Все были поражены развернувшеюся перед глазами картиной, и всем казалось, что перед этою страшною, могучею силой их горсть была так мала, так ничтожна, что сопротивление ее считалось бы жалким безумием.
Со стороны Хмельницкого еще не было пущено в польский лагерь ни одного выстрела; войска его, устроившись, стояли спокойно, – видно было, что козачий гетман или не решался, или пока не хотел начинать атаки...
Отделился лишь от своих волнующих полчищ богатырь Тугай бей и с дерзкою, безумною отвагой подлетел с сопровождающими его мурзами на мушкетный выстрел к окопам; он понесся вдоль их, осматривая позиции, и ни один польский выстрел не смутил дерзости степного орла. Вслед за своим вождем понеслись и татарские наездники; джигитуя, подлетали они к неприятельским линиям очень близко и, пустив по стреле в лагерь, уносились с веселым гиком назад. Но эта игра, этот герц удалой не вызвал со стороны осажденных протеста. В лагере было глухо и тихо; бездействие главного врага, нависшего почти над головой, подавлявшего своею силой, сковывало ужасом волю поляков, как сковывают глаза очковой змеи движения своей жертвы.
Но вот вернулся к своей орде Тугай бей и, подняв ятаган, крикнул зычным голосом: "Гайда!"
Тысячи голосов повторили этот крик диким ревом. Несколько загонов отделились и стали боковым движением приближаться к правому, наименее защищенному крылу поляков. Но зорко следил за степным орлом полный отваги и боевого опыта Калиновский; он угадал его намерение и, подскакав к Одржевольскому, командовавшему правым флангом, ободряюще крикнул:
– Друзья! Смотрите, враг смущен и не решается ударить на нас: он чует, что за нашим гробовым молчанием скрывается стойкость мужества, броня славы... Только вон дурноголовые татаре, напившись бузы*, собираются вас потревожить, – так угостите же неверных псов нашею старкой!
– За славу гетмана! – обнажил саблю полковник.
* Буза – алкогольный напиток у восточных народов; приготавливается из гречневой муки или проса.
– За славу! Нех жие! – повторили и оживились ряды. Защелкали курки у мушкетов, наклонились острия пик... А черные, мятущиеся тучи с диким воем "Алла!" уже неслись на окопы... Вот поднялись на скаку руки с луками, раздался взвизг тетив, и мелькнули в воздухе вихрем стрелы... Застучали они по возам и брикам, зазвенели по стали лат и меди орудий, захрящали, вонзаясь в тело и кости... Но не послышалось даже стонов в сомкнутых рядах латников и шеренговых, так напряжены были их сердца возбуждением, подавляющим все прочие чувства... Несутся татары; вот уже видны их свирепые лица, оскаленные зубы и мечущие искры глаза... Вот слышен уже сап их взмыленных коней и свист обнаженных клинков, вот уже... но вдруг сверкнули змеистою линией окопы, раздался оглушительный треск – и заволоклись дымом валы...
Как налетевшая на скалу волна дробится в брызги и с ропотом широкими дугами убегает назад, так смялись, упали с воплями первые ряды атакующих, вторые шарахнулись, спотыкаясь на трупы, а остальные, словно под напором налетевшего урагана, повернули назад и рассыпались веером по полю. Понеслись к окопам новые загоны ногаев, но их не допустили поляки до роковой черты, где среди неподвижно лежавших трупов корчились и ползали в предсмертной агонии люди и кони; грянуло шесть орудий, завизжала, засвистала картечь и разметала чугунным градом почти ползагона... Когда улеглись клубы белого с розовыми переливами дыма, то атакующих татар уже не было, а лежали лишь кровавые кучи обезображенных, исковерканных тел.
Загорелся гневом Тугай бей и послал гонца разузнать, почему Хмельницкий не начинает битвы, а выставляет лишь татар на убой? Но "ніхто того не знає, – говорит народная дума, – що батько Хмельницький, гетьман запорозький, думає гадає!"
А Хмельницкий долго стоял, смотрел с высоты своего холма на раскинувшийся у его ног польский лагерь. Он освещен был лучами заходящего солнца и казался в сгустившейся внизу мгле поражающим мутно красным пятном; а кругом, во всю ширь горизонта, то подымался, то лежал черною пеленой дым от пожарищ... Среди них – да, он проезжал сам и видел – лежали в золе на тлеющих углях обгорелые, черные, скорченные трупы людей и невинных младенцев...
Богдан вздрогнул от этих воспоминаний и махнул булавой. К нему подскакали ближайшие юнаки.
– А кто из вас, любые мои молодцы, – обратился он к ним, – может сослужить мне великую службу!
– Только повели, батько! – крикнули все отважно.
– Но то, что я потребую, что нужно сделать во имя этой пылающей отчизны, – повел гетман рукой, – во имя горящих там ваших братьев, сестер, матерей, – нахмурил он брови, – то дело потребует жертвы... взявшего на себя этот подвиг ждут муки... и хотя славная, но ужасная смерть...
– Бери наши головы! – еще с большим энтузиазмом крикнули все и замахали шапками.
– Мне нужно одного...
– Что ж? Жребий? – загорячились юнаки, выдвигаясь друг перед другом вперед.
Начали метать жребий.
А к Калиновскому в это время прискакал есаул от коронного гетмана с наказом не начинать битвы.
– Передайте его ясновельможности, – бросил презрительно тот, – пусть пожалует самолично сюда, а то из кареты неудобно командовать... или, если это не нравится, то я ему могу прислать для допроса татарок.
Ободренные первою удачей, паны поддержали смехом слова своего любимца героя. На валах тоже пошел между жолнерами гомон; посыпались на татар даже остроты.
Подъехал между тем к Одржевольскому ротмистр и, отсалютовав своим полупудовым палашом, сообщил встревоженно, что пробираются направо четыре татарских загона с видимым намерением обойти наше крыло.
– Нельзя допустить, – горячился он, – там нет окопов, удостойте меня чести, ясновельможный... я высмотрел местность.
– Но твои, пане ротмистре, раны? – взглянул полковник на его повязки.
– Что мои раны перед раной отчизны?.. Теперь единственное благо – забвение...
– Пан ротмистр прав, – вздохнул Одржевольский, – возьми четыре сотни черкес.
Ротмистр поклонился и, бросивши радостный, благодарный взгляд на полковника, удалился поспешно. Одржевольский велел пустить еще несколько ядер в татар, чтобы дымом скрыть движение отряда.
Солнце закатывалось за гору. На лагерь ложилась мглистая тень; только возвышенные части, занимаемые войсками Хмельницкого, освещены были багрянцем. Среди этих пестрых туч, охвативших могучею дугой осажденных, было совершенно ясно, спокойно, а внизу еще перекатывало эхо грохот пушек и неясный шум отдаленной битвы.
Прошло еще несколько мгновений, начало стихать и перекатное эхо. Но вдруг вспыхнули клубами молочного дыма холмы, послышался в воздухе зловещий свист и шипенье, и вздрогнула от грома земля. Хмельницкий начал канонаду. Раздался в лагере треск дерева, звяк железа; поднялись стоны и крики, закружилось смятение, упал ужас сразу на всех.
Все магнаты сбежались к палатке Потоцкого; последний до того растерялся, что разогнал есаулов к армате с приказом не отвечать на канонаду, не дразнить псов.
– Хмельницкий атакует! Хмельницкий громит! Хмельницкий здесь нас раздавит... нам невозможно держаться! – вопили со страхом пышные рыцари.
– Да, невозможно, – повторял дрожавшим голосом Потоцкий, – войско устало... пастбища могут отнять... реку отвести... что же мы тогда без коней? Позиция ужасная... припасов вокруг нет... нас выморят голодом, перебьют, как зайцев.
– Если будем зайцами, то и перебьют! – вошел торопливо Калиновский. – Позиция, правда, плоха, но не я ее выбрал... припасов в окружности нет, но не я истребил их... ожесточение врага велико, но не я его вызвал!
– Я пана польного не хочу видеть... я с ним буду говорить в трибунале... здесь не слушаю! – закричал капризно Потоцкий, затыкая себе пальцами уши.
– Я пришел сюда не для беседы с его гетманской мосцью, – какая честь! – бросил ему надменно в глаза Калиновский, – а меня призвала сюда отчизна... Панове рыцари, – обратился он ко всем, – отступление невозможно: нас окружат, обойдут, загонят в западню... Мы не знаем, куда направиться, мы не знаем дорог... Пусть враг и многочислен, но, атакуя, мы вдесятеро сильнее, чем отступая. Мы умеем лишь резаться вперед. Вот ротмистр сейчас опрокинул стремительною атакой татар, шедших в обход нам... а их было вчетверо больше... Он захватил даже в плен десяток ногаев...
– На кол их! Всех на кол! – махнул Потоцкий есаулу рукой.
– Допросить бы...
– Головы снять, сейчас же! Проше панство... без разговоров! – затопал ногами старый гетман. – Я здесь глава! Меня одного слушаться, сто перунов! Отрубить всем головы, и квит!
В палатке сгустился сумрак; растерянные слуги метались, но канделябр не зажгли. Канонада, хотя и слабее, а все еще потрясала воздух громами... Сквозь открытый полог палатки в сумерки были видны вспыхивавшие на вершинах зарницы...
LXXVII
– На бога, панове! На всех святых, прошу вас, молю, – простер руки к собранию польный гетман, – не отступайте! Ударим всеми силами на врага и опрокинем его, прорвем себе дорогу!
Искренняя, горячая речь Калиновского увлекла многих, но не могла победить паники, сковавшей у большинства волю: вырвавшиеся одобрения были заглушены трусливыми криками, между которыми особенно вырывались вопли Сенявского.
– Да кто тут смеет рассуждать? – посинел от злости Потоцкий и, заметив на своей стороне большинство, принял дерзкий, возмутительный тон. – Кто смеет, тысяча чертей, когда я налицо? Или я вам, панове, не вождь, или я не великий коронный гетман Речи Посполитой? Или вы хотите мятежно топтать мою волю?
Послышались отзывы:
– Ты наш коронный гетман, ты наш глава!
– А коли глава, то прошу не подымать при мне голоса, – кинул он на Калиновского наглый, вызывающий взгляд. – Несогласные могут уйти, и баста!.. А я при ка зы ваю, – прокричал он, – сниматься немедленно с лагеря и отступать укрепленным четвероугольником!
– Гетманская воля будет исполнена, – обрадовалось рыцарство этому распоряжению.
– Отчизна! – вскрикнул, не помня себя, возмущенным голосом Калиновский. – Ты поплатишься за то, что вверила свои силы такому вождю! Мой меч не служит позору... разделяйте вы его с ним!
И он, разломив свой палаш, бросил его к ногам гетмана.
– Арестовать! – зашипел, запенился тот и залился удушливым кашлем; но никто не двинулся с места, а Калиновский, сложивши на груди руки, гордо стоял.
Между тем вбежал в палатку джура и доложил, что схватили в плен одного козака.
– На кол! – крикнул Потоцкий, но потом остановился.