Богдан Хмельницький (трилогія)

Михайло Старицький

Сторінка 230 з 381

– Поздравляю вас с первою и громкою победой; гром ее разнесется теперь по всей Украйне, согреет радостью и надеждой сердца замученного народа и встряхнет ужасом наших гонителей и напастников. Эта победа станет провозвестницей наших многих и славных побед, провозвестницей нашей правды и свободы! Я верю в милосердие бога, – простер он руки к небу, – и в ваше несокрушимое мужество!

– Слава гетману! Век жить! – раздался в ответ на горячие слова Богдана могучий, восторженный крик и понесся раскатами от лавы до лавы; откликнулись на него ближайшие байраки и передали радостную весть ближайшим кудрявым лугам.

Богдан распорядился дать по чарке горилки на брата, а сам со старшиною начал приводить в порядок свои войска и армату. Теперь уже под знаменами у гетмана был не сброд запорожцев и беглецов хлопов, а стояли грозные силы всякого рода войск й оружия, с которыми он смело мог двинуться в поход и побороться с грозным врагом.

Теперь у него было артиллерии до тридцати пушек, испытанного в боях регулярного пешего и конного войска за пятнадцать тысяч, громаднейший обоз харчей и боевых припасов, а впереди тысячи, десятки тысяч добровольцев, весь народ, вся Украйна.

Оттого то и горели гордостью лица всех, оттого то ни в одно, самое слабое сердце не прорывалось сомнение.

Всю свою и приобретенную артиллерию гетман разделил на три батареи, назначил к ней гармашными атаманами Сыча, Ганджу и Вернигору, подчинив ее всю, как равно и обоз, генеральному обозному Сулиме. Запорожские полки он укомплектовал до пяти тысяч и поставил над ними кошевым Небабу, а перешедших к нему рейстровых козаков, драгун и русских из кварцяных войск да добровольцев разбил на шесть полков {345}: Чигиринский, Черкасский, Корсунский, Каневский, Белоцерковский и Переяславский, назначив к ним полковниками Богуна, Кривоноса, Чарноту, Нечая, Мозыря и Вешняка.

Распределив между полками обоз, боевые припасы и харчи, а главное – вяленое мясо, Богдан оттрапезовал торжественно со своей новой генеральной старшиной и начальниками отдельных частей. Но, несмотря на счастливый и радостный день, пированья не было: еще предстояло сломить главные силы врагов, одолеть коронных гетманов Потоцкого и Калиновского, чтобы можно было с свободною душой отдаться братскому пиру.

За трапезой шли серьезные разговоры о предстоящем походе. Передавались последние сведения, полученные от перешедших драгун и пленных поляков, относительно войска Потоцкого. Говорили, что оно могло находиться и близко отсюда, так как, вырядив сына, сам гетман коронный намерен был медленно подвигаться вперед. Преподавались скромно советы, но Богдан упорно молчал и думал свою крепкую думу.

– К вам, ясновельможный гетмане, – сообщил новый генеральный есаул Тетеря, чрезвычайно подвижной, с быстро бегающими лукавыми глазами, – уже прибежало с тысячу поселян, и все прибывают новые ватаги...{346}

– Ого, – изумился Нечай, – что ж это будет, когда разнесется весть о нашей победе, когда пробежит она по Украйне?

– Все двинется к нам, – подхватил Чарнота.

– В этом то и будет наша главная сила, – добавил Богдан, – своей жестокостью и насилием ляхи ее выковали сами на себя. Теперь бы вот только, – обратился он к Сулиме, – постараться разнести поскорее весть о нашей победе и призвать всех к оружию. Универе бы написать...{347}

– Пиши, ясный гетмане, – отозвался Богун, – а я скороходов найду: ветром полетят они по родным местечкам, селам и хуторам и возвестят всем великую радость.

– Гаразд, друже, – усмехнулся ему светло Богдан, – а вот бы побольше мне писарей.

– Ге ге, – засмеялся Сулима, – чего захотел батько! Письменных (грамотных) у нас не густо.

– Подсобим как нибудь, – ободрил Богун, – а то авось и подойдет кто.

– Да, пане обозный, – спохватился озабоченно гетман, – всем новоприбывшим выдавать оружие и распределять равномерно по полкам.

– Добре, батьку! Я уже сот восемь распределил, а придется на завтра еще столько же, если не больше.

Разговор пошел своим чередом, а Богдан крепко задумался над мучившим его все время вопросом: оставаться ли здесь и подождать новых подкреплений, как советовали некоторые, или стремительно ринуться вперед и нежданным появлением ошеломить врага? И личный характер Богдана, стремительный, страстный, и его военная тактика, и данные обстоятельства, и сердечные влечения стояли за последнее; но тем не менее Богдан ни на что не решался и на другой еще день отдыхал, словно лев, на поле победы.

С виду он был величав и спокоен, но внутреннее волнение жгло ему грудь, сжимало неотвязною тревогой сердце, стучалось укором в подкупленную самооправданием совесть. Всею мощью проснувшегося старого чувства его влекло в Чигирин, но интересы войны влекли в другую сторону; каждая минута промедления могла быть пагубною для него, для войска и терзала Богдана невыносимо, но он все таки ждал... чего? Ждал известия о несчастных, обреченных на смерть.

Ему бы лучше было двинуться поскорее, уйти от этих зудящих душу впечатлений, но неизвестность казалась ему еще нестерпимее, и он ждал. Он боялся оставаться наедине, усиленно суетился, все время ходил по лагерю, ко всему присматривался, везде делал указания, всякого поджигал возбудительным словом.

LXX

К вечеру второго дня возвратился Кривонос со своим отрядом. Когда Богдану доложили, что полковник привез много добычи и много пленных, Богдан только сжал голову рукой и прошептал тихо:

– Свершилось!

Между пленными оказались Шемберг, Сапега и еще несколько магнатов.

– А где же молодой Потоцкий, что с ним? – спросил тревожно Богдан.

– Убит! – ответил угрюмо Кривонос.

Не то стон, не то вздох вырвался у Богдана; он отвернулся в сторону... "Жертва невинная, павшая за грехи отцов своих!" – пронеслась у него в голове горькая мысль.

– Я, пане гетмане, проводил только до Княжьих Байраков, – заговорил Кривонос, глядя мрачно в землю, так как Богдан молчал, отвернувшись в сторону, и не предлагал ему никаких вопросов, – а потом, услышав шум, повернул, но было поздно... татары...

Богдан махнул нетерпеливо рукой и приказал Чарноте обставить прилично их пленников.

– Прости, ясновельможный пан, – обратился он с низким поклоном к Шембергу, – если мои люди, может быть, непочтительно отнеслись к вам... Что делать? Tempora mutantur *, – улыбнулся он. – События над нами паны. Впрочем, панство может считать себя у меня гостями: караул обеспечит вашу безопасность, а гостеприимство, надеюсь, охранит от лишений.

Скрепя сердце поблагодарили пленные молчаливым поклоном Богдана и ничего не ответили на его насмешливую любезность.

– А вот, батьку, – подошел в это время весело Богун, – я тебе выменял у татарина писаря.

– Кого, кого? – засмеялся Богдан.

– Да нашего таки Выговского {348}, если помнишь. Знает толк, горазд в пере.

– Выговского? Ивана? Как не знать! А где же он?

– Да вот, – подозвал Богун Выговского.

– А, пане Иване! – обрадовался знакомцу Богдан. – Как же это ты попался татарину?

– Да что ж, батьку, – поклонился низко Выговский, – служил, как и все мы, грешные, ляхам, а известно ведь, на чьем возе едешь, тому и песню пой...

– Так, так... Только поганая, брат, эта песня... Ну, а теперь?

– Рад, что попался нашему славному спасителю, нашему Моисею, в руки, готов служить и душой, и телом правде козачьей и до земли ей преклоняюсь челом! – отвесил Выговский глубокий поклон Богдану, коснувшись рукою земли.

– Спасибо, спасибо, – улыбнулся польщенный гетман, – послужишь этой правде, простится и грех: много и долго издевались над нею арендари и ляхи.

* Времена меняются (латин.).

Когда Чарнота, собравши пленных, начал отбирать почетных в особую группу, то к изумлению и неописанной своей радости наткнулся на лежавшего на возу раненого ротмистра.

– Черт побери! Ну, да и счастье! – вскрикнул Чарнота. Словно наколдовано! Опять вижу пана – и живым.

– Это не счастье, а горе, – вздохнул тяжело ротмистр, – горе всем тем, кто пережил такой позор и смерть такого героя...

– Удел войны – шутка слепой фортуны, – старался ободрить старика Чарнота. – Но что бы там ни было, пану горевать нечего: его доблесть и храбрость известны всему свету, а сам он теперь в руках самого искреннего друга... Обнял он его.

– Спасибо... верю, – покраснел от волнения ротмистр, – но пусть пан хоть и сердится, а я всегда говорю правду, – загорячился он, – не по лыцарски поступили вы с нами, нет! Нет! Такое предательство, вероломство...

– Татары – не подчиненный народ, – перебил его Чарнота, – они своевольны и непреклонны... Да и наши еще не все дисциплинированны. Надо правду сказать, учили нас этому коронные и польные гетманы... А, да что там! К бесу эти горькие кривды!.. Надоели! Пора и отдохнуть от битв и споров. Пан – мой дорогой гость. Прошу к себе, и раны перевяжем, и отдохнем, и разопьем добрый жбан литовского меду.

Устроив пленных в особой палатке и позаботясь о их продовольствии, Чарнота увел наконец пана ротмистра к себе; последний едва шел, хромая на раненую ногу и склонив на плечо радушного хозяина опухшую от страшного удара голову.

Но когда раны были перевязаны и омыты умелой рукой, когда ротмистр, подкрепившись кружкой горилки, похлебал горячего кулишу, то силы у него поднялись сразу, на добродушном лице заиграл яркий румянец, и глаза снова оживились.

Друзья улеглись на бурках, закурили свои люльки и, прихлебывая из кухлей добытый у шляхты при Княжьих Байраках старый черный как смола мед, начали вспоминать прошлое...

– Как странно все нас сводит с тобой судьба, пане ротмистре, – говорил Чарнота, глядя любовно в искренние и добрые глаза своего гостя, оттененные серебристыми, нависшими бровями. – Сдается мне, помню я еще тебя и на Масловом Ставу, когда нам читали смертный приговор... помню, когда склонилось и распростерлось на льду наше знамя, один из пышных гусар отвернулся в сторону и, сдается мне, – улыбнулся он плутоватой улыбкой, –смахнул с глаз слезу.

– Рассказывай! – нахмурился ротмистр, кивнувши отрицательно головой, но эта мина не придала желательного сурового выражения его добродушному лицу.

– Нет, нет, пане, я это заметил, – продолжал Чарнота, – и этот пышный гусар был ты... Оттого то потом, через восемь лет, когда увидел я пана у князя Яремы, сразу почуял что то словно знакомое...