– Не устоять пекельнику перед честным и животворящим крестом, не устоять и гонителям нашим перед нашею правдой!..
– Вот только за немецкую пехоту не совсем я уверен, – вставил Кречовский, – старшина там – немцы, строго держат жолнеров в муштре и послушестве, а немец, известно, от кого берет плату, за того и стоит.
– Да, пане полковнику, – возразил есаул, – в пехоте же все свои козаки, наш брат, только в немецкой одежде... а что до старшины, так и у нас же она не своя, а ворожья – вся ляшская; а коли и есть два три человека, будто своих, так они перевертни, еще хуже ляхов!.. С такою старшиной и толковать нечего, и ладить не след: бурьян выполоть нужно, – сорную траву из поля вон!
– В самый раз! Верно! – подхватили злорадно несколько голосов.
– Всех их, аспидов, к дидьку! – крикнул Морозенко. – В одну кучу до панов и арендарей!
– Бесам на бигос! –засмеялся Ганджа.
Все захохотали.
– Да, – вздохнул дед, – не таковы они, чтоб их миловать.
Кречовский немного побледнел, но не возразил й слова:
у него были меж старшиною друзья.
"А хорош и я с своею клятвой Потоцкому! – мелькнула у него мысль. – Хорошо загладил свои вины, добре постарался встретить Хмельницкого!.. Впрочем, что ж? – успокоил он себя. – Я не сбрехал, не сломал клятвенного обещания, а действительно употребил все усилия поскорее свидеться с кумом".
И Кречовский улыбнулся злою, ядовитою улыбкой.
А Хмельницкий, оставив Ганджу и Балагана на помощь куму {327}, собрался уже с Морозенком и небольшим конвоем скакать назад к Жовтым Водам, где, по его расчету, должны были отабориться полки.
Прощание рейстровиков со своим гетманом было радостное: всякий знал, что оно кратковременно и что через день, через два настанет еще более радостная встреча. Со всех сторон неслись к нему сердечные пожелания, светлые пророчества, простирались восторженно руки, летели шапки к копытам его коня. Когда, растроганный таким приемом, Богдан после излияния благодарности от себя и от родины поворотил наконец своего Белаша, то грянули со всех концов ему на дорогу залпы из рушниц и мушкетов и провожали долго его перекатным эхом, пока он не скрылся за холмами, подернутыми дымчатою мглой.
По отъезде Богдана пированье приняло еще более широкие размеры; разгулявшихся козаков остановить уже было нельзя, а потому за первой распитою полубочкою последовала неизбежно вторая...
За ковшами шла оживленная, шумная беседа, приправленная веселым смехом и радужными проектами, сдобренная по адресу врагов хлесткою бранью и угрозами. Сговаривались между тем, кому на какой байдак отправляться и какого пустить где жука: иные были той думки, что лучше всего ошарашить всех сразу воззванием, действовать, одним словом, нахрапом, а другие, более осторожные, предлагали вербовать приверженцев исподволь, тихомолком... Спорили, горячились и порешили на том, чтобы вызвать по одному из десятка рейстровиков и устроить в укромном месте черную раду, совет из одной только черни без начальства, а тогда уже, сговорившись, крикнуть так, чтоб и уши старшине заложило.
Переговоривши обо всем, условившись насчет предстоящей встречи с товарищами, некоторые козаки разлеглись отдыхать, а большинство затянуло удалые песни. На звуки песен откликнулась бандура и зазвонила своими струнами и приструнками; нашлись и поэты, начали слагать к данному случаю слова, прилаживать к ним музыку, развивать захватывающий душу мотив, и создалась тут же широкая, пламенная народная песня, пережившая многие поколения, занесенная на страницы истории...
Гармоническими, могучими волнами понеслась она тогда по Днепру навстречу едущим братьям. Очарованные звуками и силою слов, козаки один за другим приставали к певцам и подхватывали дружно молодыми, звонкими голосами:
Течуть річки криваві
Темни ми лугами,
Ой то ляхи, вражі сини,
Глузують над нами...
Ступай, коню, піді мною
Широко ногами, –
Поєднались, побратались
Всі сини у мами...
Летить орел попад морем,
Над байраком в’ється...
Ой там, ой там уже козак
Із ляхвою б’ється.
Ой годі вам, вражі дуки,
Руську крівцю пити, –
Не один лях вже тепери
Посиротить діти...
А тем временем вся флотилия с рейстровиками и пехотой, имевшая во главе своего старшого Барабаша, ночевала лишь за один перегон от пировавших товарищей и не могла двинуться в путь вследствие сильной волны и противного ветра. Барабаш решился даже передневать, отправив вперед на разведки несколько легких челнов с опытными лоцманами, и пригласил в свою роскошную палатку на трапезу своего, товарища Ильяша Караимовича и польскую да немецкую, старшину.
Обширная байдара Барабаша была отделана резьбой, выкрашена пестро с позолотой и выглядела писанкой; на палубе под шелковым пышным навесом белели накрытые скатертями столы, уставленные длинношеими кувшинами, пузатыми флягами, серебряными мисами и полумисами со всякою снедью. Над пологом подымалась вверх высокая мачта, а на ней, вместо флага, болтался повешенный рейстровик.
– Что это у тебя, ясный пане, – спросил подъехавший в лодке Ильяш, указывая на мачту, – новое какое то украшение?
– А новое, пане товарышу, новое... хе хе хе! – захихикал старческим скрипучим смехом старшой. – Недавно вот привели шельму, переметчиком стал, бунтарем... Где то там наловил брехень мятежных и давай их пускать между рейстровиками: что будто этот скаженый пес Хмель, этот мошенник, этот обманщик стоит недалеко и всех зазывает к себе, что у него будто сила... Так я вот этого глашатая и вздернул повыше, чтобы сзывал к себе воронье... Хе хе хе! Пусть покружится на виду у всех!
– Так и след, – кивнул длинными усами Ильяш, – у них у всех очи так и бегают сюда и туда, так и горят изменой... Нужно их осадить сразу!
– Да я послал юркого Пешту по всем байдакам, он наверное выудит таких шпигов на каждом. И через час, не больше, все байдаки украсятся у меня такими же флагами.
– Хи хи хи! – потер руки Ильяш, почти сощурив свои узко прорезанные глаза.
Начала сходиться старшина. Все приветствовали наказного с особым почтением и шумно одобряли его остроумную выдумку, встречая дружным хохотом появление оригинального флага на другом байдаке. Только немец Фридман сомнительно качал головою и говорил тихо соседу:
– Один страх – хорош, два – ничего, а много – очень нехорошо! Это на своя голова!
Но немца никто не слушал; да его и не слышно было за осушаемыми келехами, за звоном серебра и стекла, за стуком ножей, за гомоном и возрастающим разнузданным смехом гостей.
– Пусть мне поручат, – говорил уже не совсем твердым языком Барабаш, – справиться с этою рванью, так я им покажу, а то ясновельможный покарает их, а потом снова попустит. Я бы их сразу гайда – и бунта чертма!
– Перевешал бы всех, ясный пан? – спросил весело полковник Дембицкий.
– О найн, нет, нет! – застучал Фридман ножом по столу. – Вешать – ни! Мой ландскнехт* вешать нельзя. На него веревка не можна, он сам вешать всех любит.
* Ландскнехт – наемный воин.
– Ха ха ха ха! – захохотал во все горло Дембицкий. – Перепугался немец и заджеркотел... боится, что веревок не станет. Да я всю свою пеньку подарю на такое дело, а то и колья, проше пана, пойдут в дело.
– Я не пугался, – загорячился немец, – я не боялся никто, а для мой ландскнехт не дам не веревка, вешай, пан, свой рейстровик, а мой – ни! Попробуй пан кол, а он тебе – спис.
– Цо? – вспылил Дембицкий. – Ты, немчура, мне не очень!
– Что? Немчура? Я рыцарь, а не немчура! Я буду показать пану, что такое я! – схватился Фридман за саблю.
Барабаш просто ложился от хохота, потешаясь сценкой немца с полковником; но такой оборот дела встревожил его, и он пошатнулся к Фридману и удержал его за руку:
– На бога! Что ты затеял? Ошалели, панове, что ли? Хе хе хе! Как кошка с собакой! Стоит ли из за быдла? Вот выпейте мировую! – наполнил он им кубки. – Я ведь и сам бы не хотел их перевешать, а лучше переселил бы всех на польские земли, а сюда, на наши, перегнал бы Мазуров и литовцев: из них добрые бы вышли хлопы; они и до работы, и до послушенства привычны, а наши нехай себе там, в Польше, бунтуют. Хе хе хе! Покойнее нам, господарям, будет, а козачье там не покурит!
– Досконально! – крякнул восторженно Дембицкий. – Это просто гениальная думка!
– Верно! Пан наказной – гениус! – подхватили другие.
– Это, в самом деле, панове, умнее, чем резать, и прибыльнее, хе хе хе... я таки этот проект предложу. Да вот и теперь, – улыбнулся слащаво и самодовольно Барабаш, – я порешил загнать моего кума в Сечь и там истребить, разорить их осиное гнездо до камня, до цеглыны, чтоб и знаку не осталось, а потом переселить.
– Виват нашему гетману! – загалдели все вокруг столов.
– Что Сечь нужно снести до основания, так это первая речь, – стукнул ковшом Караимович.
– Первая, первая! – поддержали его поляки.
– Так и начнем! – поднял келех Барабаш и чокнулся со своим соседом. – На погибель всем бунтарям и на славу пышному лыцарству.
– Виват! – откликнулись ближайшие, а дальние, не расслышав за шумом возгласа, крикнули: "До зброи!" – и обнажили сабли.
– Ха ха! – замахал руками Барабаш. – Вложите сабли в ножны; сегодня мы мирно пируем, а завтра, говорят, Хмельницкого увидим. Только нет! Эта лисица удерет, услышит про нас – и хвост подожмет, и следы заметет; это целая шельма! Как он только меня одурил! Шельма, хоть и кум, а шельма! Как начнет в глаза, так что твой святой, а письмо напишет – что ни слово – мед, мед липец, и только! А за пазухой у него камень, да и в печенках стонадцать чертей и пять коп ведьм!
– Хмельницкий – голова, у, копф! – затряс поднятой рукой Фридман.
– Ну, а мы его заструнчим, как волка! – крикнул Дембицкий.
– И будем травить псами в Варшаве! – подхватили поляки.
– Если дастся только в руки, – заметил кто то из своей старшины.
– Да вот и я утверждаю, – продолжал Барабаш, – что он удерет в степь; его только не допустить до населенных мест, потому что хлопы будут помогать, пристанут, а в степи пусть он к нам выходит. Мы его как стиснем с двух сторон, так он и слюну пустит, хе хе хе. Запищит, как мышь в тисках!
– Захмелеет Хмель! – сострил кто то.
– Го го го! Ловко! – поддержала остроту пьяная старшина.
– Только вот беда, – заплетался языком Барабаш, – побоится, утечет чертов кум!..
В это время на палубу шумно взошел Пешта и объявил встревоженным голосом:
– Ясновельможный пане! Только что возвратились два челна; недалеко отсюда, где наша передовая галера, слышна пальба.