– Высокочтимый сенат забыл в своей резолюции о подаренных его величеством землях, не принадлежавших никогда к староству и sine causa* к ним причисленных. Мне кажется, что этот пример именно подтверждает жалобы козаков о захвате их земель и частными личностями, и староствами. Потом челядь, запирающую ворота своего пана, и прячущихся баб вряд ли можно назвать вооруженным повстаньем.
* Без оснований (латин.).
– Так так, ясновельможный пан, – не выдержал и заговорил Нестеренко, – ей богу, правда; все наши козачьи предковские земли грабят... Жалуемся своим старшим – и нет рады... Наш пресветлый, наияснейший король дал нам новые привилеи льготы, а им до них и дела нет!
– О каких это новых привилеях заговорил козак? – вскрикнул пронзительно Вишневецкий. – Я не помню, панове, чтоб мы давали какие либо привилеи тому сословию, которого и существование признано всеми вредным.
– Не давали! Никто не давал! Это они лгут! – раздались со всех сторон возгласы.
– Чтоб я дал им какие либо льготы, да убей меня Перун! – ударил себя в грудь Цыбулевич.
– Гром и молния! – бряцнул саблей Чарнецкий.
– Слова, пышне панство, слова! – встал Остророг и замахал рукой. – Быть не может, чтобы козаки осмелились перед лицом сейма говорить комплетную ложь. Относительно привилей нам могут сообщить великие коронные канцлеры... особенно литовский, так как у него на руках хранятся государственные печати.
– Верно, верно! Князь Альбрехт должен знать... Пусть ответит! – загалдели кругом.
– Я, панове, своей печати ни большой, ни малой, – ответил Радзивилл, – ни к каким привилеям не прикладывал, а слыхал от моего товарища, что его милость король дал какие то частные облегчения... или обещания, вероятно, на ходатайство за них в будущем, – цедил и подчеркивал он слова.
– Его королевское величество, – пояснил Оссолинский, – на основании права раздачи земельных участков дал за своею печатью личные льготы.
– Ну, это прямое нарушение наших прав, это узурпация его королевским величеством власти! – встал князь Вишневецкий. – Нанимаются чужеземные войска, вербуются свои, выдаются за личной королевской печатью приповедные листы, ведутся сношения с иностранными державами, подготовляется губительная война, и все это помимо нашей воли, помимо даже нашего ведения, с полным нарушением конституции и прав Речи Посполитой... Теперь еще нам преподносится новый подарок – раздаются без нашего хотя бы совета земли королевщины лицам не шляхетского происхождения, утверждаются личною, а не государственною печатью новые сословные права... Одним словом, ваше королевское величество и благороднейшие послы, во всем этом видно не только желание, но и прямое действие, factum, клонящееся к уничтожению республики и к воцарению деспотии...
По скамьям пронесся угрожающий ропот.
Король вздрогнул и сделал конвульсивное движение, словно почувствовал в своем сердце смертельное жало. На посиневшем лице его отразилась ужасная боль и нестерпимые страдания; он силился приподняться со своего трона, но ноги подкашивались, и он снова садился.
– Если его наияснейшая милость, – заметил с едкою усмешкой князь Любомирский, – желает самолично вершить в государстве дело, то пусть сам и соизволит изыскивать средства для уплаты жалованья войскам и своему штату, да и вообще на все государственные расходы, а мы, панове, ни из своих дидочных владений, ни из старостинских на чуждые и враждебные нам прихоти не дадим ни гроша и будем себе спокойно сидеть в своих палацах, весело бавить час да следить за находчивостью и изобретательностью Короны.
В зале поднялся шум. В разных концах ее заговорили все разом:
– Отлично сказано! – одобрил кто то.
– Виват князю! – донеслось с галереи.
– Совершенная правда! – заключил Цыбулевич. – Нам и сейчас по домам пора. Чего тут сидеть? Без нас начали, пусть без нас и кончают!
– По домам! – загудело панство, и многие начали было уже выходить, но, заметя, что король бледный, взволнованный, хватаясь то за одну, то за другую ручку трона, привстал, наконец, и сделал жест рукою, остановились. К королю торопливо подошли оба канцлера; остальные министры приподнялись с мест. Маршалок ударил в щиты, и в зале сразу смолк шум, замер до гробового молчания...
– Вельможное панство! – начал король, задыхаясь, произнося с трудом и порывисто слова; в его напряженном голосе слышалось какое то клокотанье. – Вступая на престол, я клялся всевышнему богу посвятить всю жизнь на счастье и благо дорогой моей ойчизны, на умиротворение ее внутреннего разлада, на укрепление ее внешней силы, на утверждение величия ее среди грозных соседей... и да карает меня сердцевиден, если я в чем изменил своей клятве! Все соседние державы организуют, усиливают войска... Турция стремится к порабощению всего христианского мира, громит Кандию, Венецию, угрожает нам, требует от нас дани и подчинения... а в нашей великой Речи Посполитой нет войск, нет арматы. Надворные команды благородного рыцарства составляют раздробленные части, не слитые в одно целое. Кварцяные войска ничтожны. Посполитое рушенье не дисциплинировано и не обучено... Мы потому и хлопотали за войска, чтобы отстоять достоинство вверенной мне богом державы, но если... представители ее... согласились лучше... платить позорную дань, терпеть унижения от неверных, то я... в том не повинен! – говорил король, возбуждаясь с каждым мгновеньем больше и больше. – Во имя правды, мы дали права и другим вероисповеданиям, чтобы водворить у нас внутренний мир и равноправие, которые только и дают мощь государству, но если представители одного вероисповедания желают поднять домашний ад и буйство, насилия, злобы, то я... в том не повинен! – ухватился он судорожно за горло и передохнул громко несколько раз. – Поднимавшиеся прежде козачьи бунты и то частные, возникавшие, по большей части, из нарушения новыми владельцами их прав или из религиозных притеснений, усмирялись нами кроваво, и виновники их несли жестокие казни... да, кроме сего, и права козачества каждый раз умалялись... Но долголетнее смирение их и покорность должны быть по справедливости поощрены, и мы признали за благо возвратить козакам некоторые права, за что они головы положили бы за нашу отчизну. Я знаю этих воинов. Я бился вместе с благородным рыцарством и с этими львами, – указал король на козаков, – да, львами, – почти вскрикнул он, – я об руку с ними шел, я видел, как они лезли в самый огонь, в самое пекло и грудью своей проламывали стены врагов. Но если именитые послы желают из своих верных слуг сделать непримиримых тайных врагов, то я в том не повинен, – вынул король дрожащими руками платок и приложил его несколько раз к бледному, покрытому холодным потом лицу. – Все предыдущие распоряжения наши, – начал он после паузы снова, – производились на основании предоставленного конституциею королю права совершать мероприятия и до сейма, если того неотложно требуют нужды государства. Но вот только в чем разлад мой с соправителями: для меня нужды моей бедной ойчизны дороже жизни, а для славного рыцарства, видимо, дороже всего развитие своеволия. Вот в этой неподкупной любви не к себе, не к своей власти, а к благу и величию страны, в этой любви я повинен и в том перед пышным рыцарством каюсь, – ломал пальцы король; по лицу его молниями пробегали конвульсивные движения, глаза горели благородным огнем, ресницы мигали. – Я отказался от наследственной шведской короны, желая послужить кровной моему сердцу стране... но при таком разладе служить ей было трудно, а теперь стало совсем невозможно!.. Значение королевской власти... доведено вами... до ничтожества... но и этого мало: вы оскорбляете священнейшую особу короля, избранного всем государством, освященного самим богом... оскорбляете прямо в глаза. Такого поругания Корона не имеет нигде, и это поругание есть смертный приговор государства самому себе! – зарыдал вдруг король, зашатался и, поддерживаемый двумя канцлерами, вышел во внутренние покои.
В зале царило мертвое, гробовое молчание.
– Это, это... панове, – встал возбужденный и растроганный Остророг, – это ляжет позорным пятном на страницы истории, и не вытравить вам этого пятна во веки веков!
Подавленные сильным впечатлением, послы склонили еще ниже свои головы, и никто не осмелился возразить Остророгу...
XXIV
Взволнованный, оскорбленный, возмущенный до бешенства, до безумной ярости, пришел Богдан в свой покоек, занимаемый им на Краковском предместье, в заезжем дворе под вывеской "Золотой гусь". Провожавшие из Чигирина его панове глазевшие, с люльками в зубах, из широкого заезда на снующую мимо толпу, завидев своего батька писаря таким встревоженным и сердитым, расступились молча, и никто не решился даже спросить у него, что сталось? Богдан тоже не промолвил им слова, а, насупивши шапку больше на глаза, прошел мимо, бормоча какие то проклятия и угрозы.
– Насолили, должно быть, ляхи! – заметил седоватый уже козак Кныш и, выпустивши клубы из носа, сплюнул в сторону через губу.
– Эж, – мотнули шапками и другие два козака, усаживаясь на полу по турецки.
Хозяин дома, еврей, встретивши в сенях своего постояльца, даже отшатнулся в испуге, прошептав: "Ой вей, цур ему, какой страшный!" А когда сердитый гость хлопнул дверью так, что она чуть не разлетелась в щепки, то жид вздрогнул, и с головы его слетела ермолка, а потом, оправившись, подскочил все таки и начал подслушивать, кого и за что этот козак проклинает.
А Богдан, не обращая ни на что внимания, ходил крупными, твердыми шагами по своему покою, то дергая себя за ус, то ударяя кулаком в грудь, то потрясая саблей...
Как раненый лев со стоном и рыканием мечется в клетке и в бессильной ярости грызет железные прутья и свою рану, так, с искаженным от боли лицом, стонал с хрипом в горле Хмельницкий, словно жалуясь, что не может разрушить одним взмахом руки этого пышного города, построенного кровопийцами.
– Проклятые, сатанинские выходцы, исчадия ада! – вырывались у него беспорядочно возгласы вместе с пеной у рта, с передышками, – смеетесь, издеваетесь надо мной, как над псом? За жену, за мученическую смерть сына... не защита, не сострадание... а смех! Омерзительный, сатанинский... он стоит в ушах, жжет мне кровь, отдается адскою болью, и это на горе, на горе вам, изверги! Для вас ничего нет святого, ничто вам не дорого, кроме своего брюха! Ну, добре, добре! Доберемся мы и до брюха.