Богдан Хмельницький (трилогія)

Михайло Старицький

Сторінка 221 з 381

Кабы разум просветил им незрячие очи, так они бы и биться с нами не стали, а, обнявшись по братски, пошли бы вместе на общего врага – пана магната... Пусть же их прикроет, как братьев, наша общая мать сырая земля.

– Разумное твое слово, пане атамане, – отозвались деды, и оба поляка были положены рядом с запорожцами и рейстровиками.

Подле гетманской палатки ярко горели два огромных факела, воткнутых на высокие вехи, освещая мигающим кругом ближайшие группы расположившихся войск; неподвижно стояли у входа вартовые, охраняя гетманские бунчуки; Чигиринская сотня, выбранная теперь телохранителями гетмана, окружала его намет.

В палатке гетмана на покрытом ковром столе ярко горели восковые свечи; подле него водружены были два знамени: белое гетманское и малиновое запорожское; на столе лежали гетманские клейноды: серебряная булава, драгоценная сабля, печать; тут же брошено было разорванное письмо.

Богдан ходил широкими шагами из угла в угол; усталое лицо его горело теперь энергией и отвагой, глаза смотрели повелительно, властно, гордые думы охватывали голову гетмана.

– Так, победа, победа несомненная, – повторил он сам себе, – надменный враг разбит, унижен и в моих руках... Ни одна живая душа, ни зверь, ни птица не прорвутся сквозь ту цепь, которою мы окружили лядский обоз... Они отрезаны от воды, коням их нет корму... в руках, да, в наших руках! О боже! – остановился Богдан. – Ты дал мне, слабому и неуверенному, эту силу! Ты поднял меня, униженного, бессильного, и поставил на челе сильной рати и двинул, как свою огненную тучу, на голову врага!.. Твою десницу я вижу в этом и чувствую на себе твой священный огонь!

Так, в руках непобедимый, безжалостный враг, в его, Богдановых, руках! Зашагал он снова торопливо. Помощи получить неоткуда. Вот письмо, в котором они умоляют гетмана прислать им подмогу, но гетман его не увидит: здесь оно! Другой гетман прочел его, и он клянется исполнить то, о чем просите вы! Богдан глубоко вздохнул и провел рукою по голове.

"Гордые можновладцы в руках у подлого быдла... Что же теперь? Раздавить ли их одним ударом или отнять все оружие и отпустить безоружных, а самому грянуть, пока не собрали кварцяного войска, на Чигирин? Так, так..." О, как побледнеют теперь его предатели от одного имени Богдана!

Богдан сжал голову руками и снова зашагал по палатке; на лице его выступили багровые пятна, видно было, что мысли неслись в его голове с дикою быстротой. Все вспомнит он им: и наглое презрение, и поругание всех его человеческих прав, и убийство несчастного сына. О, гетман Хмельницкий не забудет ни одной из тех мук, которые сотник Чигиринский перенес? А она? Она?.. Лицо гетмана покрылось багровою краской. Разбить, взять силой и насмеяться, ух, так же насмеяться, чтоб и чертям стало тошно в аду? Богдан сжал до боли руки... А может... ее насильно... лгать она не может... да, да... такие глаза чистые, прозрачные, как море... Остановился он, и знакомые оправдания снова охватили голову гетмана шумящей волною. "Любила меня, ничего не побоялась... веру переменила... все отдала... Да и чем же он лучше, богаче, знатнее? Нет, силой, силой! Знала, что я в Чигирине, и не постаралась... Да что может слабое созданье против злодея? – рванулся Богдан приглушить сразу пробирающееся сомненье. – Под замком... стража, крепкие стены, и коршун сторожит! Ах, поскорее, – стиснул Богдан лихорадочно пальцы, – освободить ее, вырвать из рук... сюда, сюда, к этому измученному сердцу... Мою голубку! Мою!" Вдруг мысли его оборвались, и гетман остановился как вкопанный. А пока он будет спасать коханку и чинить суд и расправу, старый Потоцкий соберет сильнейшее войско, соединится с панскими отрядами и ударит на козаков, и все великое дело пропадет из за его недостойного порыва... и тысячи жизней... "Нет! Нет! – выпрямился Богдан, и лицо его приняло величавое выражение. – Да не осквернится искушением сердце мое! – произнес он твердо и опустился на ближайший табурет. Несколько минут Богдан сидел молча, опустив голову... Наконец он поднял ее, казалось, что то просветленное засветилось в его глазах. – Так, кто богом избран, отбрось свои радости, свои боли! Перед лицом господа клялся он владыке страшною клятвой и клятвы своей не изменит никогда. Дальше! Вперед! Теперь в его сердце растет и ширится вера! Сбываются слова велебного владыки: ангельские рати встают на помощь козакам. Его господь послал спасти от поругания святую веру, вырвать народ из рук безжалостных мучителей, и он пребудет с ними до конца..."

LXIV

Полог палатки заколебался. Вошел Морозенко с перевязанною рукой и головой.

– Ясновельможный гетмане, – остановился он у входа, – над польскими окопами взвился белый флаг {339}.

– Что? Что? – сорвался порывисто с места Богдан. – Ты говоришь, белый флаг? А!.. Так сдаются паны!.. Сами, без принуки! Передай же Чарноте, чтоб выехал немедленно со своими козаками в поле, встретил бы и провел к нам посла.

Морозенко вышел. Богдан прошелся взволнованно по палатке и остановился у стола, опершись на него рукою; на лице его появилась гордая, торжествующая улыбка.

– Посол! Ха ха ха! Посол от можновладного панства к быдлу! Сын коронного гетмана к гетману Хмельницкому, к тому Хмельницкому, которого паны хотели повесить в Бузнике! Ха ха ха! Колесо фортуны сорвалось с оси! А что ж теперь сказать послу? – проговорил он отчетливо вслух и, умолкнув, устремил взгляд в дальний угол палатки. Глаза его начинали медленно разгораться. Со своей наклоненной головой, вытянутой шеей и сжатыми бровями он делался страшен... – А что бы они тебе сказали, Богдане, когда б ты так приехал к ним? Помиловали б или обошлись бы как с мятежным хлопом? Ха ха ха! – разразился гетман диким хохотом, отбрасывая гордо голову назад. – Теперь хлоп – гетман, а быдло – вы! Что ж, истребить их, всех до единого?.. Отмстить им сотнею пыток за каждую нашу смерть? Но нет, нет! – сжал он руками пылающую голову. – Стишься, сердце! Не дай обратиться справедливому возмездию в свирепую ярость!

В это время чья то сильная рука рванула полог палатки, и в нее стремительно вошел Кривонос. Страшное лицо его было так злобно, что Богдан невольно бросился ему навстречу.

– Максиме! Что сталось? – остановился он с встревоженным лицом перед ним.

– Над польскими окопами взвился белый флаг, – ответил глухо Кривонос.

– Знаю, я уже послал Чарноту с козаками встретить ш провести в наш лагерь посла.

– Как! – отступил Кривонос. – Так добывать не будем лядского обоза, когда он уже у нас в руках? Зачем нам посол? Не миловать же подлое панство? Пусти меня завтра с моими куренями, и к вечеру я их тебе всех на аркане сам приведу!

– Друже, – положил ему Богдан на плечо руку, – победа наша, сопротивляться они не могут, лагерь все равно достанется нам. Зачем же подымать из за того битву, что мы можем получить даром, выпустивши их живьем? Правда, они могут полечь все до единого, но зачем наги давать им возможность умереть геройскою смертью, а свои головы покрывать вечным стыдом... Какая честь!..

– Богдане! – перебил его яростно Кривонос. – Не нам думать о чести, мы ведь быдло, рабы! Не для лыцарских доблестей поднялись мы, а для мести, да для такой мести, чтобы волосы встали у всякого дыбом на голове!

В палатке наступило страшное молчание.

Наконец Богдан заговорил взволнованным голосом:

– Друже, в твоих словах есть справедливый гнев. Но поднятое нами дело важнее мести: нам надо не только отомстить, но и создать, а для этого мы должны беречь свои силы. Нет сомнения в том, что мы возьмем ляшский обоз, но они будут отчаянно защищаться и нам придется потерять немало своих сил. Помни, друже, что главные битвы еще перед нами. Поспольство соберется без счету, а опытных козаков нам уже негде будет найти.

– Хорошо, ты щадишь ляхов теперь, измученных битвой, усталых, охваченных ужасом, а как ты думаешь, пощадят ли они тебя, когда пристанут к гетманам и с новою силой ударят на нас? Если ты теперь боишься за козаков, то подумай, скольких уложат они тогда?

– Нет, нет, замолчи, Максиме! – поднял руку Богдан. – Не надо зверства, – мы поднялись за волю, за веру. Виновны паны и подпанки, а эти... – провел он рукою по волосам. – Кто обвиняет стрелу, спущенную с лука, за то, что она летит и впивается в тело? Виновна натянувшая тетиву рука. Так и они. Не надо! Не надо! За что карать смертью сотни невинных людей?

– Невинных? Ха ха ха ха! – вскрикнул дико Кривонос и заговорил бешеным, задыхающимся голосом. – А не эти ли самые невинные люди, Богдане, под приводом Самуила Ляща {340} в святую ночь христовой пасхи, когда все козаки стояли на молитве в церкви, ворвались в Переяслав и вырезали всех жителей, не пощадив ни женщин, ни малых детей? В церкви врывались, алтари орошали кровью, топтали конями хоругви, пасхи, иконы. И ты их зовешь невинными! Ты! Ты! Все они изверги, все звери, от пана до жолнера, мучители, кровопийцы, нет им прощенья от нас никогда, никогда, никогда!..

– Замолчи, замолчи, Максиме! – отступил от Кривоноса Богдан, охваченный ужасною яростью, звучавшей в его словах. – Не дай сердцу взять верх над головою.

– Не потурай ляхам, – продолжал страстно Кривонос, не замечая его восклицания, – милость к ним – зневага для нас. Когда начал рубить дерево – руби до конца, не оставляй подрубленным на корне, чтоб оно не пошатнулось и не задавило тебя самого.

Богдан хотел было возразить, но в это время раздался протяжный звук трубы; полог поднялся, и появившийся на пороге козак доложил:

– Пан посол польский уже в нашем обозе.

– Кто? Кто такой? – спросил порывисто Богдан.

– Полковник Чарнецкий.

– Чарнецкий? Наш злейший ненавистник? Ха ха ха ха! Клянусь всеми ксендзами, мы должны устроить такому высокому гостю блестящий прием! Гей, джура! – хлопнул Богдан в ладоши.

Вошел козак.

– Оповести сейчас моих чигиринцев, чтобы выстроились кругом намета, – заговорил он торопливо. – Всю старшину сюда позвать. Да больше света! Гей, джуры, скорей!

Через пять минут вся палатка осветилась десятками восковых свечей, вставленных в высокие канделябры. У столов кругом поставили небольшие табуреты, покрытые красным сукном. Начала входить старшина.

Поклонившись гетману, полковники молча останавливались в ряд по обе стороны входа.