Если бы пани понадобилась какая либо услуга... жизнь моя...
– О нет! – перебила его Марылька. – Какую ж мне может сделать пан услугу, ведь больше грабить Суботова не придется!
Ясинский вспыхнул и хотел было что то ответить, но в это время лошади их выехали на обширную поляну, на которой уже раздавались крики и брань Чаплинского. Заметивши Марыльку и Ясинского, он поспешно подскакал к ним.
– Моя крулева ясная, – сделал он шапкой грациозный жест, – пожалуй за мной, все готово к забаве твоей.
Марылька молча поехала вслед за мужем.
– Здесь, богиня моя, назначено тебе место, – произнес он, остановившись у двух старых елей в десяти шагах от густой, непролазной заросли. – Стань здесь, пани, – указал он Марыльке на срубленный пень третьей ели, снимая ее с седла, – и будь совершенно покойна: клыки вепря страшны только на локоть от земли, не больше, выше он не может поднять рыла... При этом же за елью будет стоять на страже твой верный рыцарь.
– К чему такие предосторожности? – пожала плечами Марылька. – Я уверена, что дело кончится двумя зайцами.
– Но но! – крикнул многозначительно Чаплинский и приказал слугам отвести дальше коней, а лесничему отойти в сторону; потом, поцеловав руку своей повелительницы, он молодцевато стал на посту, осмотрел рушницу и принял надменную позу.
Топот и людские голоса скоро смолкли. Марылька оглянулась: прямо перед ней тянулась широкая просека, обставленная ровной стеной обнаженных сосен, на вершинах которых еще горели лучи заходящего солнца. Кругом было тихо и таинственно. Вдруг из глубокой дали долетел до Марыльки робкий, словно задавленный лай собаки... Одна, а вот откликнулась другая, вот с противоположной стороны, словно из под земли, подает голос третья. Лай жалобный, плаксивый, он раздается где то очень далеко. "Подняли, но кого? – подумала про себя Марылька, но не дрогнуло при этом ее сердце, – мысли ее сейчас же перешли к взволновавшему ее вопросу: – Муж говорит, что Хмельницкий уже верно казнен, но о чем же он шептался с Ясинским? О, от нее не скрылось перепуганное выражение его лица! Лжет он, все лжет! Верить ему ни в чем нельзя. Ха ха! Как здесь храбрится на словах! А там? Ох, стыд, позор!" – сжала она зубы, и снова при одном воспоминании о жалком бегстве мужа все лицо ее покрылось яркою краской стыда...
Вдруг Марылька услыхала совсем близко, почти за спиной, в овражке, испуганный лай двух собак, и вместе с этим послышался сильный треск, и вслед за ним страшное, злобное рычанье огласило весь лес. Марылька вздрогнула всем телом, оглянулась, и дикий крик вырвался из ее груди: прямо против нее из чащи высунулось страшное чудовище – это был исполинский медведь...
Крик Марыльки привлек внимание зверя, – медведь поднялся на задние лапы, издал свирепый, ужасный рев и двинулся прямо на нее. Марылька все заметила сразу: и длинное рыло с раскрытою пастью, и страшные, мохнатые лапы с черными когтями...
– Данило! – вскрикнула она, обернувшись к мужу, но за нею не было уж никого, и только вдали мелькала убегающая его фигура. – Спасите, спасите! – завопила она, обезумевшая от ужаса, и бросилась бежать; но от сильного движения сорвалась с пня. – Езус Мария! – успела еще вскрикнуть она, падая плашмя на землю, и в это же время в ушах ее раздался тупой стук, а вслед за ним послышалось тяжелое падение какого то огромного тела...
Когда Марылька открыла глаза, она заметила, что ее поддерживал Ясинский, шагах в пяти от нее лежала страшная туша убитого медведя, подле него стоял в виноватой позе лесничий с дымящимся ружьем.
– Быдло, хлоп, пес! Так ты устроил облаву? – услыхала Марылька сиплый голос мужа. – За по рю! Шкуру сдеру! – И вслед за этим раздался лязкий звук пощечины.
Этот знакомый звук окончательно привел к действительности Марыльку. Она вздрогнула всем телом и поднялась. Заметивши это, Чаплинский бросился к жене.
– Королева моя, богиня моя! – зачастил он, хватая ее за руки. – О, этот подлый хлоп ответит мне жизнью за твой испуг!
– Оставьте! – вырвала Марылька свои руки и произнесла громко, бросая на мужа полный презрения взгляд: – Хлоп спас мне жизнь, а вельможный пан – жалкий и подлый трус!..
Потрясенная ужасом смерти, оскорбленная гнусным поступком своего мужа, разбитая нравственно и физически, Марылька едва доехала домой; не заглянув даже в приемную светлицу, направилась она порывисто в свою комнату, затворила на щеколду дверь и бросилась в изнеможении на каналу. Она не имела больше сил сдерживать себя, и все пережитое волнение прорвалось наконец в истерических рыданиях; но эти непрошеные слезы не успокоили ее возмущенной души, а раздражили ее еще большей горечью – сознанием своего бессилия, своего приниженного, жалкого положения, сознанием своей грубой бесповоротной ошибки, и это сознание подняло в ней с новою силой злобу и желчь. Неподвижно лежит Марылька, вздрагивая иногда нервно всем телом; следы от слез видны на ее горячих щеках, брови сжаты, взгляд потемневших глаз остр и сух, только лишь на изогнутых ресницах блестит еще не высохшая влага. Мучительные ощущения терзают ее сердце тоской и обидой. Бурные мысли кружатся в голове беспорядочною, мятежною толпой. "Какой он отвратительный лгун и трус! Целую дорогу кичился перед всеми своею необычайною отвагой, своею привычною небрежностью к зверю, и при первой с ним встрече– бежать, бежать так постыдно, без выстрела даже, и бежать в ту минуту, когда чудовище готово было принять меня в свои страшные объятия, а потом еще отблагодарить спасителя моего оскорблениями и поставить свою низость ему в вину. Ах, как все это мерзко и подло! Ни доблести, ни благородства, ни сердечного порыва! Еще шляхтич! – усмехнулась желчно Марылька. – Последний хлоп бросился бы защищать свою жену, а он? А а! – простонала она и сжала до боли свои виски. – Вот тот схизмат, отвергнутый так безрассудно, разве тот бежал бы от меня в минуту опасности? Не на одного медведя, на десятки их, на стада львов и тигров ринулся бы он за меня! Огонь беззаветной любви и отваги горел в его глазах и отражал нелживое сердце! Ах, какой же обман, какая безрассудная мена!.."
Марылька провела рукой по пылающему лбу и прикрыла ладонью глаза. Образ Богдана, словно живой, встал перед нею: статный, мужественный, прекрасный, исполненный благородства, с ореолом величия на высоком челе, и из за него выглянуло багровое, обрюзгшее лицо ее мужа с широкими сластолюбивыми губами, с тусклыми пьяными глазами, с тупым низким лбом, с осунувшеюся фигурой и разбухшим животом. И Богдан смотрел ей в лицо таким насмешливым, презрительным взглядом. Марылька не смогла вынести этого взгляда, стремительно поднялась и заломила руки.
– Ах, это невыносимо! – протянула она. – Что я выиграла своею необдуманною ставкой? Нищенство, ничтожество, позор! Как могла я так ошибиться в расчете? За какой грех наказал меня пан Езус? За какую вину наслала на мои очи слепоту пречистая панна? Ох, за великую, за великую! – сжала она себе до боли руки. – За измену вере отцов моих! Да, я эту веру меняла так легко для корысти, и эта корысть, эта жажда блеска и славы затмила мой мозг и толкнула меня на такой губительный шаг!
Она встала и прошлась несколько раз по комнате; ноги у нее подкашивались, голова кружилась, дыхание становилось тяжелым. На дворе еще стояли сумерки, но от высоких елей, обступивших будынок, в комнате было уже темно. Тесаные, небеленые стены выглядели теперь совсем черными, а низкий бревенчатый потолок казался еще ниже и давил словно гробовою крышкой. Марылька с ужасом оглянулась; ей показалось, что она уже действительно заключена в могильном склепе, откуда нет выхода; она бросилась к окну и стремительно отворила его; в комнату ворвалась струя влажного, наполненного смолистым запахом воздуха. Сквозь нависшие изогнутыми линиями мохнатые ветви дерев светилось вечернее небо; в некоторые излучины и прорезы заглядывали бледные звезды. Под деревьями, в глубине парка, уже клубился мрак, а в открытые окна выступавшей углом столовой вырывался снопами лучей красноватый свет и ложился алыми пятнами на мглистую бахрому ближайших елей. В дальних покоях стоял глухой говор и смех; в столовой слышался шелест скатертей и звон расставляемой посуды; в парке же было совершенно тихо, и только из соседнего леса доносились то слабый, протяжный вой, то хохот какой то ночной птицы. Марылька с брезгливостью отвернулась от ярко освещенных окон и стала тупо смотреть в глубь парка, словно желая спрятаться в непроглядной тьме от преследовавших ее дум. Вдруг внимание ее возбудил говор двух знакомых голосов, раздавшихся недалеко от ее окна, за кустами сирени.
"Зося? Кажется, она! – всполошилась пани и начала прислушиваться к тихому гомону. – Но кто бы был другой, не Ясинский ли?.. Только нет: у того хриплый, тусклый голос, а этот позвонче",
– Ох, панно кохана, –звучал между тем баритон, – я околдован, я очарован... Эти небесные очи пьянят мне душу, эти розы щечек кипятят мою кровь! Эти соблазнительные губки манят, тянут...
– Ой, пане! Что вы? – прервал его кокетливый женский голос, в котором Марылька сейчас же признала голос своей наперсницы Зоей, – Оставьте, оставьте! Вот сейчас закричу и пану скажу.
"Да ведь это Ясинский! – подумала Марылька. – Ха ха ха! Сегодня уверял меня в своей преданной любви и немедленно же перешел к моей горничной!"
Она презрительно пожала плечами и стала слушать дальше.
– Пане, пустите, – протестовала деланно строго Зося. – Я пану... оставьте, не поверю ничему... Меня не обманете. Я знаю, что пан привез себе коханку, слыхала, слыхала!
– Ой, панно любко, от кого слыхала?
– Нашлись такие.
– Ой ой ой! Вот оно что, понимаю! протянул насмешливо баритон.
– Понимать то нечего, а что привез пан, так привез.
– А если я чист, как голубь? Если это совсем другое, то что тогда?
– Пусть пан сначала докажет... Мне сказали...
– Только, видно, не все сказали, иначе бы панна сделала упрек не мне, а другому...
"О чем это они?" – прислушалась с еще большим интересом Марылька.
Но разговор понизился до шепота, к тому же в это время в столовой раздался стук многих шагов и шум веселого говора.
III
– Да, панове, – вырезывался из общего гама громкий и хвастливый голос, принадлежавший, очевидно, Чаплинскому.