось, круто спускалась сверху едва приметная, извилистая тропинка, на которую не попал Кривонос; казалось, никто посторонний не мог никоим образом ни попасть сюда, ни узнать о существовании этой дикой трущобы. На узенькой тропинке показалась старческая фигура Романа Половца. Он шел осторожно, сгибаясь под нависшими ветвями, ощупывая себе путь суковатою палкой.
– Ге, да ты, брат, уже и фонарь засветил, – обратился он к Кривоносу, спускаясь вниз и проходя в пещеру. – Только скажи мне, брат, какою ты дорогой шел, что голос твой слышался мне совсем с другой стороны?
– Какою дорогой? Кратчайшею, матери его хрен! – ответил сердито Кривонос. – Заблудился было... а тут ведь тебе темень такая, хоть выколи око, ну, так просто и скатился в овраг сторч головой, хорошо еще, что разостлана снежная перина, да и кости железные – выдержали!
– Однако здесь совсем как в хате, можно бы, брате, нам и костерчик разложить: теплей бы было, да и светлей.
– Оно бы хорошо, да как бы только польские дозорцы на огонек наш не наткнулись.
– И, что ты, – махнул рукою Половец, – здесь как в могиле: и свету некуда вырваться! Кроме Казаков, никто этого оврага и в жизнь не найдет. Уж сколько мне лет, а при моей жизни ни одна польская собака не вынюхала сюда и следа!
– Да уж коли вы, диду, обеспечаете, так мне и подавно, – потер Кривонос руку о колено, – тут вот и сухого валежника под ногами довольно.
Через несколько минут посреди пещеры запылал яркий костер.
На тропинке у входа в ущелье послышался шорох. Кривонос и Половец подошли и стали по сторонам. Показалась суровая казацкая фигура.
– Гасло?{113} – коротко спросил Кривонос.
– Волчий байрак... Домовына! – ответил так же коротко новоприбывший и безмолвно прошел в глубь ущелья к костру.
Показались на тропинке еще две тени и, опрошенные, тоже пробрались к костру. В ночной тишине раздавался только скрип шагов по снежной тропинке да тихие ответы на запрос Кривоноса: "Волчий байрак... Домовына...
Подле костра уже и сидела, и стояла, и волновалась порядочная группа людей.
– Что это Хмеля нет до сих пор? – тихо проговорил Кривонос, бросая волчий взгляд на Романа. – Не вздумал ли дать тягу в свои хутора?
– Что ты, что ты? – возмутился старик. – Хмель не из таких, да вот, кажись, и идет он.
Действительно, на тропинке показались снова две плотные и высокие фигуры, но на этот раз это оказались Пешта и Бурлий. Они о чем то тихо разговаривали, но, заметивши Половца и Кривоноса, переглянулись и замолчали совсем.
– Гм... – покачал им вслед головою Половец, – значит, припекло, когда и Пешта, и Бурлий решились сюда прийти.
– Не люблю их – собаки! – мрачно прохрипел Кривонос, бросая в их сторону недоверчивый взгляд.
Между тем у костра волнение было уже в полном разгаре. Среди шума, крика и проклятий явственно вырывалось только одно восклицание, повторяемое на тысячу ладов:
– Смерть ляхам! Смерть Потоцкому!
– Ге ге, – тихо заметил Пешта, наклоняясь к Бурлию. – Рой гудит... Кто только сумеет маткою стать?
Бурлий крякнул, бросивши исподлобья хитрый, многозначительный взгляд. А Пешта, передвинувши на голове шапку, направился со своим спутником уверенными шагами к той группе, где громко говорил о чем то, сильно жестикулируя руками, его знакомый казак.
– Пешта! Вот голова, братцы! – встретил он появление Пешты радостным голосом. – Вот кто порадит нас, что теперь предпринять!
– Да что тут предпринимать! – гневно и нетерпеливо закричали сразу несколько голосов. – Небось все слыхали, какой декрет прочитали нам эти дьяволы! Ведь это смерть! Верная наглая смерть!
– А коли умирать, так показать и палачам до пекла дорогу! – подхватили другие.
– Н да! – протянул многозначительно Пешта. – Что правда, то правда: такого декрета еще казаки и не слыхивали от роду.
– А ведь были восстания и раньше, да никто не смел таких ординаций нам давать! – кричал запальчиво более молодой казак, выступая вперед.
– Ляхи то и прежде обрезывали нам права, а теперь задумали нас уничтожить! – ответил Пешта.
– А что же лист, что мы посылали через послов?
– Гм, – перебил его Пешта, – он, может быть, и напортил, – и, помолчавши, прибавил загадочным тоном: – Его то, по моему, и не следовало писать!
– Да как же так? – раздалось сразу несколько насмешливых голосов и умолкло.
– А потому, что я и тогда говорил, – начал уже увереннее Пешта, – да что поделаешь? Ведь у нас не думает никто! Один скажет, а все уж за ним, как бараны, бегут! Говорил, не к чему писать. Перед ляхами унижаться, перед сенатом ползать в ногах! Говорил, что такое смирение только докажет ляхам, что пропала вконец казацкая сила, что ляхи воспользуются этим и проявят над нами неслыханную дерзость, – на мое и вышло.
Словно тяжелый молот, упали эти слова на буйные головы и ошеломили сознанием, что совершена ошибка, повлекшая за собою позорную смерть. Наступила грозная пауза.
У входа по тропинке показались две человеческие фигуры.
– Они, кажись? – обрадовался Кривонос.
– Они, – кивнул головою Половец.
Действительно, приближался Богдан в сопровождении Ганджи.
– Отчего так опоздал? Народ бурлит... – окликнул его Кривонос.
– Коронный гетман задержал, едва вырвался!
– Ну, иди же. Там Пешта пришел, – шепнул Половец.
Богдан подошел к костру и, никем не замеченный, стал с Ганджой в глубине, за выступом обвала, в совершенной тени.
– Кой черт советовал писать жалобные листы? – поднялся раздражительный голос с одной стороны.
– Советовал то человек добрый, – так же медленно ответил Пешта, и двусмысленная улыбка пробежала по его лицу. – По крайности, он всегда на добро казакам думает, да не всегда с его рады добро выходит. Ну, что же, – вздохнул Пешта и, глянувши куда то неопределенно вперед, прибавил: – На дида бида, а баба здорова!
– Ах он чертова кукла! Расшибу! – прошипел было и бросился со сжатыми кулаками Ганджа.
– Стой! Ни с места! – остановил его тихо Богдан и оттянул за себя в самый угол.
– Да какой же это дьявол! Кто эти листы придумал? – закричало сразу несколько голосов, и часть толпы, услыхавши все возрастающий шум, понадвинулась к тесной группе.
– Кто ж, как не Хмель! – раздался чей то голос в толпе.
– Это его панские штуки! – подхватил другой.
– Нарочно затеял, чтобы ляхи, набравшись смелости, и войска свои стянули сюда, и раздавили нас, как мух! – кричал уже третий, проталкиваясь к костру.
– Что вы, что вы, панове! – остановил толпу Пешта.