На западе тянулась нежная розовая полоса, но солнце еще не опускалось.
– Уже и до Золотарева осталось немного! – обернулся к ней Ахметка, указывая нагайкой вперед. – Верст пять, не больше!
– Как скоро! – вырвалось у Ганны, но радости не было в этом восклицании.
А Ахметка между тем нетерпеливо вглядывался в белую линию горизонта, стараясь различить поскорее дымари золотаревских хат. За пазухой у него лежал тщательно завернутый сверток, и в нем заключалась пара хорошеньких червоных черевичек (красных башмачков) с медными подковками, которые он купил в Чигирине. Черевички были маленькие и аккуратненькие, как и ножка, для которой предназначались они. Со времени последнего разговора с Оксаной Ахметка стал как то серьезнее относиться ко всему. По отношению к девочке он чувствовал на себе словно отцовские обязательства. Каждый раз, как он бывал в Чигирине, он непременно покупал что нибудь Оксане: то плахточку, то платок, то черевики. И девочка принимала все это с восторгом и, цепляясь Ахметке за шею, повторяла по несколько раз:
– Ахметка, ты и когда женишься на мне, то также все куповать мне будешь?
– Ну, а кто ж тебе купит, дытынко, если не я? – улыбнулся маленький казачок, чувствуя сам, как от этих забот он растет и мужает с каждым днем.
– Ну да, конечно! – отвечала Оксана, делая серьезную мину. – А баба говорит, что чоловик (муж) только бить должен жену; и говорит, что боится умереть, потому что и на том свете встретится с чоловиком и что он и там начнет ее товкты.
– Нет, нет, голубко! – успокаивал ее Ахметка. – Бог на том свете не позволяет драться. Вот если кто в пекло попадает... там... ну, там черти бьют...
– Бр р!.. Ахметка, я боюсь попасть туда! – прижималась к нему Оксана. – А скажи, куда ляхи после смерти попадут? – с любопытством вскидывала она на него свои темненькие глазки.
– В пекло! – отвечал решительно Ахметка, нахмуривая при этом брови.
– А если там будет тесно? – допрашивала Оксана. – Ляхов, Ахметка, много, – покачивала она с сожалением головой.
– Хватит места на всех! Мы им дорогу прочистим! – сурово отвечал молодой казачок.
Дай то бог, – вздыхала Оксана, складывая на коленях руки, – потому что если их там всех не примут, то они опять на Украйну вернутся, – погано будет тогда!
Между тем на горизонте начали смутно обрисовываться снежные кровли и вершины дерев. Кучер подобрал вожжи, размахнулся рукой, гикнул, и лошади понеслись вскачь.
– Золотарево! – крикнул громко Ахметка, оборачиваясь к Ганне; но Ганна не слыхала его крика. Она сидела, укрывшись в санях.
Солнце склонялось к закату; легкие тени спускались кругом. Ганна глядела перед собою тусклыми глазами и не видела ничего. Ей казалось, что нет у ней в груди ни души, ни сердца. Смертельная, безысходная тоска мертвым саваном облекала ее.
Ворота при въезде были раскрыты настежь. Лошади понеслись по узеньким уличкам, разбрасывая пушистый снег по сторонам. Но, к удивлению своему, путники не заметили ни любопытных бабьих лиц у окошечек, ни детских фигурок, повисших на плетнях, только дружный лай остервенившихся собак встречал их отовсюду. Казалось, вся деревня вымерла. Однако странный шум, доносившийся издали, не подтверждал этого предположения.
Завернувши в несколько узеньких и кривых уличек, сани выскочили на обширную площадь и остановились сразу.
– Отчего стали? – спросила Ганна, приподымаясь: но не нужно было ответа, чтобы понять все.
Вся широкая площадь была сплошь занята шумящим народом, преимущественно бабами, стариками и детьми. Возле старенькой деревянной церкви и деревянной колоколенки стояла кучка польских всадников. На колокольне, широко упершись ногами в помост, стоял красный от гнева дьяк. Его рыжие, всклокоченные волосы разметались кругом, голова с низким лбом, налитыми кровью глазами и раздувшимися ноздрями была нагнута вперед, широкие кулаки сжаты, и весь он напоминал остервенившегося быка, готового ринуться вперед. За ним, вся дрожа от холода и страха, стояла босоногая Оксана, с громкими слезами цепляясь за рясу отца.
– Пропустите! Пропустите! – крикнула громким голосом Ганна, подымаясь во весь рост в санях.
Громкий ли, повелительный голос Ганны или вид разгорячившихся лошадей повлиял на толпу, но только она шарахнулась, и лошади вынесли к колокольне. Подле нее стояли простые сани, запряженные двумя парами волов; небольшой отряд из восемнадцати вооруженных всадников с толстым паном экономом во главе окружал колокольню. Толпа здесь казалась еще более рассвирепевшей. Крики и угрозы оглашали воздух, сжатые кулаки и палки подымались вверх. Всадники стояли еще в нерешительности.
– Да бейте их, песьих сынов! – кричал побагровевший пан эконом. – Чего стали? А того схизматского пса прогнать с колокольни канчуками!
– Не подходи! – кричал дьяк. – Не тронь звона, я его сторож! Головы вам всем размозжу, а звона не дам!
Двое из всадников спешились и полезли было на колокольню, но дьяк с такой силой оттолкнул их, что жолнеры покатились кубарем; один из них ударился головой о выступ, и густая струя крови залила ему все лицо.
– А, так вот ты как, пся крев, лайдак, гевал, схизмат проклятый! – весь вспыхнул пан эконом, сжимая кулаки. – Попробуешь же ты у меня кошек{105} и дыб. Достать его оттуда пиками! Связать пса и вместе со звоном бросить сюда!
Шесть всадников спешились снова и уже готовились было взлезть на звонницу, когда раздался громкий, взволнованный крик Ганны:
– На бога, стойте! Стойте, говорю!
Появление ее было столь неожиданно, что и всадники, и пан эконом на мгновение опешили.
– Стойте! – крикнула Ганна, стоя во весь рост в санях. – Я сестра Золотаренка! Скажите, в чем дело? Он уладит все.
Но первое впечатление прошло: пан эконом оглянулся на девушку и, заметивши, что ее сопровождают всего только два казака, ответил с наглым смехом:
– А мне что до того, хотя бы панна была не только его сестрой, но и маменькой? Я приехал взять то, что принадлежит пану Дембовичу, и с этою наглою сволочью сумею распорядиться и без панской руки!
– Не отдадим звона! Не попустим! Церковь наша! – раздались угрожающие крики, и толпа прихлынула еще ближе.
– Пусть только сунется! – рявкнул дьяк, засучивая рукава и обнажая красные мускулистые руки.
– Остановитесь, стойте, слушайте! – кричала Ганна, простирая руки то ко всадникам, то к толпе. – Земля принадлежит пану Дембовичу, но не колокол: колокол принадлежит церкви, а теперешний пан Дембович – католик.
– Да уж, конечно, плюнул на хлопскую веру! – подбоченился пан эконом, глядя на Ганну наглыми, презрительными глазами. – И без права мог бы он взять все, что стоит на его земле. Но если панна хлопочет о праве, то тем более, звон принадлежит ему. Отец егомосци построил эту церковь и звон повесил; теперь же сын его, пан Дембович, поставил в Глинске костел и звон велел туда перевесить, а хлопство, – разразился он громким смехом, – может сзывать в свою церковь, лупя в котлы!
– Молчи, ляше! Наша церковь! Не отдадим звона! – раздались еще грознее крики в толпе.
– Постойте, панове! Не может этого быть! Не может! – говорила Ганна взволнованным голосом, стараясь заглушить крики толпы. – Если покойный благочестивый пан Дембович дал колокол церкви, то дал его навсегда. Но если его наследник, забывая все божеские законы, хочет отобрать его, то стой, пане! Мы отдадим ему деньги, а колокола не тронь! Ты видишь, как горячится толпа? Оставь, не возбуждай бунта! Поедем к брату, он...
– Гей, панно, – крикнул эконом, сжимая нагайку, – проезжай своею дорогой, не мешайся в мои дела! Вывезти сани отсюда! – крикнул он одному из всадников.
Подскочил было тот к лошадям, но в то же мгновение получил такой удар кнутовищем по лицу, что с громким криком отскочил в сторону.
– Так вот как? – заревел эконом. – Связать бунтарку и собак!
Несколько человек бросились и окружили сани, но казак и Ахметка обнажили сабли.
– Заходи из за спины! Вали их! – кричал эконом, размахивая нагайкой. – А вы достаньте того схизматского пса, свяжите его по рукам и по ногам!
У саней завязалась борьба; толпа крестьян с вилами и цепями отбивалась от жолнеров. Но скоро некоторые из них повалились, получив сабельные удары. Зато казак и Ахметка действовали так ловко карабелами, стоя на возвышении саней, что два смелейших жолнера, приблизившихся к саням, упали без слов.
Баба знахарка, соскочивши с саней, юркнула куда то в толпу. Одна Ганна стояла во весь рост с руками, протянутыми вперед, как бы не замечая окружающей ее опасности. Грудь ее высоко подымалась, глаза не отрывались от колокольни. А атака там усиливалась все больше. Первый жолнер, взобравшийся на колокольню, получил такой удар кулаком по голове, что тут же упал замертво, другой схватил было звонаря за руки, но тот оттолкнул его и ударил ногой; жолнер покачнулся, потерял равновесие и покатился вниз по ступеням.
– Собака! – зарычал эконом. – Зажигайте звоницу со всех сторон!
Часть жолнеров с огнивом и с трутом бросилась было к колокольне, но бабы и старики с дрекольями и цепами оттеснили их.
– Слезай, собака! Стрелять буду! – задыхаясь от злобы, кричал эконом.
– Стреляй, пес, – зарычал сверху дьяк, – а от звона не отступлюсь!
Пан эконом поднял пистолет и прицелился. Дьяк стоял неподвижно, ухватившись рукой за язык колокола и заступая собой Оксану.
Пан эконом спустил курок, но в это мгновение Ахметка, прорвавшийся сквозь толпу, наотмашь ударил его кулаком по плечу; вздрогнула у пана рука, пуля взвизгнула и, не попав в дьяка, ударила в колокол... Жалобно зазвучал колокол, и больно задребезжал его тихий, печальный звон.
– Плачет! Плачет! – заплакала навзрыд Оксана.
– Стонет, братцы! Помощи просит! – крикнул кто то из толпы.
Ганна побледнела еще больше и занемела.
– Все на звонницу! – скомандовал эконом.
Осаждавшие сани бросились к колокольне; со всех четырех сторон поползли на нее вооруженные люди.
Между толпой и осаждавшими завязалась борьба.
Однако, как ни храбро сражались казак и Ахметка, перевес был на стороне жолнеров. Уже двое из них достигли колокольни. Сильны были кулаки дьяка, но против сабель трудно было им устоять. Еще одного удалось ему спихнуть с колокольни, но двое уже подымались наверх. Тогда в одно мгновение вырвал дьяк из за пояса нож и, схватив одной рукой за язык, поднялся на мускулах, перерезал другой веревку, на которой был подвешен язык, и с этой двухпудовой мащугой бросился на осаждающих сверху.