Я попробую договориться с еженедельником о фотоочерке. "Ярослав Петруня. Думы про урожай", например. Возможны варианты. В еженедельнике еще работает один из тех, кому я когда-то в издательстве давал зеленую улицу, хоть его писанина и тогда уже никуда не годилась. Но люди умеют забывать добро. Впрочем, кто не стучит, тому не отворяют. Будем бороться. Если Бермут за что-либо берется, он свои планы реализует наилучшим образом. Ну а затем — спектакль. Обсуждение спектакля. Банкет для актеров. В буфете обо всем договорено и за все заплачено в соответствии с вашими указаниями. Прошу ваш паспорт, номер-люкс исключительно для высоких гостей; учтите, что и номер этот стоил мне немалых усилий, Бермут даром хлеб не ест. Вот, будьте любезны, ключик…
Ярослав пронес себя через вестибюль, мимо очереди командированных, через головы которых Иван Иванович уже передавал администратору его паспорт, медленно поднялся по лестнице, устланной ковровой дорожкой, на второй этаж. Руки в карманах расстегнутого итальянского плаща, кожаного, шестьсот восемьдесят рублей — магазинная цена, шесть месячных зарплат дежурной по этажу, поднявшейся навстречу ему, Бермут всех всполошил — писатель приедет! Кот в сапогах, а не Бермут, из сына мельника — в вельможи. В настенном зеркале увидел себя в полный рост. А ничего — элегантно. Только вот это лицо ему никогда не нравилось, лицо человека, радующегося, что, слава богу, сыт, а глаза, глаза… помнящего о голоде. Суетливые глаза, боящиеся заглянуть в себя. Ярослав поспешно отвернулся от двойника в зеркале и увидел за неплотно затянутыми занавесками, в отгороженном от общего коридора холле, два ряда кроватей, как в казарме, на одной из кроватей спала, с головой укрывшись простыней, женщина; темный жакет и юбка (учительница, наверное, или агроном) висели на спинке стоящего у кровати стула. Ярослав повернул ключ и толкнул дверь номера. Просторная прихожая со шкафом, вешалкой для одежды и зеркалом (снова! он не любил зеркал, даже брился без зеркала, на ощупь), гостиная с длинным столом посередине, журнальным столиком, диваном и креслами, гостиная — настоящий зал для приемов, и спальня — две кровати, коврик между ними, провинция-люкс, мринские представления о роскоши и комфорте. Петруня раздвинул тюль, вышел на балкон, освещенный солнцем, закурил сигарету, хотя курить не хотелось. Сигарета — это штрих. Снизу, с улицы и бульвара, начинающегося от перекрестка, он смотрелся, наверно, очень эффектно. В сорок пятом, а может, в сорок шестом мать везла его на подводе из больницы, после дифтерита, от которого он едва не умер. Запомнились черные скелеты обгоревших домов. Город как чужой темный лес, а он — такой маленький, слабый, жался к матери и облизывал губы, еще сладкие от компота, который тетка принесла в больницу, последний глоток — перед дорогой. И стая городских мальчишек с палками, мать называла их шибениками[5], бежала за их подводой и строила рожи, страх в глубине души, страшок, который не выветрился и спустя десятилетия. А в четвертом классе он приехал к тетке в гости, на Первомай, тетка втиснула его в колонну от своей школы, чтобы он прошел мимо праздничной трибуны, колонна остановилась на этом вот бульваре, директор обходил строй (мальчики — в белых рубашках и красных галстуках) и увидел его, пакульского, в потертом хлопчатобумажном костюмчике с короткими рукавами: "А это что такое? Кто позволил портить праздничную колонну?" — и двумя пальцами — за рукав, выше локтя, брезгливо вывел его из колонны, на обочину дороги (мировая трагедия!). И на площади призывно играли оркестры, а люди смотрели на него, Ярослава, выведенного из колонны за этот безобразный, мятый гармошкой рукав, слезы текли из глаз, но он сжал зубы, чтобы не заплакать навзрыд, как ребенок, а слезы текли по щекам, по серому пиджаку, падали на асфальт, его слезы. Хватит. Сентименты. Лирика. Он уже об этом вспоминал. Не один раз. Навязчивое воспоминание. "Здесь где-то детство я оставил…"
Да неужто ему всю жизнь, как черепахе панцирь, тащить на себе комплексы голодного, сиротского детства?! Снова и снова в утешение оглядываться на себя, мальчишку послевоенного поколения, одну из жертв войны?! Он завидует своему сыну не потому, что тот вырастает в достатке, без унижений бедности и голода, а потому, что ему никогда не придется мысленно выкрикивать в лицо каждому встречному: "Ага, смотрите, кем я был и кем стал!" Трудно, ох как трудно было взлетать с пакульского болота, но оно до сих пор держит его за ноги, за кирзу, которую отрывал от себя с кожей. Но и теперь он чувствует ее тяжесть, особенно по ночам, как чувствуют калеки боль в ампутированных ступнях. А если у него ампутирована душа?! Иногда он ненавидел себя лютой ненавистью со всеми своими пакульскими комплексами. А может, у Ореста будет другой комплекс, комплекс сына своего известного отца. Впрочем, сын не читает его книг, хотя охотно носит барахло, купленное на отцовские гонорары. Это внутреннее интуитивное противление отцу, этот критический настрой и иронический огонек в глазах, когда речь заходит о его книгах. Как-то раз он сказал: "Ты, па, пишешь толстые романы, это несовременно, за границей давно уже толстых книг не пишут…" Они ехали в машине, Ярослав едва не бросил руль, руки чесались — повернуться и дать пощечину, для кого он писал толстенные фолианты, гнал листаж, перевыполнял план по валу? Неужто для того, чтоб этот лоботряс поучал его. Сни-схо-дил! Сопляк, которому все время что-то было нужно: то витамины — не зарастал родничок, то икра — у мальчика слабые кости, сказал профессор… Господи — все надо! надо! надо!.. Он не снял рук с руля, потому что хотел еще пожить и жалел свою антрацитовую "Волгу", но выдохнул с болью и упреком: "Да ведь я спешил, всю жизнь спешил ради тебя, сопляк!" — на что сын спокойно и рассудительно ответил, развалившись на заднем сиденье: "Не преувеличивай, па, ты просто оправдывался мною. Склонность к компромиссу с собственной совестью — это в генах, от рождения, давно доказано генетиками…"
Рехнуться можно от всего этого.
Взнуздать себя и не думать, спеленать и не думать.
Он вернулся в гостиную, чтобы потушить в пепельнице окурок. Иван Иванович сидел в кресле и попыхивал сигарой. У его ног стоял саквояж Ярослава.
— Подождите внизу, пока я переоденусь. Я не выношу сигарного дыма!
Бермут, помогая себе обеими руками, оторвался от кресла и потащился к двери, едва сгибая ноги в коленях.
— Ладненько, ладненько, уважаемый Ярослав Петрович, я на крыльце покурю.
Петруня плеснул себе в лицо холодной воды из-под крана. Зря он так. Обидел старика. Тот старается, как может. Хоть и не бескорыстно. Но теперь они связаны одной ниткой. Тандем. К тому же у Бермута — давние связи. По крайней мере, похваляется. Может подставить ножку. Он теряет осторожность. Истерия. Никому не нужная. От переутомления. Ведь все чудесно. Просто чудесно. Начиная с просторной чистой ванны и новых мохнатых полотенец. Сейчас он примет душ. Смоет тереховскую пыль и дурные мысли. Он хорошо сохранился для своих лет. Да просто он молод. И всегда будет молодым. До шестидесяти. До семидесяти. Впереди — еще много-много лет. Как это прекрасно — жить. Наслаждаться жизнью. У него еще такое стройное тело. На Кубе ходил в шортах — кубинки заглядывались. Вечером Маргарита будет его. Плод созрел и готов упасть. Плод-скороспелка, но ему что до этого? А может, это произойдет еще днем, перед спектаклем. По телефону договорились, что она придет в гостиницу после трех. До трех — репетиция, последняя, режиссер не отпустит, на побегушках. Кажется, девчонка и впрямь влюбилась. Жизнь просто расчудесная, если в тебя влюбляются девчонки вдвое моложе…
Бермут танцевал на крыльце, глядя то на часы, то на люксовский балкон. Они действительно опаздывали. Можно перейти бульвар — и два шага до школы. Но Петруня желал подъехать к школе на собственной "Волге". К родной школе, в которой на выпускном вечере ему не выдали аттестата, потому что не было заплачено за год обучения, пятнадцать рублей новыми деньгами, сейчас он больше тратит на одну заправку машины бензином.
— Как вы, Иван Иванович, считаете, а может, предложить им погасить должок? Ха-ха! Теперь — смешно, правда, а тогда — целая трагедия, не выдали аттестата! Еще до выпускного вызывал директор, почему не платите, грозил исключением, кажется, был последний год, когда платили за обучение, но мне от сознания светлых перспектив не было легче, я плакал в кабинете директора, хоть знал, что пугают, что не исключат, — от стыда, что не могу заплатить, что у меня такие бедные родители и такие скупые тетки. Где-то я читал, что детская слеза, падая на землю, сжигает ее, и на том месте уже никогда ничего не растет. Значит, тропинки моего детства, как пишут лирики и как когда-то писал я сам, — сплошное пепелище! Время не лечит ран, это — поэтическая неправда, время только бинтует раны, а если бинт разматываешь, они болят еще нестерпимее, чем раны свежие…
Ярослав поднял глаза, увидел в зеркальце удивленное лицо Бермута и резко оборвал себя. Чего это он так разнюнился снова?! Он удачливый, везучий, баловень судьбы, когда-то о таких говорили, что им сам черт зыбку качает. К чему эта драма? Маленькие трагедии Ярослава Петруни, сыгранные им самим. Ему и впрямь везет. Он убедил в этом других, осталось поверить еще и самому. Очень веселый, простой, остроумный, легкий в общении, но это то же, что и коммуникабельный, легкий в жизни, но это — негативный оттенок модификации слов, балансирование на грани смысла, но разве у слов есть грани, слова — круглые, он любит шутить — работаю писателем, перевыполняю планы, ежеквартальные премии за количество, а отдел контроля за качеством не предусмотрен по штатному расписанию, отдел контроля качества — в тебе самом, отдел контроля качества — твоя совесть, раздувание штатов, сокращение штатов, сократить отдел контроля за качеством — собственную совесть…
Ярослав весело и беззаботно рассмеялся:
— Где-то у этих топольков, на бульваре, они были тогда саженцами, я глубокомысленно решал, как заработать на выпускные штаны: поработать несколько ночей помощником ассенизатора, у насосов, канализации во Мрине еще не было, вывозилось золото полей, как мы писали в тереховской газетке, бочками, или сотворить стихотворение, напечатать в районке, получить гонорар… Я выбрал литературу.