И надо же было разболтать об этом в народе! Только гуторят теперь бесовы дети, будто ты их припрятал нарочито для того, чтобы самому ими воспользоваться.
– Вздор, куме, ей богу, вздор! – покачнулся Барабаш. – Ну, и на что мне эти королевские цяцьки? Да они имеют столько же весу, как прошлогодний снег! Слыхал ведь...
– Правда то правда, – согласился Богдан, – да народ волнуется из за них... А когда доберется... ой ой ой! Не знаю, и как это ты не боишься только держать их, куме?..
– Фью фью! – свистнул Барабаш.
– Уничтожил их? – вскрикнул побледневший Богдан.
Все так и застыли на местах.
Барабаш отрицательно качнул головой.
– Припрятал, стало быть?
– Хе хе хе! – расплылся Барабаш в какую то глуповатую, довольную улыбку, и пьяные глаза его взглянули хитро на Богдана. – Ты думаешь, что я их так на виду и держу? Эх, не такой я простой, куме... как могу на первый раз сдаться... да... – покачивался Барабаш и обводил все собрание пьяными, но еще плутоватыми глазами. – Меж жинчиными плахтами, – нагнулся он к самому уху Хмельницкого, – в скрыньке лежат... жинка так и возит с собою...
– Ха ха ха! – покатился со смеха Хмельницкий, и лицо его покрылось яркою краской, а в глазах сверкнул торжествующий огонь. – Не может быть, куме! Прости меня, а я не верю, чтоб можно было... Ха ха ха! Меж жинчиными плахтами, говоришь?
– Ей богу... чтоб я не дождал святого праздника, – говорил заплетающимся языком Барабаш, ударяя себя кулаком в грудь. – Оно, видишь... оно безопаснее... туда, думаю, не всякий полезет... Меж тем и думка такая: а что, как кривая козаков вывезет... – говорил он, уже не стесняясь ничьим присутствием, – тогда мы и вытянем из подспуда привилеи... и объявим... вот и нам перепадет... хе хе хе... – всколыхнулся он и едва не опрокинулся, – хе хе хе... перепадет на зубок!
– А отчего же пани полковникова не сделала мне чести? Засиделась в Черкассах?
– Какое? – вскинулся Барабаш. – Клятая баба... меня одного не пускала, но бог сжалился... заболела... Так я ее у Строкатого... у свата... на хуторе и кинул...
– У Строкатого, в Лыпцах?
– Гм... гм!.. – мотнул Барабаш головою.
– Ай да кум, ай да старшой! – закричал Богдан, подымаясь с места. – За здоровье его да за его мудрую голову, дай, боже, чтобы у нас побольше таких было...
– Слава, слава, слава! – закричали кругом шумные голоса.
Началось всеобщее целование. Нос и Нечай поддерживали Барабаша; но, несмотря на это, он едва стоял на ногах и сильно покачивался вперед. Теперь он уже совершенно растрогался. Глаза его слезились, язык едва ворочался во рту.
– Спасибо, спасибо... детки... батьки!.. – говорил он, утирая глаза и целуясь со всеми... – Дай, боже, вам... и того... и сего... и всякого... А тебе, Богдане... уж так ты меня развеселил, потому один я на свете несчастный... А полковница иссушила меня, панове... А ты, Богдане... давай побратаемся... потому один я... ей богу ж, один как палец! – уже совсем захныкал Барабаш.
– Добро! – согласился Богдан. – Только ты прежде, куме, сядь, а я тебе для побратанья такой венгржинки поднесу, какой ты у гетмана не пробовал! Эй, Катря и Оленка, сюда! – скомандовал он дивчатам, которые уже тут и стояли. Краснея и робея, подошли они к отцу. У одной в руке была пузатая фляжка, вся седая от моха, у другой на подносе две солидные чары.
– У у! – потянулся к дивчатам Барабаш. – Цыпляточки... курип... курип... кур рипочки... малюсенькие... беленькие... пухленькие, ух! – потянулся он и ущипнул Оленку за подбородок. – Люблю таких... пухляточек...
– Да ты пей, пей, куме, – поднес ему чарку Богдан.
Барабаш опрокинул ее в рот и зажмурил от блаженства глаза.
– Ну, утешил ты меня, куме, – залепетал он, склоняясь головой на плечо Богдана, – утешил. Проси теперь, что хочешь, – все дам... Дивчатки... курипочки... цыпляточки... берите у меня все... я один... все равно пропадет... берите и саблю и пистоли... и все, все, что хотите...
– Ну, это на что им! – усмехнулся Богдан. – А вот, если твоя милость, перстенечек да хусточку на память им дай, чтобы помнили твою ласку...
– Нате, а тебе, Богдане, вот эту печатку... на спогад, – снял он кольцо, печатку и хустку.
– Спасибо, друже и куме! – обнял его Богдан.
– А кури поч кам... сам я надену и за это их по це це лую... старому можно... ей богу... не оскоромлю... ух! Пухленькии... – потянулся он было к дивчатам, но покачнулся и непременно бы свалился под стол, если бы Нос не поддержал его. – Кур рипочки... цяцяные... знаешь, куме, пухленькие... кругленькие... – лепетал он уже с полузакрытыми глазами, стараясь вывести пальцами какие то круглые очертания и опускаясь головою на стол.
Но Богдан уже не слышал его пьяного бормотанья. Зажавши в руке кольцо, печатку и хустку полковника, он быстро выскочил в сени.
– Тимко! – крикнул он, задыхаясь от волнения.
– Тут, батьку, – отвечал молодой козак, который уже поджидал с нетерпением отца.
– Оседлан конь?
– Готов.
– Лети стрелой к полковнице на хутор... в Лыпци, до Строкатого... Вот хустка, печатка и кольцо Барабаша... Скажи ей, что полковник велел выдать тебе те привилеи, которые он получил от короля и запрятал между ее плахт в скрыньку... Скажи, что их нужно передать сейчас же пану старосте... а то козаки сделают наезд...
– Ладно, батьку!
Смелое лицо молодого хлопца горело решимостью.
– Не забудь ничего.
– Все помню.
– Лети ж, не жалей коня: помни, от этого зависит все дело.
– Вчас буду назад!
Хлопец вышел из сеней, и через несколько секунд до Богдана долетел звук крупного конского топота. Богдан выглянул в двери и увидел, как Тимко промчался мимо дома во весь карьер. "Ну, с богом", – произнес он мысленно и возвратился в большую светлицу. В комнате уже темнело, но никто не думал зажигать свечей. Все столпились в величайшем волнении посреди светлицы. Барабаш уже лежал совершенно пьяный, склонившись головою на стол, иногда только из его полуоткрытого рта вырывалось какое то неопределенное и бессмысленное мычанье.
– Кого послал? – окружили Богдана старшины.
– Тимко уже полетел.
– Ладно, – произнес Нечай, – а эту рухлядь, – указал он на Барабаша, – помогите мне кто выволочить, чтоб не мешала тут.
– Идет! – согласился Нос.
– Ну, и выпасся ж на наших спинах, – крякнул Нечай, подымая Барабаша за плечи, тогда как Нос взял его за ноги, – словно кабан откормленный!
– М м! – промычал Барабаш, приподнимая веки, и, взглянув тусклыми пьяными глазами на Нечая, пробормотал бессвязно: – Пухленькие... знаешь, куме... пух пух х х...
Выволокши огромное тело Барабаша, Нечай и Нос вернулись в светлицу. Зимние сумерки быстро надвигались. Никто не садился больше за стол; в полутьме он выдвигался какою то безобразною грудою с опрокинутыми скамейками и лавами, и кругами меду и вина.
– Седлать коней! – распоряжался Богдан отрывистым, напряженным тоном. – Ты, брат Богун, да Ганджа, да сын мой Тимко со мной на Запорожье... сейчас же, не теряя времени, чтобы не успели нас слопать паны... Тебе, Ганно, поручаю дом мой... охрани его... с тобою будут Варька и дед. Вы, братья, – обратился он к старшинам, – ждите наших известий... сидите тихо и смирно... валите все грехи на меня... не подавайте никакого подозрения до тех пор, пока мы не встретимся с вами лицом к лицу.
– Ладно, батьку! – отвечали кругом взволнованные, напряженные голоса.
– Ты, Пешта, – обратился Богдан... но ответа не последовало.
– Да где же он? Где Пешта?
Все старшины осмотрелись кругом; Пешты не было.
– За обедом сидел; я сам следил за ним все время, – заметил с тревогой Богун.
– Ушел? Когда?
Все молча переглянулись; никто этого не заметил.
Лицо Богдана потемнело.
– Недобрый знак... – произнес он глухо, проводя тревожно рукою по голове, – когда б только Тимко благополучно вернулся...
Никто не ответил ни слова. Кругом разлилось какое то сдержанное зловещее молчание...
Прошло с полчаса; в комнате уже потемнело настолько, что лица всех присутствующих казались какими то бесформенными пятнами, но об освещении не вспоминал никто. Все прислушивались с каким то мучительным напряжением... Ничтожный шорох казался бы грохотом в этой тишине, но кругом было тихо.
– О боже, боже, боже! – шептала Ганна, сжимая до боли руки. – Ты не допустишь, не допустишь, нет!
Прошло еще томительных, ползущих полчаса.
На небе уже выступили звезды; огромная огненная комета смотрела зловещим оком прямо в окно.
В большой светлице, наполненной людьми, не слышно было ни слова, ни звука; казалось, каждый боялся дыханьем своим нарушить безмолвную тишину. Становилось жутко.
Проползла еще одна тяжелая минута, другая.
Вдруг Богдан встрепенулся, поднялся нерешительно с места, простоял с секунду – и бросился из комнаты.
– Что, что там? – раздался чей то голос.
– Тише! – крикнул нетерпеливо Нечай и припал ухом к окну.
Издали донесся слабый топот. Ближе, ближе, явственнее. Вот уже 'ясно слышен топот летящей стремглав лошади.
Еще... еще...
Дверь порывисто распахнулась, и на пороге показался Богдан. В руке он держал высоко над головою толстый пергаментный лист, перевитый лентой.
– Добыл! Есть, братья, есть! – крикнул он прерывающимся, захватывающим дыханье голосом. – Это наш стяг к свободе! – поднял он высоко свиток.
– Бог за нас! – перекрестились умиленно старшины.
– А мы за него, братья! – произнес он торжественным тоном, опуская на стол бумагу. – Теперь же поклянемся перед господом всевышним, перед этим страшным мечом его, – указал он на горящую комету, – что никто из нас не отступит от раз начатого дела и не выдаст ни словом, ни делом братьев!
– Клянемся! – перебили его дружные голоса.
– Что забудем на сей раз все свои хатние чвары{296} (домашние междоусобия), забудем жен, матерей и детей и не скривим душой перед братьями ни для какого земного блага!
– Клянемся! – перебили его опять дружные голоса.
– Поклянемся же и в том, – продолжал Богдан с одушевлением, и голос его задрожал, как натянутая струна, – что не пожалеем ни крови, ни мук, ни жизни своей и что не отступим до тех пор, пока не останется ни единого из нас!
– Клянемся господом всевышним и страшной карой его! – раздался горячий, захватывающий душу возглас, и десять обнаженных сабель опустилось со звоном на стол.
XL
В просторной и роскошной светлице пана подстаросты Чигиринского горели яркие огни.