Да, я задумал поднять мой меч за потоптанную в грязь нашу веру, за ограбленных и униженных братьев, за нашу русскую землю! Туга налегла на ее широкую грудь; в кандалах, в крови наша кормилица мать, ее песни превратились в стоны, ее улыбка исказилась в предсмертную судорогу... Да, мы за нее и за нашу веру ляжем все до единого! Надеюсь на милосердного бога, что он вдохнет в сердца рыцарей и подъяремного люда отвагу и что все мы повстанем за святое дело на брань!
– Благословен бог, глаголивый во устах твоих, брат! – поднял вверх крест панотец. – Да препояшет же он тебя и всех огненными мечами и да укрепит на горе врагам и на месть! – осенил он крестом всех и обнял Богдана.
– Атаман наш! Батько! Спаситель! – подходили к Хмельницкому растроганные козаки и мещане.
В это время вбежала в светлицу перепуганная жена ктитаря и сообщила встревоженным голосом: "Батюшка! Метла на небе!"
Все вскочили со своих мест и устремились на дворище; там уже стояла толпа и смотрела безмолвно вверх, пораженная суеверным страхом: действительно, на западном склоне темного, усеянного звездами неба сверкала кровавым блеском новая крупная звезда с хвостом, изогнутым наподобие сабли. Комета, очевидно, появилась давно{273}, но за тучами, облегавшими небо, не была раньше видна.
Как окаменелые, занемели все в ужасе при виде грозного небесного знака.
– Смотрите, смотрите, маловерные! – вскрикнул вдохновенно батюшка, простирая к знаменью руки. – Се господь глаголет к вам грозно с высоты небес. Терпение его уже истощилось, праведный гнев созрел и над вами висит! Горе вам, коли вы в малодушии станете и теперь противиться его воле, что начертана огненным знаком! Повстаньте же, очиститесь постом и молитвой и поднимите указуемый меч на защиту святых храмов и воли! Настал бо слушный час, настал час суда и отомщения, настал час освобождения!
Объятые ужасом, потрясенные словом, все упали на колени, не отрывая глаз от кровавой зловещей звезды...
Стояла уже полная зима, когда Богдан добрался наконец до Киева. По широкой просеке леса, тянувшегося далеко за городом, быстро приближалась группа всадников к знаменитым Ярославовым валам{274}. Гулко отдавался звук конских копыт в тихом, словно очарованном лесу. Лошади шли бодрым галопом. Панове заломив набекрень шапки и подавшись на седлах вперед, словно спешили на герц, – такою удалью светились у них глаза; веселая песня, казалось, готова была сорваться с их уст, только сосредоточенное молчание атамана заставляло их молчать. Он ехал впереди всех; из под низко надвинутой шапки видны были только сжатые брови да сумрачно горящие глаза; губы его были крепко сомкнуты, и глубокие морщины, незаметные прежде, теперь резко выступали и вокруг глаз, и возле рта.
Лес начинал редеть; приподнявшись в стременах, можно было уже заметить золоченые купола святой Софии, мелькавшие иногда из за вершин дерев.
– Гей гей, хлопцы, – очнулся наконец Богдан, – поддай жару! Как на мой взгляд, так уже и Золотые ворота недалеко!
– А так, так, батьку, за леском площина, а там уже и валы, и эти самые ворота! – отозвались козаки.
– То то, а мы словно сметану везем! Ну ж, живее! – скомандовал Богдан.
Лошадей пришпорили, и частый стук копыт о замерзлую дорогу наполнил весь лес.
Вскоре густой бор перешел в низкорослый кустарник, и через несколько минут всадники выехали на широкую снежную поляну.
Дорога то опускалась, то подымалась по волнистым холмам. Поднявшись на один из них, Богдан увидел прямо против себя в отдалении высокие валы, тянувшиеся широким полукругом. Вид их был так красив и величествен, что Богдан невольно придержал своего коня. Устланные густым ковром снега, они казались еще величественнее и грознее, чем были в самом деле. Глубокий ров тянулся вокруг них, высокая золоченая каменная арка с небольшою церковью, построенной на вершине ее, подымалась посередине. Мост подъемный был спущен, ворота отперты, а подле них со стороны поля видна была кучка привязанных лошадей. Из за высоких валов ярко блестели на солнце купола святой Софии.
Богдан сбросил шапку и, набожно перекрестившись, поклонился и правой, и левой стороне; примеру его последовали и остальные козаки.
В морозном воздухе было тихо и спокойно. Богдан не отрывал своего взгляда от Ярославовых валов.
– Эх, панове братья! – вырвалось наконец у него. – Было ведь когда то и у нас свое сильное княжество, крепко держало оно русскую землю, храбро отбивалось от татар и других ворогов... Было, да сплыло!.. – вздохнул он глубоко, жаркий румянец покрыл его лицо. – И развеялись мы теперь, словно разметанное бурею стадо, без вожака и без пастыря. Ну, да ведь "не на те козак пье, що е, а на те, що буде!" – крикнул он уже бодро и, тронувши коня стременами, быстро полетел вперед.
Через четверть часа они остановились у самых Золотых ворот. Это был, собственно, гигантский свод, сложенный из громадных кирпичей и необтесанных камней, залитых цементом; позолота в некоторых местах совершенно вытерлась, в других еще блестела ярко. В средине свода устроены были тяжелые ворота, а над ними подымалась в виде башни маленькая церковь. У ворот подле разложенного костра грелась польная мейская * стража. Ответивши на вопросы ее, Богдан и его спутники въехали под мрачные своды Золотых ворот.
* Мейская – городская.
– Вот работа так работа, панове, – заметил он козакам, внимательно осматривая и ворота, и ров, и валы. – Когда будовалось, а и теперь поищи ка таких фортеций – и не сыщешь нигде! Пушка не возьмет – куда! Да, когда то эти окопы, да храброе войско, да добрый военный запас, – оживлялся он все больше и больше, любуясь укреплениями, – год, два выдержали б осаду и не сморгнули бы! Так ли я говорю?
– Так, так! – ответили весело панове заражаясь его оживлением.
– То то! Да мало ли у нас на Украйне таких твердынь, – вздохнул Богдан, уже садясь на коня, – только толку мало, когда все они не в наших, а в лядских руках!
От Золотых ворот шла широкая улица, упиравшаяся прямо в ограду святой Софии. Направо и налево тянулись по ней низенькие домики; над входами многих из них болтались соломенные вехи, означавшие, что в этих гостеприимных обителях можно выпить и меду, и пива, и оковитой, да и поговорить с каким либо зналым и дельным человеком. Остановившись у первого более нарядного из них, Богдан соскочил с коня и обратился к своим спутникам:
– Ну, панове, здесь можно пока что и отдохнуть с дороги, и выпить чарчину другую, да и расспросить кстати, что и как в городе.
XXVIII
Козаки не заставили повторять приглашения и, привязавши своих лошадей к железным кольцам, вбитым в столб, стоявший у входа, поспешили войти в шинок. В комнате находилось несколько почетных посетителей. Богдан сел за особый стол и приказал подать себе и своим спутникам кое чего для зубов и для горла. Появление его обратило на себя всеобщее внимание. Горожане начали о чем то тихо шушукаться, поглядывая в его сторону, и наконец более старший из них подошел к Богдану и, поклонившись, обратился почтительно к нему:
– Не славного ли сотника Чигиринского видим мы перед собой?
– Если того, о ком спрашивает пан, звали Богданом Хмельницким, то он действительно имеет удовольствие видеть пана.
– Так, так, он самый, он самый! – воскликнул радостно старик, и все его седое добродушное лицо осветилось теплою улыбкой. – Ну, дозволь же, пане сотнику, обнять тебя и сказать, что мы уже давно тебя поджидаем! – и они дружески почеломкались.
– Да откуда пан знает меня? – изумился Богдан. – Вот сколько ни ломаю головы, а не могу припомнить, где встречался с паном?
– Откуда знаю? – усмехнулся добродушно старик. – А видишь ли, перед грозой всегда ветер дует и хмары гонит, вот они и принесли нам вести о тебе... Все мы знаем, – произнес он многозначительно, – и душою болеем...
– Да кто же будет сам пан? – воскликнул уже окончательно изумленный Богдан.
– Иван Балыка, цехмейстер * кушниров и братчик нашего славного Богоявленского братства.
* Цехмейстер – старшина цеха, т. е. объединения городских ремесленников по профессиональному признаку (скорняки, портные, кузнецы и т. д.).
Богдан горячо обнял еще раз старика и произнес с чувством:
– Господь посылает нам испытания, он же шлет и утешения.
– Так, так, – кивнул несколько раз головою Балыка, – в нем все утешение, в нем... Одначе, как я вижу, пан сотник едет в Нижний город{275}, мы будем спутниками, – туда еду и я!
– Спасибо за ласку; право, мне начинает фортунить, – поднялся шумно Богдан. – Давно уже я в Киеве был, еще когда приходилось памятную чашу школьную пити!{276} Пан цехмейстер расскажет, что здесь творится и как поживают панове горожане киевские.
– Ну, голос то у нашей песни везде один! – вздохнул глубоко цехмейстер. – Слышал уже ее, я думаю, пан сотник в каждом местечке, в каждом городке... Надежда в бозе, в нем одном, – прошептал он едва слышно и прибавил громко, – ну, а если показать что пану, – с дорогою душой, потому что родился здесь, жил, да и умирать собираюсь нигде иное, как здесь!
Путники расплатились и вышли из шинка. Отвязавши лошадей, они вскочили в седла и двинулись тихо вдоль по улице, ведущей к святой Софии. Цехмейстер ехал рядом с Богданом, немного впереди остальных.
– Так то так, пане сотнику, – говорил он негромко, покачивая своей седой головой, – кто чем может, кто чем может... Да!.. Где нам поднять оружие? Не удержится оно в наших руках. Видишь, – протянул он ему жилистую, беспрерывно дрожавшую руку, – и нитку едва донесет до иголки... Тяжелая наша работа... Не вояцкая потеха... Не даром шеи и спины гнет до самой земли... – Цехмейстер замолчал и пожевал губами.
– Кто говорит! – воскликнул Богдан. – Не одною саблей можно оказать помощь.
– Так, так! – оживился цехмейстер. – И ты не думай, пане сотнику, чтобы мы только за работою своею гнулись да на горе наше общее не взирали! Нет, боремся, боремся до останку. Вот, знаешь сам, братство завели{277}, теперь уже и школы у нас, и коллегии, и эллино словенские, и латино польские{278}, и друкарская справа, все, слава богу, на моих глазах, вот хоть отхожу к богу, а сердце радуется, удалось нам, серым и темным, с пышно славными латынянами побороться!
– А как же, как же, слыхал! – поддержал Богдан.