По покрасневшим глазам и по тяжелым вздохам, вырывавшимся из его мощной груди, можно было судить, что необычайное волнение и порывы возрастающих чувств захватывали ему дыхание и не давали возможности говорить.
– Какое же там нежданное лихо? – спросил наконец бандурист.
– Что случилось, брате? –подошел и Сулима.
– В гетманщине... неладно... ужасы... – начал было Богдан да и оборвался на слове.
– Да что неладно? Какая беда? Где смерть? – посыпались в возбужденной толпе вопросы.
– Шановное лыцарство! Почтенные вольные козаки и славные запорожцы, позвольте речь держать! – оправившись, поднял наконец голос Богдан.
– Держи, держи, батько! Мы рады тебя слушать! – подхватили запорожцы под руки Богдана и поставили на шаплике (перерезанная пополам бочка дном вверх).
– Товарищи, и други, и братья! – начал после паузы уже более уверенным тоном Богдан. – Наше горе не молодое, а старое, началось оно с тех пор, как одружилась с Польшей наша прежняя благодетельница Литва. Завладела эта Польша всем государством, стала могучей, да нерассудливой и жестокой, а особенно с того времени, когда иезуиты оплели своими путами все можновладное панство и окатоличили Литву... Они засеяли злобу и подожгли наше братское согласие, наш тихий рай. Эх, да что и говорить! Разве вам, мои друзи, неизвестно это старое горе, что болячками нам село на сердце и струпом даже не заросло, из за которого уже полстолетия льется наша кровь, озерами стоит на родных полях и удобряет для врагов напастников землю?..
– Знаем, знаем, – отозвались некоторые голоса глухо в толпе, и снова воцарилось кругом мрачное молчание, только чубатые головы опустились пониже.
ХLVII
Да, старое горе давит нас, – продолжал взволнованным голосом Богдан, обращаясь к обступившей его толпе, – горе, придавившее к сырой земле наших жен и детей, разлившееся стоном тугою по всей святой Руси... Только, братцы, горе это чем старее, тем лютее, тем больнее терзает. Уж какое поругание было нам на Масловом Ставу, кажись, последний час наступал и нашему бытию, и нашим мукам... а вот надвинулись времена, перед которыми Маслов Став покажется раем...
– Господи! За что же? – перервал вдруг Богдана какой то старческий голос, и среди гробового молчания почудилось даже сдавленное рыдание.
– Испытует нас бог, – вздохнул как то хрипло со стоном Богдан; голос его то дрожал, то возвышался порывисто до высокого, захватывающего напряжения. – Но мы будем святому закону верны... быть может, этими египетскими карами всеблагий подвизает нас на защиту его святынь...{303} Да, после Маслова Става была хоть надежда на короля... Он обещал... он стоял за нас, и я вас ободрял этой надеждой не раз... Во имя ее, во имя возможного для моей родины блага я умолял вас, заклинал всем дорогим быть терпеливыми и ждать исполнения этих обещаний... Но, как видите, я в том ошибся, тешил и себя, и вас, как видно, дурныцею... в чем перед вами и каюсь, в чем и прошу у товарыства прощенья, – поклонился Богдан на три стороны.
– Что ж? Ты, батьку, без обману... сам верил! – послышались тихие голоса.
– Без обману... Клянусь всемогущим богом, – поднял правую руку Богдан, – верил и в короле не обманулся... но он оказался среди панов лишь куклой бесправной... Его волю, его распоряжения нарушал сейм, и с того часу начался по всей Украйне ад, закипело смолою пекло! Жен и дочерей наших потянули за косы на потеху панам и подпанкам; братьев и сыновей стали сажать на кол... или истязать всяческим образом... – захлебнулся Богдан и прижал руку к глазам; только после большой паузы, вздохнувши глубоко несколько раз, он мог продолжать. – козаков почти всех раскассировали, повернули в панских рабов, имущество их ограбили, а имения отдали арендарям, да что имения – церкви святые отдали нечестивым, и они загоняют в них свиней, а их жены из риз шьют себе сподницы...
– Ой матинко! – всплеснула Настя руками, а дивчата зарыдали навзрыд.
– Да вы разве передохли там все? – брякнул тогда Кривонос саблей и поднял бледное, искаженное злобой лицо, устремив свирепый взгляд на Богдана. – Чего вы им в зубы смотрели, бей вас нечистая сила! Или страх вас огорошил, как баб, или пощербились ваши кривули?
– Не пощербились наши кривули, – поднял голос Богдан, – но бедный народ помнит погромы и ждет общего клича... Что в одиночку он сделает против оружной силы? А то и надеялся еще он на правосудие... Козаки... попы ездили жаловаться королю, сейму... Да вот я сам, значный козак, а ограблен и разорен Чаплинским. Он все у меня сжег, земли и хутора наездом заграбил... жену разбойнически увез для позору, а сына малого, надежду мою... растерзали насмерть канчуками... Создатель мой... – сжал Богдан руки, – что я вытерпел! – он поднял вверх глаза, чтобы не уронить перед товарыством слезы, но непослушная упала с ресницы, покатилась по смуглой щеке и повисла на серебристом усе. Богдан задрожал и побагровел даже от усилия, но перемог таки вопль души. – Я бросился к старосте, – продолжал он, оправившись, – в земские суды искать поруганному праву защиты.... Но власти признавали меня, как козака, бесправным, а его, аспида, как шляхтича, полноправным во всех насилиях и разбоях... Тогда я вызвал Чаплинского на суд чести, а он, иуда, устроил мне засаду. Ну, я и порешил просто убить моего заклятого врага, но внутренний голос подбил меня еще в последний раз попытать правду наших высших судов, и я вместе с уполномоченными от козачества и от митрополита Петра Могилы повез свои обиды в Варшаву.
– И что же? – не дал даже передохнуть Богдану дрожавший от гнева Кривонос.
– А то, – вытер Богдан рукавом пот, выступивший холодною росой на челе, – что по дороге я увидел везде по нашей родной земле столько горя, что перед ним побледнело мое, и я поклялся... поклялся в душе – не за себя, а за народ мстить...
– Святая клятва! – кивнул головой бандурист.
– Ну, а в Варшаве же что? Как сейм и король? – допытывался Кривонос, сжавши свои густые, косматые брови.
– Да что... сейм отринул все просьбы и жалобы козаков, отринул ходатайство нашего митрополита за веру, за церкви... а надо мной, – горько усмехнулся Богдан, – насмеялся, наглумился...
– А король? – воскликнул Чарнота.
– Король, оскорбленный, вышел со слезами из сейма. Он мне сказал: "Я вам дал права, привилеи, они у Барабаша... Отчего же вы их не защищаете?"
– А где же эти права? Где эти привилеи? Мы о них слышали, а не знаем, где они и что в них? – оживились слушатели и зашумели, загудели, как всполошенные в улье пчелы.
– Права эти спрятал Барабаш меж плахтами у жены и хотел было скрыть их от народа, этот перевертень, изменник, но я их добыл, – штучным способом, а добыл... вот они! – вынул Богдан из за пазухи свернутый пергамент с висящей печатью и потряс им над головой. – Вот здесь, на этом папере, утверждены королем наши права на веру, на землю, на вольный строй.
– Вот это дело! – ударил рукой бандурист по бандуре, и она весело зазвенела.
– Молодец батька! Хвала! Слава ему! – вспыхнули оживленные крики.
– Ну, так и добре, – отозвался наконец молчавший все время Тетеря. Он с появлением Богдана понял, что его дело проиграно вконец, и не пробовал уже больше бороться против течения, а утешал лишь себя тем, что новые обстоятельства, быть может, откроют для него и новую лазейку.
– Эх, брате! – вздохнул Богдан. – Добре, да добро это только лишь на бумаге... Затем то мне и прибавил наияснейший круль: "Бессилен де я, как видишь сам, поддержать, укрепить свои наказы, а вы же сами воины и можете постоять, за свои права; вам их топчут насилием, гвалтом, так и вы защищайтесь таким же способом, ведь есть же у вас рушницы и сабли".
– О, правда! – вспыхнул Богун. – Маем рушницы и сабли, и клянусь господом богом, что дадим мы чертовскую им работу! Гей, козаки, товарищи, друзи, – крикнул он звонким голосом. – Бросим под ноги все домашние расчеты и споры и ударим все дружно на лютого ворога, да ударим так, чтоб сам сатана задрожал в пекле!
– Так! Ударим все, как один! – загремела толпа, и оживленные лица вспыхнули у всех решимостью, а глаза засверкали отвагой.
– Я знал, что низовцы сразу протянут на доброе, святое, общее дело свою могучую руку, – выпрямился и словно вырос Богдан; голос его окреп и звучал теперь властно. – Я везде разослал вестунов, чтоб оповестили мученику народу, что слушный час, час освобождения от египетского ига, настал, народ только и ждет этого клича... Ему один конец... Стон ведь и ужас стоят везде от ляшского ярма!
– В поход сейчас! – обнажил саблю Богун.
– В поход! Всем рушать! Веди нас! – заволновались все, забряцали оружием.
– Без помощи? – возразил Богдан.
– Ударим и разнесем! – поднял кулак Чарнота.
– И Москва, единоверная соседка, под боком, – вставил Бабий.
– Московское царство с Польшей мир заключило {304}, – заметил Богдан, – и вряд ли его нарушит; а Крым на Польшу зол: она ему вот третий год дани не платит, так он. за свое да с нами еще так ударит на ляхов, что любо... ведь татаре нас только и боятся... мы оберегаем добро нашего ворога, а коли мы их попросим на помощь... так они – "гаш галды"... Там у меня есть и приятели, и побратым даже – перекопский паша Тугай бей{305}.
– Неладно только что то... – почесали старики поседевшие уже чуприны. – Словно неловко: защищать идем веру с неверою.
– Не грех ли? – уставился глазами в землю бандурист и покачал задумчиво головой.
– И грех таки, и стыд подружить с бусурманом, – поднял горячо голос Тетеря, обрадовавшись, что поймался Богдан на плохом предложении. – Ведь его только впусти в родную землю, так он опоганит и церкви... и с нас сорвет польский гарач *.
– Что ты плетешь? – крикнул Богун на Тетерю. – Татарин хоть и нехрист, а слово держит почище католиков и поможет скрутить нам заклятого врага... Тут каждый лишний кулак за спасибо, а он что то крутит да вертит хвостом.
– Да и церквей наших он не тронет, – вставил Кривонос. – А христиане твои их отдают арендарям на хлевы.
* Гарач – дань (пол.).
– Орудуй, орудуй нами, Богдан! – завопили все.
– Сегодня, братья мои любые, думаю в Сечь, – просветлел и ободрился Богдан, – а завтра и в Крым; там оборудую всем я справу, а тогда с богом...
– Слава! Слава Богдану! – замахали шапками козаки.
– А мы тем временем запасемся оружием и припасами, – заметил отрезвившийся сразу Сулима.
– Вот вам ключи! – выступила вперед вдруг Настя, разгоревшаяся, что мак, с сверкающими агатом глазами.