Пока это снадобье шипело, кипело и варилось на столе перед глазами полковника, Гадюка стал молча у двери.
— Чудесный будет борщ! — сказал полковник, обоняя по временам пар, вылетавший тонкою струёй из-под крышки.
— Лучшего сварить не сумеем.
— И не нужно!.. Довольно ли там соли?
— А тебе, пане, хочется соленого после утренней попойки?
— Что за попойка! Так, злость прогнал стаканом-другим-третьим; проклятый сотник, ке могу вспомнить!.. Дай мне стакан настойки. Вздумал у меня отнимать добро!..
— Господи твоя воля! Что за времена стали! Прежде сотники кланялись добром полковникам, как и следует по начальству...
— Не ты бы говорил, не я бы слушал... Пришел и кланяется, принес турецкий пистолет — ну, это хорошо, почему мне не принести хороший пистолет? Я взял пистолет и говорю с сотником, как с человеком: "Спасибо, что помнишь службу; мы тебя не забудем и пожалуем; достань и другой, коли случится, под пару этому". А он еще ниже кланяется, да и заговорил со мною как с евреем. "Ваша, говорит, земля вошла в мою клином, так я пришел просить: продайте мне этот клин". Слышишь, Гадюка?
— Слышу, пане!..
— Я вижу, что сотник кругом дурень, взял его за воротник, вывел на крепостной вал и спрашиваю: "А где солнце всходит?" — "Там", — отвечал сотник. "А заходит?" — "Вон там", — сказал он. "Так знай же, пане сотник, что и всходит и заходит солнце на земле полковника, на моей земле то есть, понимаешь? А ты, поганое насекомое, посягаешь на мою славу, хочешь оттягать у меня землю? Хлопцы, нагаек!.." Пришли хлопцы с нагайками; сотник видит, что не шутки, — повалился в ноги: "Я, говорит, и свою землю отдам, помилуйте..." Мне стало жалко дурня; я плюнул на него и пошел домой, да всилу запил злость. Такой дурень!..
— Дурень, пане! Правду люди говорят: дураков не пашут, не сеют, сами родятся.
— Сами!.. А что борщ?
— Готов.
— Фу! Какая штука! Во рту огнем палит, — говорил полковник, пробуя ложкой из кастрюли борщ, — казацкая пища. В горле будто веником метет; здоровый борщ!.. Я думаю, лошадь не съест этого борщу?
— Я думаю, лопнет.
— Именно лопнет! Один человек здоровеет от него, оттого он человек, всему начальник.
— И человек не всякий. Доброму казаку, лыцарю (рыцарю) оно здорово, а немец умрет.
— Не возьмет его нечистая! Разве поздоровеет.
— Нет, не выдержит, пропадет немец.
— Докажу, что не пропадет. Позови сюда Герцика. Посмотрим, пропадет или нет.
— Послушай,— говорил полковник Иван входившему Герцику, — у нас за спором дело: я ем свой любимый борщ и говорю, что он очень здоров, а Гадюка уверяет, будто для меня только здоров, а ты, например, пропадешь, коли его покушаешь. Бери ложку, ешь. Посмотрим, кто прав.
Герцик проглотил несколько капель борщу, и лицо его судорожно искривилось, слезы градом пробежали по лицу.
— Что же ты не ешь? — спросил полковник.
— Бьюсь об заклад, с третьей ложки он отдаст богу душу, — хладнокровно заметил Гадюка.
— Я не могу; это не человечье кушанье, — сказал Герцик.
— Что ж я, собака, что ли?..
— От этого и собака околеет.
— Так я хуже собаки?
— Боже меня сохрани думать подобное! Это кушанье рыцарское, геройское, такое важное — а я что за важный человек... Я просто дрянь...
— Не твое дело рассуждать; ешь коли велят! — говорил полковник, схватив левою рукой за шею Герцика, а правою поднося ему ко рту ложку здорового борщу.
— Не могу, вельможный пане! Умру!
— Это я и хочу знать — умрешь ты или нет. Ешь!
— Послушайте, пане! У меня есть великая тайна, я сейчас только шел говорить ее вам; позвольте сказать, я вам добра желаю, все думаю, что бы такое полезное сделать; вы мой спаситель... вы...
— Ешь, а после расскажешь
— Умру я от этого состава, и вы ничего не узнаете, а тут и ваша честь, и все, и все...
— Ну, говори, вражий сын, только скорее...
Герцик вполголоса начал что-то шептать полковнику, который, бледнея, слушал его и закричал:
— Ежели ты врешь — смертью поплатишься!..
— Моя голова в ваших руках; к чему мне врать?
— Пойдем скорее. Гадюко, — сказал полковник, — да возьми с собой крепкую веревку. Веди, немец!..
IV
Та вже ж тая слава
По всім світі стала,
Що дівчина козаченька
Серденьком назвала
Малороссийская народная песня
Тихо садилось солнце, зажигая западный край неба; в голубой вышине пламенели два-три облака, переливаясь золотом и пурпуром; тени длиннели, вытягивались по земле; каждый пловучий листок на Удае, стебель водяной травки или тростника, каждая волна и брызга горели, сквозились, просвечивали, таяли в золоте. В пирятинской крепости (замке) благовестили к вечерне; чистый серебристый звон колокола далеко звучал, разливался в теплом, сухом воздухе и, переходя постепенно в отголосок, почти неуловимый для слуха, замирал, пока другая волна звука не сменяла его.
В это время молодой человек в синей черкеске быстро проплыл по Удаю на легонькой лодочке к островку, лежавшему между замком и полковничьим домом.
Кругом острова зеленою стеною стоял высокий тростник; далее на мокром берегу росли курчавые кусты лозы; еще далее, на суше, десятка два развесистых плакучих верб; между ними калиновый и бузиновый кустарник, перевитый, перепутанный хмелем и вереском. Дико, глушь, только дрозды выводят там детей на высоких вербах да в лозе ползают змеи; но между кустами есть там узенькая тропинка; чуть приметно вьется она у корней дерев, хоть часто длинные плетни хмеля, падая зелеными каскадами с дерев, кажется, решительно заслоняют путь, но они подорваны внизу, легко раздвигаются и дают дорогу; дело другое в стороны от тропинки: там они спутались такою крепкою стеной, что ни пройти, ни пролезть.
Казак, подъезжая к островку, оглянулся кругом, взмахнул веслами, и лодочка, шумя, спряталась в тростник, только дрожавшие, стройные верхушки его, раздвигаясь в стороны, показывали след, где плыла лодка. Казак привязал лодку к лозовому кусту, выпрыгнул на берег и быстро пошел по тропинке, тропинка оканчивалась у корня толстой вербы, которой ветви, перевитые хмелем, склонясь до земли, образовали кругом толстую плотную стену, точно беседку.
— Ее нет еще! — прошептал казак, обойдя вокруг вербы, прислонил к дереву винтовку, сел на ломанный пень и запел;
Вийди, дівчино, вийди, рибчино,
За гай по корови,
Нехай же я подивлюся
На ті чорні брови!
Казак окончил песню и стал прислушиваться. Вдруг он вздрогнул, быстро раздвинул ветви и радостно посмотрел на тропинку. Там никого не было; только какая-то желтогрудая птичка преусердно теребила носом кисть незрелых калиновых ягод и шелестела листьями. "Глупая птица! — проворчал казак. — Даже клички не имеет, а шумит, будто что порядочное", — вздохнул и опять запел другую песню:
Ой ти, дівчино, гордая та пишна!
Чом ти до мене звечора не вийшла?
— Неправда, неправда!.. — проговорила вполголоса молодая девушка, резво подбегая к казаку. — Я и не гордая, и не пышная, и люблю тебя, мой милый Алексей!
— Марина моя! — говорил Алексей, Обнимая девушку. — Я иссох, не видя тебя, легко сказать — три дня!
— А мне, думаешь, легче?.. Чего я не передумала в эти три дня! Отец такой сердитый, все ворчит!.. Из светлицы не вырвусь, все смотрит за мною.. И чего ему от меня хочется?...
— А может, ты сама те хотела вырваться?.. Вот ты уже и плачешь, моя рыбочка! . Перестань, не то — и я заплачу; не пристало мужчине плакать, а заплачу, не выдержу, глядя на тебя!..
— Я не плачу, — говорила Марина, отирая слезы, — а так сердце заболело, что ты мне не веришь, сами слезы побежали.. Грех тебе, Алексей! Когда б не хотела, зачем бы пришла сегодня?.. Наша девичья честь, что ваша светлая сабля: дохни — потускнеет, а я играю честью... В глазах потемнеет, как подумаю, что я делаю? . Увидь меня кто-нибудь, пропала я!.. "Вот, — скажут, — полковничья дочь", и то, и другое, и прочее сплетут, что не только выговорить, и подумать страшно.
— Так ты боишся любить меня?
— Я?.. Алексей! Ты ли это говоришь? Чем страшнее, тем слаще мне!.. Мой милый! Ты не поверишь, как дрожу я вся, когда одна-одинешенька прыгну в лодочку и плыву к острову!.. Спроси меня батюшка, увидай кто-нибудь из людей — пропала я!.. Ну, что ж? — я думаю. — Пропаду так пропаду, знаю, за кого пропаду... Пропаду не за нелюба; умело сердце полюбить, сумеет и вытерпеть; умела слушать твои речи, сумею выслушать и брань, и проклятия; станут бить меня, вспомню твои объятия, и мне будет весело... Я казачка, Алексей! Умру, а буду любить тебя. Не жить цветку без солнца, а ты мое солнце, ты моя жизнь, мой милый!..
— Верю, верю, моя ласточка, — говорил Алексей, целуя Марину. И долго молчали они, приклонясь друг к другу.
— А хорошо, если б я была ласточкою, — сказала, улыбаясь, Марина, — весело было бы мне!.. Только чтоб и ты был ласточкою... Как бы мы летали высоко, высоко... сели б отдохнуть на облачко, посмотрели бы оттуда на землю, на сады, на села, на людей; я сказала бы: смотрите, люди, вот я, вот где; я люблю Алексея, — и полетела бы от них — пусть сердятся... Мы носились бы над Удаем, купались бы в воздухе, обнимались бы крылышками и целый день щебетали б про любовь свою!.. Не правда ли?
— Бог знает, что приходит тебе в голову!.. Слушаешь тебя — будто чудесный сон видишь.
— А знаешь, что мне снилось!
— Что тебе снилось?
— Снилось... страшно рассказывать... Ну, да я прижмусь к тебе покрепче — и не будет страшно. Видишь, эти дни я не видела тебя, сильно грустила по тебе, а вчера думала долго, долго...
— О ком? ,
— Еще и спрашивает!.. Думала долго и заснула; и кажется мне, что мы с тобой рыбы: ты такой хорошенький окунь, весь в серебре, так и блестишь; перья у тебя красные, глаза черные, такие, как и теперь, и так же хорошо смотрят — а я, кажется, плотва. Нам было весело, очень весело; мы плавали в каком-то большом озере; вода в нем чистая, светлая, теплая, дно усыпано белым песком, по песку лежат раковины всех цветов, словно цветки на поле; подле берегов растут травы, будто леса зеленеют под водою, а рыбы кругом много, много: плещется, играет, бегает взапуски... Мелкая верховодка собралась в хороводы и гуляет себе толпами; караси играют в дураки; ерши кувыркаются через голову; карп рассказывает сказки; пескари охватывают вприсядку, точно писаря полковой канцелярии, а рак, подмигивая усами, словно пирятинский сотник, кроит из листочка какой-то наряд...