– От заката солнца наступает на нас какая то рать... Распознать кто – еще нельзя, а видно по мареву и слышно по гуку в земле, что конница.
– Конница от заката? – переспросил Богдан. – Не обошли ли поляки? А может быть... Нет, Тугай бей шел бы от полудня с тыла, – несомненно, что это враги! – и, подавив в себе смущенье и тревогу, крикнул громким и бодрым голосом: – Стой! Стройся, шикуйся в табор!
Команду гетмана подхватили полковники, от них приняли сотники и передали куренным атаманам, а последние уже своим батавам, и понесся гетманский приказ от лавы до лавы перекатным, замирающим эхом. Передние ряды стали, к ним начали примыкать подходившие, и растянувшийся хвостом змей вдруг стал сжиматься и толстеть с шеи, расширяясь до полного изменения первоначальной формы. Конница распахнулась на две половины и дала место пехоте, а сама вытянулась справа и слева двумя широкими крыльями; в центре выстроились густыми лавами пешие полки, за ними подходивший обоз начал устанавливать возы в грозный четвероугольник с двумя орудиями по углам, который при надобности мог вместить в себя все полки и составить неприступное прикрытие, особенно если время еще позволяло окопаться рвами.
Богдан, поручая старшине отаборить поскорее полки, сам между тем поскакал к ближайшей могиле и стал с вершины ее обозревать окрестность. В глазах у него не было уже и тени, тревоги, напротив того, они горели отвагой и огнем: теперь осматривал поле не подозрительный, сомневающийся в самом себе ставленник, а опытный полководец герой, привыкший к победам и славе. У ног гетмана колоссальным кругом расстилалась степь, что гладь зеленого моря; из этой глади то сям, то там, словно островки, возвышались курганы, а вдали, на краю горизонта, убегающею лентой синели луга. Везде было пустынно, безлюдно; нигде не обнаруживалось движение масс, только на вершинах холмов чернели одинокие всадники да двигались иногда такие же продолговатые черные точки по далеким окраинам, описывая широкие дуги. Вдруг две, три точки приблизились к дальнему кургану; в то же мгновение сорвался с него всадник и понесся стрелою к другому; не успел он доскакать, как с этого кургана полетел вскачь вартовой до следующего возвышения и т. д. Наконец через десяток минут примчался к подножию холма, где стоял гетман, вестовой запорожец и гаркнул, махая шапкой:
– Татары, ясновельможный, татары!.. Тугай бей!
У Богдана от прилива радости захватило даже дыхание; он только мог воскликнуть: "Боже великий!" – и перекрестился широким крестом.
Из за лугов начали действительно выступать изогнутыми линиями движущиеся массы; по своеобразной неправильности их и по следующим за ними кибиткам Богдан сразу узнал орду; она приближалась к его полкам на полных рысях.
Между тем и козачья старшина, известившись, что впереди не враги, а союзники, поспешила вместе с хорунжими и бунчужными к своему гетману и окружила его полукругом; над Богданом развернулись два знамени и склонились бунчуки.
Через полчаса перед выстроенными развернутым строем запорожцами и отаборенной в густых лавах пехотой волновалась уже неправильными массами орда, вооруженная саблями, ятаганами и луками.
Остановились татары, и Тугай бей, атлетического сложения богатырь, черноволосый, темнокожий, с прорезанными узко глазами, поскакал с своими мурзами и каваджами к холму; запорожцы затрубили в трубы, ударили в бубны и котлы и, крикнувши татарам: "Дорогие гости, мир вам!" – принялись палить из мушкетов.
А татары в свою очередь загалдели, махая руками: "Ташгелды! Барабар!", "Будьте благословенны! Дружба навеки!"
LIII
Когда Тугай бей поднялся на холм, Богдан двинулся к нему навстречу и, поравнявшись, обнял его горячо; кони заржали и, вытянувши морды, начали ласково пощипывать губами друг другу шеи. Всполошенные выстрелами, степные хищные птицы – серебристые ястреба, пестрые соколы и серые кречеты – взвились из густой травы вверх и закружились высоко над могилою, где происходила встреча предводителей союзных дружин.
– Кардаш! Дост! Побратым и приятель! Ты измучил меня ожиданием, – говорил, обнимая Тугай бея, Богдан.
– Йок тер! Не понимаю, чем мой друг себя мучил? – изумился татарин.
– Да разные, знаешь, мысли...
– Пек! Про Тугая не может быть разных мыслей, а только одна, – сдвинул бей свои черные как уголь брови.
– Однако, – замялся Богдан, – несчастья возможны... И беда может над каждым стрястись.
– Какая бы ни была беда, она моего слова сломить не сможет, если б даже сломала меня; у Тугая есть сокол сын, и он бы исполнил отцовское слово. О, друг мой, дост – оно крепче стали дамасской!
– Да будет благословенно имя аллаха, – воскликнул Богдан, пожавши крепко товарищу руку, – что послал мне такого верного друга; ты солнце добродетели, благородная тень падишаха!
– Барабар, – улыбнулся бей страшною улыбкой, обнажая свои широкие зубы, – ты шел к Днепру, а я ближе к Ингулу, чтобы не допустить врага в середину, не дать обойти; но мои дозорцы поглазастее твоих; они не упускали из виду приятельских передовиков.
– Скажи, пожалуйста, – засмеялся Богдан, – у моих то пошире глаза, а вот недобачают...
– Потому что не едят конины и кумыса не пьют, а ракию *, – мотнул уверенно головой Тугай. – Да вот тебе, кардаш, доказательство: мои выглядели и изловили десять ляхов, я их заарканил и приволок к тебе; показуют, что враг недалеко, миль за пять, за шесть, и идет на нас двумя чамбулами **: один сухим путем, с полуночи, а другой на байдарах, по широкой реке.
Богдан пристально посмотрел в глаза Тугай бею и помолчал с минуту, подавляя охватившее его волнение, а потом громко и радостно вскрикнул:
– Наконец то привел господь! С таким союзником другом не страшен мне ни один враг! – и потом, обратясь к своей старшине, добавил:
– Поздравляю вас, товарищи друзья, с утехой и славой: наш исконный враг идет к нам навстречу... Судьба его должна свершиться! Передайте же и славному рыцарству, и всем козакам и бойцам, чтоб не скупились на привет давно жданным гостям, – славы хватит на всех!
– Хвала гетману! Долгий век батьку! – ответила восторженная старшина, за нею откликнулись и все полки перекатным гулом.
На допросе с пристрастием пленные показали, что польское войско, состоящее из двух тысяч гусар, двух тысяч латников и трех тысяч кварцяной пехоты, под предводительством молодого Стефана Потоцкого и помощника его полковника Чарнецкого направляется через Тясмин к притоку его Жовтым Водам{322}, а что пять тысяч рейстровых козаков да тысяча немецкой пехоты отправились на байдаках с Барабашем вниз по Днепру.
Убедившись в истине этих показаний, Богдан сделал распоряжение двинуться немедленно и поспешно всеми силами к Жовтым Водам, чтобы успеть раньше занять правый берег, господствующий над местностью, хорошо ему известной еще с детства. Тугай бей со своими загонами пошел несколько левее, чтобы прикрыть фланговое движение главных сил.
Солнце заходило кровавым пятном, когда двинулись в поход соединенные силы вчерашних врагов, которых примирила на этот раз месть; весь закат горел ярким багрянцем и предвещал бурю.
Горящий нетерпением и боевым огнем, Богдан скакал на своем белом коне впереди Запорожского войска, за ним
* Ракия – водка. Мусульманский закон запрещает пить водку
** Чамбула – отряд.
неслись наклоненные бунчуки и развевалось блестящее знамя.
Не успели еще сумерки окутать степь серою дымкой, как к Богдану подскакал со стороны Днепра на взмыленном коне козак, видимо, из Чигиринского полка.
– Вернигора! – вскрикнул Богдан, опознавши приятеля, что спасался у него в бывшем Суботове. – Каким чудом, каким дивом?
– А таким, какое теперь всю Украйну поставило на ноги, какое заронило надежду всем на спасенье! – воскликнул Вернигора, снимая шапку. – Витает тебя, ясный гетман и батько, вся наша земля и кланяется челом. А меня то к тебе послала Ганна оповестить.
– А что, все здоровы, все целы? – перебил его тревожно Богдан.
– Слава богу, он милует! – успокоил Вернигора. – А вот байдаки с нашими рейстровиками плывут и к ночи будут в устье Тясмина...{323} недалеко отсюда, мили три четыре... там много есть прихильных, и Кречовский... только вот пехота немецкая, а то бы... если б послать кого... может, бог поможет.
– И Кречовский тут?
– Тут, на первом байдаке.
– Так я сам еду!
– Что ты, батьку? Опасно... Не доведи бог... Кто его знает?..
– Привернуть к святому делу рейстровиков братьев – это почти выиграть дело , – воодушевился Богдан, – а этого никто сделать не может, кроме меня самого... Так чтоб я поберег себя и упустил такой случай, быть может, посылаемый богом? Да будь я проклят после этого, а жизнь перед нуждой родины – плевое дело!
– Но жизнь твоя для родины, для спасения ее и нужна!
– Кто за бога, за того бог! – воскликнул вдохновенно Богдан и велел позвать к себе Кривоноса, Ганджу и Морозенка.
Боясь, чтобы они не остановили его, он скрыл от них настоящую причину своего отъезда и объявил только, что ему нужно отправиться в сторону, переговорить с поджидавшим его приятелем, так что он поручает полки Кривоносу и Богуну, пусть ведут их усиленным маршем всю ночь к Жовтым Водам и отаборятся на правом берегу, а он их к утру нагонит.
Старшина было начала усиленно просить своего батька атамана не рисковать ночью, но воля Богдана осталась непреклонной, и он согласился только взять с собой Ганджу, Морозенка да двадцать козаков конвоя и полетел под покровом темной, безлунной ночи на рискованное дело к деду Днепру{324}.
Чуть брезжится. Необъятною темною гладью лежит Днепр. Тихо спит Дед перед рассветом; воды его ни всплеснут, ни подернутся рябью; только там, где разлив реки покрыл прибрежные шелюга и верболозы, между вынырнувшими верхушками кустов струятся серебристые нити да в глубоких местах медленно вращаются воронкообразные темные круги... В бледном сумраке потонул левый далекий берег могучей реки, а правый словно раздвоился, и одна излучина, отделившись, пошла в сторону – это Тясмин. Он обрамлен густыми очеретами, камышами да лозняком, и кажется от множества золотистых островков, от водяных белых лилий и изумрудных грив оситняка совсем пестрым, какою то лентой (стричкой), убегающей в синеву дремлющего утра.