– Богатый ведь дидыч, поделиться бы след.
– Конечно! – одобрил и бандурист Небаба.
– Что, брат, зацепил? – толкнул локтем Сулиму его товарищ, – теперь не отцураешься, голота что пьявки...
Сулима только развел руками, а его товарищ пошел распорядиться в корчму.
А молодой козак нашептывал между тем Химке:
– Выйдешь ли, моя чернобровая, вечерком потешить сердце сечевика?
– Да вам же нельзя с нашею сестрой и разговаривать, не то что... – взглянула лукаво дивчына и засмеялась, отвернувшись стыдливо.
– То в Сечи, моя ягодка, а тут все можно, – и под звуки бандуры запел звонким обольстительным баритоном:
Ой пишно уберуся,
Бо в садочку жде Маруся:
Обніму я тонкий стан –
Над панами стану пан!
Од дуба і до дуба –
Ти ж, квітка моя люба,
Нишком тишком хоч на час
Приголуб же грішних нас!
– Ловко, ловко! – сплюнули даже некоторые козаки от удовольствия. – Эх, у Чарноты до скоромины много охоты!
XLIV
В это время появился у брамы молодой, статный козак, держа за повод взмыленного коня, и крикнул:
– Эй вы, бабье сословье! Встань которая да дай коню овса!
Химка вскочила и, вырвавшись от Чарноты, побежала сначала к хозяйке, а потом с ключами к амбару.
– Чи не Морозенко? – толкнул запорожец локтем товарища. – Мне так и кинулись в глаза его курчавые черные волосы да удалое лицо...
– Должно, взаправду он, – кивнул головою товарищ, – мне тоже как будто сдалось... Только если это он, то исхудал страшно, бедняга... должно быть, в Гетманщине не наши хлеба!{300}
– Овва! А пойти бы разведать, он ли, да порасспросить как и что?
– Конечно, пойти, – потянулся товарищ.
– Так вставай же.
– Ты пойди сначала, а я послушаю, что ты расскажешь.
– Вот, лежень! – почесал запорожец затылок и пошел сам на разведки.
Приезжий козак действительно был никто иной как Морозенко.
Он передал Чарноте про зверства Чаплинского и Комаровского, про их насилия, про свое сердечное горе. Чар нота слушал его с теплым участием и подливал в ковш молодому товарищу оковитой; но хмель не брал козака, – горе было сильнее: у Морозенка только разгорались мрачно глаза да становилось порывистее дыхание. Вокруг нового гостя собралась порядочная кучка слушателей, возмущавшихся его рассказом.
– Жироеды! Дьяволы! Кишки б им повымотать, вот что! – раздавались и учащались все крики.
– Братцы мои! – взмолился к ним Морозенко. – Помогите мне, други верные, спасите христианскую душу, дайте с этим извергом посчитаться! Ведь сколько через него, литовского ката, слез льется, так его бы самого утопить было можно в этих слезах; нет семьи, какой бы он не причинил страшной туги, нет людыны, какой бы он не искалечил, не ограбил... Помогите же, родные! Не станете жалеть: добыча будет славная, добра у него награбленного хватит вволю на всех, да и, кроме этого дьявола, найдется там клятой шляхты не мало... Потрусить будет можно.
– А что же, братцы, помочь нужно товарищу, – отозвались некоторые.
– Помочь, помочь! – подхватили другие. – И поживиться след.
– Вот тебе рука моя! – протянул обе руки взволнованный Чарнота. – Головы своей буйной не пожалею, а выручу другу невесту и аспида посажу на кол!
– Друже мой! – бросился к нему на шею Морозенко. – Рабом твоим... собакою верною... и вам, мои братцы, – задыхался он и давился словами, – только, ради бога, скорее... Каждая минута дорога... каждое мгновение может принести непоправимое горе...
– Да что? Мы хоть зараз! – подхватили хмельные головы.
– Слушай, голубе, – положил юнаку на плечо руку Чарнота, – Кривонос батько набирает тоже ватагу... надоело ему кормить себя жданками... заскучал. Так вот ты и свою справу прилучи к нему: ведь и у него в тамошних местах есть закадычный приятель...
– Ярема собака? Так, так! – вспыхнул от радости Морозенко и снова обнял Чарноту.
– Перевозу! Гей! –донесся в это время крик издалека, вероятнее всего, с берега Днепра. Прошла минута другая молчания; никто не откликнулся. – Пе ре во зу! – раздалось снова громче прежнего и также бесследно пропало.
– Подождешь, успеешь! – поднял было кто то из лежавших голову да и опустил ее безмятежно.
– Пе ре во зу! Па ро му! – надсаживался между тем без передышки отчаянный голос.
Но большинство козаков и голоты лежало уже покотом; немногие только обнимались и братались, изливаясь друг перед другом в нежных чувствах и в неизменной дружбе. Сулима с Тетерею{301} тоже челомкались и сватали, кажется, детей своих... Назойливый крик раздражил наконец пана дидыча.
– Да растолкайте кто этих лежней, – крикнул он на голоту, – ведь ждут же там на берегу.
– А пан бы потрусил сам свое чрево, – откликнулся Кривонос, – ведь откормил его здорово в своих поместьях.
– Пан? Поместьях? – вспыхнул Сулима. – Нашел чем глаза колоть, дармоед: мы трудимся и на общественной службе, и на земле.
– Только не своими руками, а кабальными, – передвинул Кривонос люльку из одного угла рта в другой.
– Брешешь!.. Кабалы у нас не слыхать.
– Заводится, – поддержал бандурист, – все значные тянутся в шляхетство, а с шляхетством и шляхетские порядки ползут.
– Откармливаются на шляхетский лад, – добавил кто то.
– А вам бы хотелось всю знать уничтожить, – загорячился Сулима, – а с чернью разбоями жить?
– Придет слушный час, – отозвался невозмутимо Кривонос, – с чернью и погуляем.
– Да вы, случается, – вмешался один рейстровик, – и наймытами у бусурман становитесь.
– А вы не наймыты коронные? Стакались с сеймом, понахватали маетностей, привилегий.
– Мы заслужили честно, а не ярмом! – кричали уже значные рейстровики и Сулима.
– Да в ярмо других пихаете! – послышался ропот голоты.
– Записать всех в лейстровые! – поднял властно Кривонос руку и покрыл гвалт своим зычным голосом.
– Записать, записать! – подхватили многие.
– Записывайте – беды не будет! – заметил Тетеря, не принимавший до сих пор участия в споре.
– Так бы то сейм вам и позволил! – натуживался перекричать всех рейстровик.
– Да кто же за вас, оборванцев, руку потянет? – покачнулся Сулима и ухватился обеими руками за плечо Тетери.
– Не бойсь! Найдется! Вот!! – выпрямился Кривонос и потряс своими могучими кулаками.
– Есть по соседству и белый царь! – махал шапкою какой то голяк. – Земель у него сколько хошь... селись вольно... и веры никто не зацепит.
– Да наших немало и перешло туда, – отозвались другие, – говорят, что унии там и заводу нет.
– Ах вы, изменники! – побагровел даже от крику Сулима.
– Мы изменники? – двинулся стремительно Кривонос.
– То вы поляшенные перевертни! Предатели! Иуды! – схватывалась на ноги и вопила дико голота.
– К оружию! За сабли! – обнажили рейстровики оружие.
– На погибель! Бей их!! – орал уже неистово Кривонос.
Тетеря бросился между ними и, поднявши руки, начал
молить:
– Стойте, братцы! На бога! Да что вы, кукольвану * облопались, что ли?
* Кукольван – растение, семенами которого отравляют рыбу
Из шинка выбежали на гвалт все. Перепуганная, бледная, как полотно, Настя начала метаться среди рейстровиков, запорожцев и голоты, умоляя всех поуняться, заклиная небом и пеклом: она знала по опыту, что такие схватки заканчивались вчастую кровавой расправой, а когда пьянели головы от пролитой крови, то доставалось и правым, и виноватым... Сносилась иногда до основания и корчма, да и все нажитое добро разносилось дымом по ветру.
– Ой рыцари! Голубчики, лебедики! Уймитесь, Христа ради, – ломала она руки, кидаясь от одного к другому. – Ой лелечки! Еще развалите мне корчму. Кривонос, орле! Ломаносерце, Рассадиголова! Да уважьте же хоть Настю Боровую{302}. Чарнота, соколе! Ты горяч, как огонь, но у тебя, знаю, доброе сердце... Почтенные козаки, славные запорожцы! К чему споры и ссоры? Не злобствуйте! Братчик ли, рейстровик ли, простой ли козак – все ведь витязи, все ведь рыцари! Лучше выпьемте вместе да повеселимся!!
Схватившиеся было за сабли враги опустили руки и словно опешили; комический страх Насти и всполошенных прислужниц ее вызвал на свирепых лицах невольную улыбку и притушил сразу готовую уже вспыхнуть вражду.
– Ага, – заметил среди нерешительного затишья запорожец, – теперь как сладко запела!
– Я нацежу вам мигом и меду, и пива... – обрадовалась даже этому замечанию Настя.
– Давно бы так! – засунул в ножны Кривонос саблю.
– Ха ха! Поджала хвост! – захохотал кто то.
– Теперь то она раскошелится! – подмигнул запорожец.
– А все таки следовало бы проучить добре и панов, и под панков, – настаивал бандурист.
– Полно, братцы, годи, мои други! – вмешался наконец Тетеря, с маленькими бегающими глазками и хитрой, слащавой улыбкой, – где разлад, там силы нет, а бессильного всякий повалит. Главная речь, чтоб жилось всем добре, а то равны ли все или нет – пустяковина, ведь не равны же на небе и звезды?
– Овва, куда махнул! – возразил бандурист. – То ж на небе, а то на земле.
– Да, через такую мудрацию вон что творится в Польше! – махнул энергически рукой Кривонос. – Содом и Гоморра!
– Вот этаких порядков, – подхватил бандурист, – и нашим значным хочется, они тоже хлопочут все о шляхетстве.
– Да ведь стойте, панове, – начал вкрадчивым голосом Тетеря, – нельзя же хату построить без столбов, без сох? Должен же быть и у нее основой венец? То то! Вы пораскиньте ка разумом, ведь вам его не занимать стать? Отчего в Польше и самоволье, и бесправье, и беззаконье, – оттого именно, что этого венца нет, головы не хватает. Все ведь паны, а на греблю и некому. Смотрите, чтоб не было того и у нас! Как нельзя всем быть панами, так нельзя всем быть и хлопами. Бог дал человеку и голову, и руки; одно для другого сотворено, одно без другого жить не может: не захочет голова для рук думать, таи опухнет с голоду, а не захотят руки для головы работать, так сами без харчей усохнут.
– Хе хе! Ловко пригнал, – осклабились многие.
– Кого ж ты нам в головы мостишь? – уставился на Тетерю Кривонос. – Не Барабаша ли?
– Дурня? Изменника? Обляшенного грабителя? – завопили кругом.
Тетеря только многозначительно улыбался.
– Да ©от кошевой наш, – робко подсказал запорожец.
– Баба! Дырявое корыто! Кисет без тютюну! – посыпались отовсюду эпитеты.
Запорожец сконфузился. Все расхохотались.
– Так Богун! – выкрикнул второй запорожец.
По толпе пробежал одобрительный гомон.
– Богун, что и говорить, – поднял голос Тетеря, – отвага, козак удалец, витязь!..