А на Кодак надеяться можно?
– Да залога (гарнизон) там хоть и не совсем наша, а суть добрые приятели, вот только сам комендант... но "аще будем толцитися, то и отверзется" *. Вот это от них и подарок, – ударил он рукою по медному жерлу, – добрая пуколка, а вот те две нашей работы.
– А попробовать бы, – осмотрел Богдан и железные пушки, – если только годящие, так твой подарок что писанка к велыкодню, – мы совсем без гармат.
– Отчего не попробовать, можно! – осклабился самодовольно Сыч. – Гей вы, лежебоки, – гаркнул он на своих подручных, – восстаньте и несите набои! Только вот клятые ляхи забрались далеко, вон вон перенесли лагерь свой, аж на возлобие.
– А, вот оно что? – взглянул пристально Богдан и удивился. – То то мне и самому показалось, что как будто не там, где вчера. Стало быть, они нас боятся, не нападать, а борониться лишь помышляют.
– Будет им "вскую шаташася"...** а ну, дай ка я наведу зализну бабу, – примеривал и прилаживал дуло клиньями Сыч. – А ну, гармаше, пали, посылай им подарок.
* ... "если будем стучать, то и откроется" (старослав.).
** ... "впустую суетиться" (старослав.).
– На добрую память! – приложил тот фитиль к поличке.
Вспыхнул на пановке светлым облачком порох, и в то же
время из жерла орудия вылетел длинным столбом белый дым и покатился по траве расширяющимися белыми кольцами; воздух потрясся страшным грохотом; тележка с орудием подскочила, ближние козаки сорвались с земли и вытаращили спросонья глаза. А Богдан с Сычом всматривались, приставив ладони к глазам, в неприятельский лагерь. Вот наконец у подножья холма взрылась земля и подскочила вверх, словно ее подбросил кто лопатою.
– Эх, не докинула, клятая баба! – почесал Сыч затылок. – И кашлянула, кажись, добре, а не доплюнула...
– А ну, с той, – указал Богдан на другую железную пушку. Зарядили и другую; Сыч не пожалел пороху... Грянул выстрел, орудие так рвануло назад, что тележка под ним опрокинулась, сломала колесо другой, а самое дуло чуть не отшибло у Богдана ноги.
. – Вот бешеная, – отскочил он, – своих калечит!
– Н да, норовистая, – заметил философски и Сыч, – впрочем, это с непривычки подскакивает... Обойдется! А только вот не донесла чертова верша, натуги настоящей нет! Давай попробуем "панянку".
Гаркнула медная пушка, да так, что и гармаши отшатнулись, закрывши уши руками. Все затаили дыханье... Вдруг на окраине польского лагеря что то вскинулось, полетели в разные стороны щепки, шарахнулись и кони, и люди.
– Донесла! Угодила! – закричали громко и радостно гармаши. – Переполоху то, переполоху какого натворила! – тер себе от удовольствия руки Сыч. – Ишь, как метнулись! Ха ха ха!
Многие из проснувшихся козаков подошли к гармашам. Образовалась порядочная куча людей. Удачный выстрел Сыча привел всех в восторг; посыпались одобрительные отзывы и остроты.
Но не успели еще и зарядить второй раз медной "панянки", как взвился и побежал из польского лагеря длинною струей дым, один, другой, третий... Все сразу притихли и переглянулись. Несколько кратких, но показавшихся бесконечно длинными мгновений стояла тишина, вдруг что то неприятно загоготало в воздухе, словно его засверлил кто то с визгом. Звук усиливался с неимоверною быстротой и каким то порывистым чудовищным дыханием пронесся высоко вправо. Все невольно пригнулись и наклонили свои головы... Тогда только долетел грохот и прокатился за лагерь умирающим эхом.
– Кланяйтесь, братцы, пониже челом им! – захохотал Сыч. – Коли каждому лядскому буханцу такая честь, так и шее будет накладно.
Все как то смешались и сконфузились.
– Напрасно ты, Сыч, пристыдил товарыство, – заступился добродушно Богдан, – наш козацкий звычай таков, что и ворогу отдаем челом; дальше на всякое чиханье не наздравствуешься, а на первый раз за ласку лаской.
– Спасибо, ясновельможный батьку, что за нас заступился, – загалдели козаки, махая шапками.
– А вот мы еще по батьковскому совету и им ласку пошлем, – приложил Сыч фитиль к "панянке".
– Только ты не утруждай ее чрезмерно; на всех горланов ляшских ее не станет, да и лучше не дразнить ос, а то видишь, как они далеко хватают, могут надоесть... А вот как перейдем на ту сторону, тогда и наши гарматы наддадут, понатужатся, так ляхам невтерпеж станет.
Шутливые слова гетмана бодрили всех и подымали на бой, на молодецкую схватку; лица у козаков горели возбуждением, глаза играли отвагой.
Богдан шел обратно по проснувшемуся уже, оживленному лагерю и всюду встречал горячие приветствия, на которые отвечал задушевно, тепло, подымая во всех дух величием цели этой борьбы и полною верой в ее славный исход.
А ядра между тем хотя и не часто, но проносились с гоготаньем над лагерем, или погружались с шипеньем и фонтаном брызг в тину Жовтых Вод, или с треском и звяканьем попадали в возы, разбивая колеса, полудрабни, опрокидывали их, попадали иногда в коней и производили смятение. В иных местах раздавались по временам проклятия и стоны. Впрочем, обстреливание козацкого лагеря шло лениво, временами затихая совсем; у поляков было немного дальнобойных орудий, а козаки с одной "панянкой" вскоре умолкли.
Так прошел день. Прекратив пальбу, поляки тихо и молча окапывали и укрепляли свой лагерь, не помышляя уже о на падении, а готовясь лишь к обороне. Молодой Потоцкий рвался сделать хоть вылазку, хоть открыть сильный артиллерийский огонь, но военный совет убедил его не предпринимать никаких вызовов к бою впредь до прихода вспомогательных войск. Скрепив свое пылкое сердце, молодой региментарь должен был подчиниться этой раде и просил лишь бога, чтоб козаки их первые задели, чтоб подали первые повод к битве.
В козацком лагере стоял между тем веселый шум и росло доброе оживление. Кто исправлял, снаряжал оружие, кто рассказывал про боевые схватки и случаи, кто передавал про неистовства панов и посессоров, кто рисовал картины предстоящей расплаты. В иных местах играли в сурмы и трубы; в других бандурист играл на бандуре и пел про рыцарские подвиги козаков, про славу бессмертных героев; в третьих хор подхватывал удалую песню.
Целый день Богдан не садился и даже не входил в свою палатку: он боялся быть наедине, остаться со своими думами. Морозенко не возвращался назад. Богдан послал другого есаула к Тугай бею, но и тот словно упал в пропасть. Жгучая, сверлящая тревога за своего союзника побратыма охватывала гетмана с каждым мгновением все больше и больше, терзая всякими предположениями.
Наступил и вечер, сумрачный, почти осенний; начал моросить мелкий дождик. Завернувшись в сиряки и видлоги, козаки улеглись возле пылающих костров. Богдан шел от Кривоноса и не знал уже, завернуть ли ему в свой намет или сесть на Белаша и полететь самому к Тугаю, как вдруг навстречу ему выбежал джура и сообщил, что Морозенко возвратился и ждет в намете ясновельможного.
Богдан даже ухватился за воз – таким варом обдало его это известие; несколько мгновений простоял он неподвижно, усиливаясь захватить в грудь побольше воздуха, и потом быстрыми шагами двинулся к своей палатке.
Увидя Морозенка, он даже не спросил у него ничего, словно не хватило на это звука, а лишь уставился на него мучительно вопросительным взглядом. Когда же Морозенко передал ему последние слова Тугай бея, то Богдан не выдержал и воскликнул: "Прости мне, боже, мои сомнения и духа уныния не даждь ми!"
LX
Было за полночь; беспросветный мрак скрыл уже своим пологом оба лагеря и полз к Жовтым Водам; мелкий дождь моросил и усиливал его еще больше. Среди однообразного шума дождевых капель послышались вдруг у берега речки чвакающие звуки конских копыт и в клубившейся тьме показались неясные силуэты нескольких всадников.
– Ты ж, Морозенко, добре знаешь, где другой брод? – послышался среди всадников сдержанный голос, звучавший густым басом.
– Так, так, пане полковнику, – ответил другой, молодой, голос, – как ездил к Тугаю, все выглядел гораздо; тут ляхи разгрузили, а там дальше перебраться чудесно, и вербы густо растут... За ними и притаиться можно.
– Гей, панове атаманы, – пробасила тихо гигантская тень, – за нами ведите хлопцев ключом, да чтоб и мышь не проснулась.
Приказание передалось шепотом от одного к другому, и за первым всадником потянулись длинною вереницей силуэты конных фигур, выплывая из тьмы и погружаясь через миг в нее снова.
Далеко левее этого места кто то брёхался конем в тине и хотя не полным голосом, но все же довольно внушительно ругал речку: "А чтоб ты всохла, жовта тванюка! Ишь, ни взад, ни вперед".
– Да куда ты, Чарнота, залез? – раздался из тьмы резкий шепот. – Налево выбирайся: еще далеко до броду.
– Хоть дулю под нос – не видно!
– Дай повод, я тебя проведу; нам ведь еще гонов за двое переходить.
– Веди, веди; ведь ты, Ганджа, верлоокий, как волк, – ночью видишь.
– Ха ха ха! – засмеялся вожак. – Сегодня все, брат, станем волками, как накинемся на ляхов невзначай. Ну, теперь проворнее: наши уже ушли... догнать надо. Гайда!
И две тени потонули во мраке.
Между тем в козацком лагере, по видимому спавшем мертвецки при потушенных даже кострах, происходило в действительности что то необыкновенное. Таинственно и суетливо двигались тени, рассыпаясь по табору и соединяясь потом в стройные массы. С правой стороны у разомкнутых возов мерещилась расплывчатыми в сумраке очертаниями фигура гетмана на коне, окруженная атаманьем; неторопливым, уверенным тоном делал он свои последние распоряжения:
– Ты, Кривонос, со своими славными пехотинцами перейдешь вброд Жовтые Воды и подкрадешься на добрый мушкетный выстрел к лядскому лагерю; рассыпься между кустами и начни щелкать о панские брюхи орехи. Ты, Кречовский, с рейстровиками заляжешь за Кривоносом густыми лавами, там как раз есть и лощина, а Богун со своим конным отрядом переправится немного правее и прикроет вал, я же с моими бесстрашными запорожцами подойду слева и займу центр. Коли ж Кривоносовы осы доймут пышную шляхту и заставят ее выйти в поле, то первый ее натиск встретит Богун и привлечет к засаде. Если же они отважатся двинуть на нас и главные силы, то я их приму на свою грудь. А вы тогда, друзи, ты, Кривонос, со своими вовгурами, и ты, Кречовский, с рейстровиками, киньтесь в их лагерь, а с тылу еще пригнетит Тугай бей.