Он чувствовал, что все эти теряющиеся там во мраке лица, изнуренные томительною жизнью и непосильною борьбой, близки ему, что все они истинные братья, что все они борются вместе за одно дело, великое и святое, как и эти простые глубокие слова... Там пышные цветы вянут и упадают с усыхающих ветвей могучего дерева, а здесь, в неизвестной глубине, темные и невзрачные корни ведут упорную непрестанную работу, высылая на поверхность земли молодые побеги, полные новой жизни и силы... И вместе с этим сознанием новая радостная уверенность наполняла его существо, и мысли о гнусной измене Елены, и жажда мести, и злоба уплывали куда то далеко далеко, а глаза застилал тихий, теплый туман...
Между тем брат вытрикуш читал дальше:
– "Возглаголем же сия первое утешение о скорбях и напастях наших: радуйтеся, яко же и Спас рече: "Блаженни изгнанные правды ради, яко тех есть царствие небесное! Ниже малодушествуйте, яко ныне вам вне града молитвы деяти, но веселитеся, зане и Христос вне града распят бысть и спасение содея!"
Богдан взглянул кругом: утешение, звучавшее в этих словах, оживляло всех братьев, как небесная роса оживляет никнущие к земле, умирающие цветы. Выцветшие глаза Балыки глядели вперед с каким то умилением и надеждой, а седая голова его тихо покачивалась, словно снова переживала все эти долгие, тягостные дни.
Прочтя вступление, брат вытрикуш перешел к артикулам. Он прочел о порядке принятия в братство, о порядке избрания старших братчиков и других должностных лиц, об обязанностях их, которые должны быть строго хранимы для того, чтобы "чрез нестаранне и оспалость их зныщенная и опустошенная церква божия не терпила". О том, как должны держать себя братья на сходках "порожных и непотребных розмов не мовыты, а тильки радыты о церкви божий и о выкованню своего духовного и чтоб наука всякая христианским детям была". О том, как братчики должны хранить в глубокой тайне содержания братских бесед. Об обязанностях их заботиться и призревать бедных и бездомных, коим негде голову преклонить, об устройстве для них братских обедов и подаянии им денежной помощи. Об обязанности их общей заботиться, о церкви божией и пастырях ее, охранять и беречь ее как зеницу ока. Дальше говорилось об отношениях братьев между собой, о том, что они должны любить друг друга не только позверховно, но всем сердцем и душой, не ставя себя один выше другого.
Далее всем вменялись любовь, смирение, верность и милосердие: "Чтобы все братия милосердия были зерцалом и прикладом всему христианству побожных учеников".
– "Глаголет бо священное писание, – заключил торжественно брат вытрикуш, – да просветится свет ваш перед человеки, да, видевше ваша добрая дела, прославят отца вашего, иже есть на небесех".
– Теперь, брате, ты слышал наши артикулы, – обратился к Богдану Крамарь, – отвечай же нам по чистой и нелицеприятной совести: согласен ли ты покоряться им во всем? "Яко лучше есть не обещатися, нежели, обещавшися, не исполнити".
– Саблей моей клянусь исполнить все свято и непорушно! – вскрикнул горячо Богдан.
– Добре, – заключил брат Крамарь, – клянися ж нам в том не саблею, а святым крестом! – и, вынувши из братской скрыньки темный серебряный крест простой и грубой работы, поднял его с благоговением над головой. Перед Богданом поставили небольшой аналой, на котором лежало евангелие, сверх него положили обветшавшую грамоту; подле аналоя стали с двух сторон братья вытрикуши с высокими зелеными свечами в руках. Все встали; Богдан поднял два пальца.
– Во имя отца, и сына, и святого духа, – начал он громко и уверенно, – я, раб божий, Зиновий Богдан{286}, приступаю до сего святого церковного братства и обещаюсь богу, в троице единому, и всему братству всею душою моею, чистым же и целым умыслом моим, быти в братстве сем, не отступаючи до последнего часа моего...
Дальше шел целый ряд страшных клятв, в случае измены брату. "Да буду и по смерти не разрешен, яко преступник закона божия, от нее же спаси и сохрани мя, Христе боже!" – окончил Богдан.
– Аминь! – заключил торжественно Крамарь. – Отныне ты брат наш и телом, и душою...{287} Не ищи же в беде ни у кого защиты, токмо у братьев своих, и верь, что они положат за тебя и душу свою! – и Крамарь порывисто заключил Богдана в свои объятия.
– Витаю тебя всем сердцем, брат мой, – подошел к Богдану Балыка, и Богдан увидел, как старческие глаза его блестели тихою радостью, – всем сердцем, всем сердцем, – повторял он, обнимая Богдана, – да единомыслием исповемы.
– Братчики милые, – обратился Крамарь к собранию, – витайте же и вы нового брата.
Давно жданное слово словно сбросило оковы со всего собрания. Шумная толпа окружила Богдана. Горячие руки пожимали его руку, принимали в объятия; добрые постаревшие и молодые лица, воодушевленные пробудившеюся энергией, радостно заглядывали ему в глаза. "Будь здоров, брате, милый, ласковый брате!" – слышал он отовсюду и, куда ни оборачивался, всюду видел радостные, оживленные глаза.
XXX
Долго продолжалась дружественная братская беседа; наконец брат Крамарь ударил молотком.
– Постойте, панове братья, – обратился он ко всем, – нашему новому брату надлежит исполнить еще одну повинность, о которой знаете вы все. Брате Богдане, при вступлении в наше братство каждый брат офирует до братской скрыньки двенадцать грошей, кто же хочет дать больше – может, только с доброй воли своей.
Богдан вынул из пояса толстый сверточок и высыпал на стол двенадцать червонцев.
– Благодарим тебя от всего братства, – поклонились разом старшие братья. – Брат вытрикуш, – обратился Крамарь к своему соседу, – подай новому брату "Упис" и каламарь (чернильницу).
Перед Богданом положили на столе "Упис". Богдан перевернул толстые пожелтевшие листья и подписал под длинным рядом подписей крупным витиеватым почерком: "Прилучылемся до милого братства Богоявленского киевского рукою и душою. Богдан Хмельницкий, писар его милости войска королевского, рука власна".
– Хвала, хвала, хвала! – зашумели кругом голоса.
– Панове братья, – обратился Богдан к Крамарю и Балыке, когда поднявшийся шум немного умолк, – дозволите ль молвить мне слово?
– Говори, говори! – возгласили разом и Крамарь, и Балыка.
– Ласковые пане братья: мещане, горожане и рыцари киевские, – поклонился Богдан всему собранию, – от всей души моей благодарю вас за честь, что выбрали меня в братья свои. Воистину настал бо час, когда только в братстве своем можем искать мы защиты. Нет у нас больше ни прав, ни законов, охраняющих поселян и горожан в каждой стране: единый бо оборонец наш, король, поруган и унижен сеймом и лишен всяких прав. Все вы знаете о том страшном злодеянии, которое потерпел я, да разве я один? Все это ожидает каждого из нас! Утесняют вас выдеркафами и налогами. Это еще золотые времена: скоро отберут у вас и крамницы ваши, скасуют и цехи. Мало! Удалось вам с помощью козаков посвятить на святые епископии после долголетнего пленения превелебного митрополита и епископов{288}, и утишилась уния в нашей стороне, но теперь уже не то! Король, говорю вам, уничтожен, и под покровительством ксендзов и унитов ширится уния и охватывает наш край. Вы не знаете того, что творится там... за вашими городскими стенами, – арендаторы забирают церкви божьи в аренду, обращают в скотские загоны; священнослужители сами жгут их, чтобы не отдавать в поругание... И единую силу нашу, войско козацкое, стараются теперь уничтожить паны... Нигде, братья, нигде не найдем мы помощи едино друг от друга! Так будем ли мы розниться, козаки от горожан, и горожане от козаков? Не единой ли мы, братья, матери дети, не за одно ли дело святое стоим?
В комнате послышался едва сдерживаемый шум.
– Когда не станет на Украйне козаков, – продолжал Богдан, – тогда погибнет последняя сила, которая еще сдерживает панов, и заглохнет тогда уже навеки и вера наша, и имя наше, и вся наша украинская земля. Скажите же мне одно слово, братья: если настанут те горькие часы, когда женам и детям придется бросать дом свой и искать пристанища у медведей и волков, не откажете ли вы тогда в своей помощи братьям или оставите их гибнуть один за другим за свой обездоленный край?
И вдруг все ожило в мрачном зале. Горячий порыв заставил всех забыть строгие артикулы устава. Казалось, сильный вихрь ворвался на широкую степь и закрутил, заметал сухой, посеревший ковыль. Строгие степенные горожане вскакивали на лавы, махали Богдану шапками, выкрикивали горячие, прочувствованные слова.
– Поможем! Все отдадим! Ворота откроем! Едино тело, един дух, едины есмы! – раздавались отовсюду воодушевленные возгласы.
Когда утихли наконец шумные порывы восторга, брат Крамарь напомнил всем, что пора идти в церковь отслужить благодарственный молебен по случаю принятия нового брата.
– Сам превелебный владыка будет служить сегодня, – пояснил он Богдану, – я известил его о прибытии твоем.
Братчики начали выходить из собрания парами, чинно, один за другим.
Взволнованный и растроганный вступил Богдан в обширный братский храм. Таинственный, тихий сумрак наполнял его... У наместных образов теплились свечи и лампады, но остальная часть храма тонула под высокими сводами в густом полумраке. Братчики остановились перед царскими вратами. Богдан оглянулся кругом: сквозь узкие окна купола смотрело синее звездное небо, и страшный небесный знак, теперь еще увеличившийся, горел на нем зловещим огнем...
Вытрикуши роздали всем братьям высокие зеленые свечи; а Богдану еще большую, тяжелую свечу, разукрашенную венчиками и цветами... Свечи зажглись одна от другой, и свет наполнил полуосвещенный храм. Послышался звук запираемой двери... Кто то робко кашлянул, кто то вздохнул, и все замерло в немом ожидании... Голубая шелковая занавесь царских врат тихо всколыхнулась и отдернулась; из за резных, золоченых врат показалась внутренность алтаря, наполненная легким голубым полумраком; свечи на престоле горели высоким треугольником, а у иконы богоявления, занимавшей всю заднюю стену, колебалась на серебряной цепи красная лампада, словно капля сверкающей крови... У престола, спиной к церкви, стоял наипревелебнейший владыка Петр Могила, митрополит киевский. Богдан увидел только высокую сильную фигуру в белом парчовом облачении и серебряной митре на голове.
– Слава святой и единосущней троице! – раздался громкий и властный голос.
– Аминь, – прозвучало тихо с хор.