– Эх, Богдан, когда б ты видел, как он боронился. Очи горят, саблей машет, летает от одного к другому, так сам и рвется в огонь... Козацкая душа! И хотя б тебе в одном глазу страх! Обступили нас кругом, а он, малютка наш, кричит: "Не сдадимся, все ляжем!" Смотрят на него старые и набираются веры да храбрости. Как ангел божий летал среди нас... Эх! – махнул дед рукою и отер жестким рукавом глаза. – Был козачок вогнычок (огонек), да потух... – голос деда осекся.
Все как то грустно потупились кругом.
Между тем, несмотря на раннюю пору, на двор уже прибывал толпами народ. Он размещался и подле кухонь, и в сараях. День был теплый и светлый, словно весенний.
Закусивши хорошенько, Богдан сказал несколько слов деду, Вернигоре и Варьке и вышел вместе с ними и с Золотаренком во двор. Скоро вокруг деда и его товарищей собрались кучки народа; все о чем то таинственно шептались, кивали головами с восторгом и изумлением и торопливо сообщали что то другим.
Ганна же вместе с дивчатками и прислужницами начала приготовлять в большой светлице стол для приглашенных старшин. Она делала все как то лихорадочно и торопливо. Руки ее дрожали от волнения, а в голове вертелся неотвязно один и тот же вопрос: "Удастся или нет, удастся или нет?"
Все уже было готово; столы накрыты и установлены дорогой посудой. Уже и вина, и наливки, и меды, и запеканки были принесены из погребов, уже и в пекарнях покончили работы, а Ганна все еще ходила с нетерпением от одного стола к другому, то поправляя скатерть, то передвигая кубки, стараясь чем нибудь отвлечь себя от томящего ее ожидания.
Вдруг в комнату влетел стремглав Юрко и, крикнувши: "Ганно, Богун, Богун приехал!" – метнулся дальше. Вслед за криком ребенка дверь порывисто распахнулась, и в комнату вошел статный и мужественный красавец козак лет тридцати.
– Богун! – вскрикнула радостно Ганна, и по лицу ее разлился бледный румянец.
– Он, он, Ганно! – ответил с восторгом вошедший и, перекрестившись на образа, быстро подошел к девушке: – Ганно, сестра наша, опять ты с нами! – поцеловал он ее крепко в лицо. – Я знал, что ты вернешься, что ты не запрешь себя в холодных стенах, когда здесь начинается новая жизнь!
– Да, да... – заговорила, вспыхнувши, Ганна, – сегодняшний день...
– Знаю, – перебил ее Богун, – ох, душа моя горит, Ганна! Когда получил я от Богдана весть – земли не услышал под собою! Как на крыльях летел я сюда... А все кругом поднимается, шевелится, – говорил он оживленным, радостным голосом, – еще не знают что, а подымают голову, настораживаются и слушают, как конь по ветру, откуда шум летит!
– Господь нас услышал...
– Так, так! – продолжал воодушевленно Богун. – Но если бы ты видела все то, что мне пришлось видеть за это время, Ганна! Если б был камень, а не человек, то и он утопился бы в слезах! Ну, да что! Теперь все уж минуло! Мы уж их больше на посмешище ляхам не оставим! А как подумаю, Ганна, что настанет, – сердце вот так и рвется из груди!
– Брате мой, друже мой! – вскрикнула Ганна, не отрывая радостно сияющих глаз от воодушевленного, энергичного лица козака.
– Да, друг, – взял ее крепко за руку Богун, – помни, Ганна, друг верный и незрадлывый! Теперь настанут страшные времена; но ты имеешь здесь руку, которая защитит тебя от всего.
– Да вот он, вот он сам! – раздался в это время громкий возглас, и в комнату вошли, запыхавшись, Богдан, Золотаренко, Нечай и другие старшины.
– Батьку! – вскрикнул Богун, раскрывая свои широкие объятия.
Несколько минут в комнате слышался только звук крепких козацких челомканий и не менее крепких радостных слов.
– Ишь ты, вражий сын, – улыбался во весь рот Нечай, похлопывая Богуна по плечу своею широкою, мохнатою рукой. – Даром, что трепался по дождям да по ветрам, как и я, а смотрите – какой красавец.
– А, и Ганджа тут? – радостно обнял Богун подошедшего к нему черного как смоль козака с длинною чуприной и широко прорезанным ртом.
– "Без Грыця и вода не святыться", брате! – широко осклабился тот, показывая ряд блестящих, белых зубов.
XXXVIII
После первых приветствий, шуток и расспросов Богдан притворил двери и обратился ко всем серьезным и деловым тоном:
– Ну, панове, теперь мы все в сборе. Все вы знаете, зачем я вас созвал сегодня: день этот для нас важнее всех будущих дней. Если нам удастся выманить у старого хитреца эти привилеи, успех будет за нами. Этими привилеями мы подымем все поспольство, всю чернь, а главное, привлечем ими на свою сторону и татар. Поэтому прошу вас, друзи, будьте настороже: никто не пророни шального слова. Старого лиса трудно будет обмануть. Не пейте много, смотрите за мной, что я буду делать и говорить; подбрехайте мне, да ловко.
– Гаразд, батьку, – кивнул своею мохнатою головой Нечай. – Брехать – не цепом махать.
– Только не передавать кутье меду! – заметил Золотаренко.
– Смотрите ж, – продолжал Богдан. – Что бы я ни говорил, не возражать мне ни слова. Я в большой звон, а вы в малые. А если господь нам поможет вырвать привилеи из рук лиса, ты, Богун, ты, Ганджа, и сын мой, Тимко, сегодня же ночью со мною на Сечь.
– Ладно, – согласились все.
– А если, – спросил Нечай, – этот старый лантух их уничтожил?
– Это и мне сердце морозит, – сжал брови Богдан, – впрочем, не такой он, их на всякий случай припрячет... чтоб и вашим, и нашим.
– Дай бог! – мотнул головой Нечай.
– Так, так! Дай, боже, и поможи! – перекрестился Богдан. – Одначе за мною, панове; я вижу, Барабаш приехал; Кречовский{295} с ним... А вот и батюшки с дьячками.
Освящение дома произошло с полным великолепием. Служили два священника с причтом и хором, который если и пел не с полным уменьем, зато с чувством и умиленьем.
После служения радушный хозяин пригласил всех на "хлеб радостный". В сараях, где разместили нищих, калек и бандуристов, потчевали всех водкой и пивом дед, Варька, Верны гора и Золотаренко. Слышались всюду какие то таинственные тосты и пожелания. Оживление за столами росло все больше и больше.
А в парадной светлице, за роскошно убранными и уставленными всевозможными яствами столами пан писарь вместе с Ганной, Катрей и Оленой витали дорогих гостей, особенно же пана полковника, который сидел на самом почетном месте; несколько дивчат и козачков с блюдами, кувшинами и фляжками стояли осторонь, ожидая только приказаний хозяина.
– Ну, панове, – произнес Богдан, наливая первую чарку Барабашу, – прежде чем начинать наш пир, выпьем за здоровье его милости короля, панов сенаторов и всего вельможного панства!
– Vivat, vivat! – подхватили кругом старшины.
– Пусть господарюют себе на утеху, а нам на счастье!
– И мятежникам на страх и на горе! – гаркнул во все горло Нечай, ударяя со всей силы широкою ладонью по столу.
– Слава! Слава! – подхватили опять старшины.
– Приятно слышать, – наклонился Барабаш к Хмельницкому, – приятно слышать такие речи... а я думал... поговаривали, знаешь... о Нечае, что он из тех головорезов, которые не хотят видеть своей пользы.
– Э, куме, – усмехнулся Богдан и долил кубок Барабаша, – мундштуком всякого коня обуздаешь, пойдет, как шелковый.
– Так, так, а без него, смотри, и простой конь с седла сбросит, – всколыхнулся Барабаш и осушил кубок. – Добрый мед у тебя, куме, добрый... даже истома по ногам пошла.
– Так пей же, пей, куме! Сделай честь моей убогой хате, – поклонился низко Богдан и крикнул громко: – Гей, Ганно, дочки, припрашивайте пана полковника!
Ганна встала со своего места и, взявши в руки серебряный поднос, поставила на него высокий кувшин с тонким горлышком и подошла к Барабашу; за нею последовали робко и Оленка, и Катря.
– Прошу покорно! – поклонилась она низко перед Барабашем.
Барабаш взглянул на нее, – со своими вспыхнувшими щеками и длинными, опущенными ресницами, она была изумительно хороша в эту минуту.
– Ну, вот и не пил бы, да нельзя отказаться! – вскрикнул Барабаш и подмигнул Богдану. – А у тебя, куме, рассада! Ей богу, рассада, цветник! Да и стоило ли хлопотать о той, куме, когда здесь такая курипочка, красунечка осталась? Ишь щечки как горят! – протянул он к Ганне руку, но Ганна вспыхнула и отдернула голову назад. – Пугливая еще... хе хе хе, – затрясся всем тучным туловищем Барабаш, – сноровил ты, пане куме, ей ей, сноровил!
– Ты им прости, – кивнул Богдан Ганне головою, чтоб отошла, – не умеют они как следует по твоей чести почтить тебя. Хозяйки настоящей нету, а эти молодые...
– Что молодые, то ничего, хе хе хе... хорошо, – всколыхнулся снова своим тучным животом, подвязанным широчайшим поясом, Барабаш, – люблю таких кругленьких, пухленьких, – выводил он в воздухе пальцами, – хе хе хе... беленьких, знаешь, куме, беленьких... Да и ты не от того... Ишь, бездельник! – погрозил он ему пальцем. – И где он таких берет? Что б с кумом поделиться!..
– А пани полковница? – подморгнул бровью Хмельницкий.
– Э, не вспоминай, куме, не вспоминай, – замотал головою развеселившийся Барабаш и, нагнувшись к уху Хмельницкого, шепнул: – А то и охоту до еды отобьешь!
– Те те те! – вскрикнул весело Богдан. – А мы это все до вина да до меда, а о еде и забыли. Вот, куме, грибки, вод огурчики, вот капуста, вот и лапша шляхетская... для них готовится... а вот тарань, смотри, словно пух, а жирная, так и просвечивается, как янтарь, – придвигал он к Барабашу одну за другою миски и тарелки с горами закусок.
– Спасибо, спасибо, – причмокивал губами старик, осматривая нежными глазами аппетитные блюда.
– А вот и рыбка, тащите ее сюда, хлопцы! – крикнул Богдан двум козачкам, державшим на блюде огромного осетра. – Важная рыбка, куме, такого осетра вытащили хлопцы, что, говорят, еще покойного короля знавал... ушел от панов, а козакам в руки попал.
– Хе хе хе! Так сюда его, сюда, старого дурня, чтоб не попадался! – потянулся Барабаш к огромной рыбе, что лежала, словно бревно, на блюде. – А я, правду сказать, куме, еще, того, и не закусывал, так у меня в животе, как в Буджацкой степи, пусто!
– Напакуем! – тряхнул головою Богдан, накладывая на тарелку полковника огромные куски.
– И нальем, – заметил с улыбкой его сосед с левой стороны, с шляхетским лицом и умными, но совершенно непроницаемыми глазами, полковник Кречовский, – потому что рыба, говорят, плавать любит.
– М м м!..