Попятились жолнеры, и один из них упал с раздробленною головой.
– Не подходи! – рычал осатаневший дьяк, размахивая своей двухпудовой гирей. – Всем головы раздроблю!
Снова зарядил пан эконом пистолет, но Ахметка, следивший за ним, подкрался сзади, и удар в этот раз был удачнее. Правда, теплая шапка предохранила череп пана, но он, ошеломленный, опрокинулся в седле; выстрел грянул, и пуля попала лошади в шею... рванулась лошадь и понесла. Тучное тело пана скользнуло и грянулось на землю, но нога осталась в стремени. Как обезумевшая, неслась лошадь вперед, увлекая за собою тело своего господина. Несколько жолнеров бросились перехватить коня, другие же, не заметившие этого происшествия, продолжали осаждать колокольню. Но страшен был теперь дьяк, размахивавший своей гирей, да, к тому же, из деревни подоспело еще несколько Казаков.
После недолгой борьбы жолнеры бросились в бегство. Шести из них, уложенных гирей дьяка, уже не было видно нигде.
– Панове братья! – говорила Ганна, дрожа от волнения и с ужасом оглядывая трупы, лежащие кругом. – Это так не пройдет вам: Дембович отомстит за все. Приходите во двор на раду к брату, я к пану писарю за советом пошлю. Тут затевается что то страшное, не то не посмел бы он такое святотатство затеять!
Победившие крестьяне стояли теперь молчаливо и угрюмо, образуя возле саней тесный круг.
– А раненых ко мне во двор всех несите, – продолжала с тем. же горячечным волнением Ганна.
Знахарка, заметивши благоприятный исход дела, также вернулась и уже спокойно сидела в санях. Между тем Оксана продолжала все еще жалобно плакать.
– Девочка! Бедная! Снимите ее, принесите сюда! – обратилась Ганна к одному из окружающих; но Ахметка уже предупредил ее желание. Перевязавши наскоро полученную им при сражении рану, он бросился на колокольню.
– Ахметка, Ахметка! – закричала девочка, бросаясь к нему и обвивая его шею красными, замерзшими ручонками.
– Голубка, ты босая! – вскрикнул Ахметка, заметивши ее посиневшие ножки. –Что ты сделала, бедная дытына! Да ведь теперь на тебя пропасница, а то й огневица может напасть! Идем, идем! – говорил он торопливо, беря ее на левую руку и завертывая ножки в полу своего жупана.
– Нельзя, нельзя, Ахметка, – со слезами говорила Оксана, протягивая к колоколу руки. – Мы защищать его должны. Батько сказал, что бог нам поручил его, а они придут и опять стрелять в него будут, а он снова будет стонать и плакать.
– Не бойся, не бойся! – успокоил ее Ахметка. – Теперь они не скоро вернутся. Да мы оставим подле церкви вартовых. В случае чего, они сейчас нам дадут знать.
Осторожно спустился Ахметка со своею ношей по ветхим и скользким от крови ступенькам звонницы и подошел к саням.
– Бедняжечка! – вскрикнула Ганна, забывая совсем свое личное горе при виде бедной девочки: действительно, вид последней был до чрезвычайности жалок. Маленькая, худенькая, она вся дрожала от холода и страха; по лицу ее одна за другой катились слезинки и застывали на промерзших щечках; с головы скатился платочек, и растрепанные волосики разметались кругом. Со страхом прижималась она к Ахметке, повторяя:
– Ахметка, Ахметка, не оставляй меня!
– Бедняжка, бедняжка! – говорила Ганна. – Заверните ее в этот байбарак, положите сюда! Да поедемте скорее: ее надо отогреть, она замерзла совсем.
Оксану завернули в просторную шубу Богдана. Так как у кучера оказалось сильно поврежденным плечо, то один из крестьян сел на козлы, и путешественники шажком двинулись вперед.
Вскоре двор пана Золотаренка наполнился ранеными. Рана у самого пана оказалась весьма ничтожной, но все же он не мог встать с постели. Ганна со знахаркой перебегала от одного раненого к другому: тому давала горячую пищу, тому перевязывала рану. Лицо ее совершенно изменилось и преобразилось; ни тени грусти не было на нем; щеки ее покрыл легкий румянец, глаза горели от прилива энергии и силы, движения были легки, ловки и нежны. Казалось, Ганна не ощущала никакой усталости, и к кому бы она ни подходила, всякий чувствовал облегчение от ее умелой и нежкой руки.
Более тяжело раненые были оставлены здесь же, в теплой хате, более легких отправили по домам. Оксану отогрели и оттерли. Червоные черевички, купленные Ахметкой, пришлись чрезвычайно кстати и привели девочку в такой восторг, что она на некоторое время совершенно забыла о своем горе. Она то и дело рассматривала свои красные ножки и, налюбовавшись черевичками, бросилась Ахметке на шею.
Однако беззаботная радость ее продолжалась недолго.
– Ахметка, а где же тато? – спросила Оксана, и голос ее задрожал. – Они хотели пиками убить его. Может, уже и убили?
– Не беспокойся, деточка, не такой тато, чтобы ляхам в руки дался... Он спрятался где нибудь в яру, чтоб им на глаза не показываться. А вот как настанет темная ночь, он и вернется назад.
Но темная ночь настала, а дьяк не вернулся, и никто даже не мог сказать, куда и как скрылся он. Долго поджидала Оксана батька, но усталость взяла свое: девочка заснула у окошка с безмятежною улыбкой на лице.
Только поздно вечером, покончивши со всеми хлопотами и оставшись одна в светлице, почувствовала Ганна, как она страшно устала. Но это была физическая усталость, зато на душе ее было легко и светло. Она сама не знала, что совершило в ней такой переворот, но только чудо это она чувствовала в себе, и оно то разливало в ее душе тихий, божественный мир. С той минуты, когда Ганна услыхала тоскливый призывной стон колокола, она ни разу не вспомнила о своем личном горе. Вся эта ужасная сцена, эти стоны, крики, кровь раненых и угрозы потрясли ее до глубины души, и страшное горе охватило ее всю. Зная хорошо положение края, Ганна предчувствовала в этой наглой, своевольной проделке предвестие грядущих бед... И перед этим грозным, неотвратимым горем какими ничтожными казались ей личные боли ее души!
На утро Ганна отправила гонца к Богдану, сообщая ему о случившемся и прося поскорее прибыть на совет. Гонцу было также поручено разведать стороной, не известно ли кому, куда скрылся пан дьяк. Ахметка со своей стороны бегал уже два раза на село, узнавал у дьяковой бабы, не приходил ли ночью дьяк? Но перепуганная насмерть старуха не видала никого.
Оксана плакала, закрывая лицо красными ручонками, и вздрагивала узкими плечиками. Странное дело, девочка, почти никогда не видавшая ласки от грубого и часто пьяного
отца, чувствовала теперь к нему, такую детскую нежность и жалость, и так хотелось ей увидеть снова это красное, поросшее рыжеватыми волосами лицо и услыхать знакомый, рокочущий голос.
– Оксаночко, не плачь! – утешал девочку Ахметка. – Покуда батько вернется, я попрошу панну Ганну, чтобы она взяла тебя, и ты будешь с нами жить.
– Нет, нет, нельзя, Ахметка! – говорила Оксана, отнимая руки от лица и смотря на него серьезными глазами. – Тато говорил, что бог нам поручил звон, что мы должны сторожить его... Я не могу оставить его...
Несколько раз проходила через хату к раненым Ганна, и вид детей, сидевших в углу, взявшись за руки, навевал тихое чувство на ее душу.
К вечеру прибыл гонец из Суботова и сообщил, что пан писарь вельми встревожен и назавтра прибудет в Золотарево.
– Прибудет... Встревожен... Спаситель наш! – прошептала Ганна, сжав руки, и счастливая улыбка осветила ее лицо. – Обо всех нас печется, для всех находит слово и совет!
Тщетно ожидая второй день возвращения батька, уснула маленькая Оксана; утешились раненые; уснул и сам господарь. Тихо стало в угрюмом золотаревском доме. А на сердце Ганны становилось все яснее и яснее. Восковая свеча в низеньком шандальчике нагорела. Ганна сидела у стола, склонивши голову на руку... Вдруг скрипнула дверь.
– Панно Ганно! – раздался робкий голос Ахметки.
– Что тебе, милый? – ласково спросила Ганна, подымая голову.
– Дело плохо выходит, панно: дьяка то нигде нет, – тихо заговорил Ахметка, приближаясь к столу. – Наш гонец, которому вы наказывали разузнать стороной о дьяке, говорил, что нигде никто ничего о нем не слыхал. Я сам вот отыскал в байраке Ивана Цвяха и Гудзя, вот которые первые то сопротивляться начали... так они говорят, что дьяк синими не был... словом, никто его не видал... Должно быть, его прикончили ляхи.
– Царство небесное, вечный покой! – перекрестилась набожно Ганна, подымая к образу глаза. И. тут же ей представилась маленькая фигурка девочки, мерзлые ножки и заплаканные глаза.
Ахметка замигал веками и продолжал нерешительно:
– Оно правда, что отец не много печалился о девочке, да все же отец был... Мне завтра чуть свет в Суботов скакать надо, я и то просрочил целый день... То хоть хатка у бедняжки была, а теперь вот... – Ахметка неожиданно остановился и угрюмо уставился глазами в противоположный угол.
– Ахметка, милый, какой ты славный хлопец! – подошла к нему Ганна и ласково положила ему руки на плечи. – Не бойся. Разве я могу оставить девочку? – говорила она задушевным голосом, любовно глядя ему в глаза. – Она сестрой мне будет и останется у нас.
– Панно Ганно! Довеку... всю жизнь... никогда не забуду! – вскрикнул дрожащим голосом весь вспыхнувший хлопчик и бросился к Ганниной руке.
– Хороший ты, Ахметка! – подняла Ганна обеими руками голову хлопца и, взглянув ему долгим взглядом в глаза, тихо сказала: – Оставайся всю жизнь таким!
Настало утро, серенькое, зимнее утро. Все небо затянулось ровным, белесоватым облаком. Вновь подпавший снег покрывал всю землю светлою пеленой. Белый матовый отблеск наполнял комнаты. В печах трещала солома. Все было тихо и спокойно. Казалось, настал какой то праздник. Ганна чувствовала этот тихий праздник и в своей душе. Она сидела у небольшого оконца в светлице. В глубине комнаты на обитом ковром топчанчике сидела и Оксана. На ней была темно синяя корсетка, головка была тщательно причесана, но личико девочки выглядело серьезно и печально: нижняя губка была оттопырена, тяжелый вздох часто вырывался из ее груди. Маленькие пальчики неумело держали иголку с красною ниткой; которая то и дело непослушно вырывалась из рук. У ней была работа: она вышивала.
Вот уже с обедней поры сидит у своего окошечка Ганна ей не работается: она ждет Богдана.
Белый пухлый снежок летал в воздухе и падал на белую землю тихо и бесшумно...