– Я из тебя жилы вытяну, сожгу на медленном огне!..
Старуха взвизгнула и, выпучивши страшно глаза, закостенела.
– Бабуся, – нагнулась к ней Ганна, – помнишь ту дивчыну, что привез сюда пан и велел тебе сторожить, – молоденькая, чернявая, Оксаной звали?
У обезумевшей старухи блеснул наконец луч сознания в глазах.
– А а! – промычала она невнятно и, оглянувшись с ужасом на хату, повалилась вдруг к ногам Ганны и забормотала, всхлипывая, что то бессвязное, непонятное.
– Что? Что? – обратился весь в слух Морозенко и почувствовал какой то леденящий холод в груди.
– Не губи, панно! – взвизгивала она, ломая свои костлявые пальцы. – Умоли ясновельможного! Я не виновата!.. Я не могла! Окно... двери... собаки... козак... ночь... много Козаков... я заперла... она сама... так... так... сама... собаки подохли... Ай ай! Что мой пан? Плети, сковорода? О о! – показала она покрытые язвами ноги. – Опять огонь! Ай ай! Рятуй! – бросилась она снова Ганне в ноги.
– Олексо, Олексо, пойми, мой любый, – схватила Ганна жесткую мозолистую руку козака, – Оксану украл не пан, а козак! Видишь, он был свой человек, кто нибудь из друзей твоих, из товарищей! Старуха говорит, что она сама ушла... Значит, Оксана с ним уговорилась.
– Но ее же нет?!
– Нет, но несомненно, что она не в руках врага, а в руках твоего друга, козака; а что ее нет и мы не знаем, где она, то, верно, он укрыл ее где нибудь в добром тайнике...
– Ганно, так ли? – встрепенулся Морозенко; голос его дрожал, но в нем уже слышались не крики отчаяния, а трогательные, умиленные ноты.
– Не ропщи! – продолжала Ганна, возвысив голос. – Благодари милосердного господа, Олексо. Уж коли ангел божий спас наше бедное дитя в этом вертепе, то он сохранит ее от врагов и в диком лесу. Не ропщи же, а молись, Олексо.
Морозенко прижался к руке Ганны, закрывши лицо руками, тихо заплакал как дитя.
LXXIV
В польском лагере, расположившемся широко и привольно в живописной местности между Черкассами и Смелой, шло между тем великое, беспечное пирование. Польские паны и магнаты, съехавшиеся не для суровых походов, не для тяжких лишений, а для рыцарских потех, для возлияний Бахусу и для культа Венере, щеголяли пышностью своих придворных дружин, роскошью одежды, богатством оружия и соперничали друг перед другом безумною расточительностью; за каждым паном притянулись в лагерь целые обозы с разнообразною утварью, мебелью, многоценными коврами, золотою и серебряною посудой, с полчищами поваров и поваренков, с целыми транспортами оковитой, старого меду, пива, мальвазии, наливок и непременной венгржины. Блестящие рыдваны, колымаги, раззолоченные кареты, выездные кони в сверкающей бляшками, гудзиками, а то и каменьями сбруе наполняли весь лагерь и придавали ему характер какого то пестрого, веселого сборища разряженных в бархат, парчу и атлас щеголей, съехавшихся или на пышный турнир, или на королевскую охоту; последнее казалось еще вероятнее на том основании, что многие паны привели с собой целые псарни.
Одних только обольстительниц фей, чарующих красотой своих белоснежных лиц, с утреннею зарей на щеках, с полуденным жаром в очах, поражающих сказочным блеском своих нарядов, по видимому, здесь недоставало; но зато сюда приводились чуть ли не ежедневно связанные молодицы, девушки, подлетки девочки; шли они, как на смертную казнь, бледные, трепещущие, с расширенными от ужаса глазами, в полуразорванной одежде, а то и совсем обнаженные... Бессильное сопротивление их смирялось канчуками, едкость стыда осмеивалась пьяными, разнузданными шутками; перед гетманскою палаткой сортировался по красоте и достоинству этот товар: паны не брезговали им в походе, как не брезгуют охотники в отъезжем поле коркою черного хлеба. Когда благовонная южная ночь, полная истомы и неги, укрывала своим темным, усеянным звездами пологом всю землю и лагерь и усыпляла бесчувственным сном отягченные хмелем головы, тогда среди тишины беспомощно раздавались во многих местах отчаянные вопли, задавленные рыданиями несчастных жертв, оторванных от родных и семьи.
Число всех войск в лагере превышало двенадцать тысяч {350}; половину их составляли панские команды, остальные состояли из кварцяных войск и двух тысяч драгун. До мая месяца все войска сосредоточивались в Черкассах, но после отправки Потоцким отряда со своим сыном во главе для поимки Хмельницкого и разгрома взбунтовавшихся "банд" старый гетман передвинулся лагерем ближе к Смеле и упорно не трогался с места, как ни домогался движения вперед Калиновский.
В роскошной шелковой палатке коронного гетмана Николая Потоцкого, разделенной тяжелыми адамашковыми занавесами на многие отделения, обставленной с восточным великолепием, восседало и возлежало на оттоманках пышное рыцарство, именитая панская магнатерия: тут был и высокий, худощавый, вечно раздражавшийся бездействием, польный гетман Калиновский, и первый после Вишневецкого богач, кичившийся своими надворными войсками, Корецкий, и браиловский воевода – почтенный Адам Кисель, и соперничавший со всеми роскошью столовой посуды и кухни тучный, багровый Сенявский, и генеральный обозный Бегановский, и региментарь драгонии Одржевольский, и каштеляне, и полковники, и гетманские хорунжие...
Наевшись до отвалу и выпивши поражающее количество келехов настоек, наливок, густого меду и черного пива, ясновельможное панство, распустивши пояса и расстегнувши жупаны, полудремало теперь в истоме, лениво прихлебывая какую то ароматную настойку – мальвазию, отменно приготовленную поварами Потоцкого. Разговор шел о прибежавшем вчера жолнере из отряда якобы молодого Потоцкого, принесшем нелепейшую басню о разгроме отряда.
– А что, – вскинул Потоцкий прищуренными, посоловевшими глазами на Калиновского, – отрубили этому лайдаку башку?
– Нет еще, да и причин не вижу, – передернул нервно плечами польный гетман, – я показаниям его придаю цену...
– Ха ха ха! Егомосць слишком доверчив... Это подосланный схизматами шпион...
– Ясновельможный гетман хотел, верно, сказать, что я проницателен, – подчеркнул Калиновский, – беглец оказывается шеренговым жолнером кварцяного войска... католик...
– А пан его допрашивал огнем и железом? – вскинул головой гетман.
– Нет, – ответил сконфуженно Калиновский.
– Так такую же ценность имеет и прозорливость моего помощника, – вздохнул гетман, растянув этот вздох в протяжный зевок. – Это во всяком случае шпион, добровольный или подкупленный, – потягивался он, – а шпион! Он подослан, як бога кохам, нарочито сюда, чтобы смутить нас, панове: авось, мы будем так глупы, что двинемся вперед, что он нас выманит дурныцей в степь и заведет в какую либо западню.
– На матерь божью, так, – икнул хрипло Сенявский, – кой меня бес заставит бросить насиженное место? От приятных утех броситься в степь, блуждать по безлюдным пустыням, испытывать голод и холод?
– Ну, егомосць скорее может растопиться, – язвительно заметил лысый и кривой на глаз Бегановский, – ведь теперь наступает пекло.
– Но пшепрашам, – вмешался полковник Одржевольский, – на егомосць может нагнать холод Хмельницкий.
– Ха ха ха! – разразилось хохотом на эту шутку молодое рыцарство.
Но Потоцкому она не понравилась; он нахмурился и, бросив злобный взгляд на полковника, остановил жестом поднявшийся разнузданный смех и крикливые возгласы посиневшего от досады Сенявского.
– Меня изумляет, – процедил он сквозь зубы, – что пан полковник ожидает какого то холода от этого рванья, от этого схизматского быдла.
– Это жарт, ясновельможный гетмане, я пошутил, – сконфузился Одржевольский.
– Да, – не взглянул даже на него гетман, – пословица говорит, что у страха глаза велики... но... но... – усиливался он произнести непослушным языком слова, – но на наше славное, храброе рыцарство никто не нагонит холоду, притом же этот шельмец, бунтарь, наверное, уже в руках моего сына, и мы на днях будем иметь удовольствие рвать ремни из шкуры этого пса, рвать ремни из его шкуры, а потом посадить на кол.
– Д да, – вставил саркастически Калиновский, – за небольшим только остановка: нужно поймать его и схватить.
– А почему пан польный полагает, что он не схвачен? – вскинулся задорно вечно споривший со своим товарищем гетман.
– Да потому, что мы до сих пор не имеем никаких известий о нашем отряде, – заговорил раздражительно Калиновский, нервно жестикулируя и подергиваясь всем телом, – а это, по моему, худо...
– А по моему, хорошо, отлично, великолепно, восхитительно!
Калиновский пожал презрительно плечами.
– При удаче региментарь прислал бы немедленно известие.
– При неудаче! – даже привскочил выходивший из себя гетман. – При не у да че прислал бы, конечно, чтобы предупредить нас, чтоб... триста перунов! А при удаче к чему ему торопиться? Ведь он мог же и загоститься в этом разбойничьем гнезде. Пока всех перевяжешь, пока всех их добро упакуешь, нужно время... Не так ли, панове? Ведь логика вопит за меня... но многим она чужда; впрочем, nomina sunt odiosa*, – протянул он руку к ковшу и, наполовину расплескав его по дороге, опрокинул в рот.
* Не будем называть имен (латин.).
– Конечно, – поддержал гетмана Сенявский, – могли загоститься, и наверно...
– Только при неудаче ясноосвецоный сын гетмана поспешил бы дать известие, – подхватили хором молодые.
– Но при неудаче, – обвел всех Калиновский презрительным, уничтожающим взглядом, – он мог быть отрезан, мог быть поставлен в совершенную невозможность дать кому либо знать, мог быть лишен... мало ли что!
– Как? – завопил гетман, – пан польный позволяет себе взводить такую напраслину на моего сына? На лучших воинов, опытных и храбрейших вождей? То, проше пана, оскорбленье гонору, – шипел он, стуча костлявою рукой по столу и сверкая яростно своими оловянными, вспыхивающими зеленым огнем, глазами. – Одна мысль, чтоб этот подножный сор, эта пся крев могла нанести какой либо вред нашему славному, шляхетскому панству, – есть преступление!
Среди вельмож послышался глухой ропот.
– Не оскорблять я думал шановное наше рыцарство и доблестных воинов, – возвысил дрожавший от гнева голос польный гетман, – я их не менее чту и головой лягу везде за нашу честь... но я хочу сказать, что мы относимся к нашим товарищам чересчур небрежно...