Глубоко растроганный король не мог скрыть своего смущения. Два три сенатора и посла из православных утирали украдкой глаза...
XXI
Поднялся со своего кресла епископ Лещинский:
– Напрасно ты, велебный отче и мнише *, упоминал здесь о старых непогамованных спорах. Поднятые на конвакационном сейме ** претензии и вами, и вашими братчинами, темными, непросвещенными людьми, вторгающимися дерзновенно в религийные вопросы и в дела иерархии, – были по всем пунктам разбиты, как известно всей правоверной благороднейшей шляхте, епископом Рутским{260}, он доказал досконально и кривду ваших схизматических отличий, и неосновательность ваших домогательств, и ложь ваших основ, на которых вы опирали фальшивые права... На что лучше, ваш бывший единомышленник, одаренный богом, Мелетий Смотрицкий{261}, написавший сначала, в горячности молодого духа, свой "Плач", и тот, пришедши в мужественный разум, отшатнулся от вас, будучи не в силах побороть вашей закоренелости, и перешел в благочестивую унию... Если на конвакационном сейме вследствие вашего опора вынуждены были дать обещание некоторых уступок, то из этого еще не следует, чтоб святой костел и благородное рыцарство унизились до исполнения этого обещания и до удовлетворения возмутительных ваших требований... и, кроме того, церковь выше государства...
– Не уступать, ничего не уступать схизматам! – сказал кто то громко в одном конце залы.
* Мнише – звательная форма от слова "мних", т. е. монах, послушник.
** Конвакационный сейм – сейм, созывавшийся в междуцарствие.
– Скорей костьми ляжем! – подхватил и пан Яблоновский, бросивши умильный взгляд на ближайшую галерею.
Ударил маршалок в щиты. Все опять смолкли, но слабые отголоски ропота вырывались еще то там, то сям.
– Все ваши настоящие жалобы, – продолжал епископ, – тоже преувеличены. Вы передаете про какие то насилия, черпая сведения из баек, россказней хлопов, а о своих насилиях умалчиваете. Кто умертвил почтенного Кунцевича?{262} Кто утопил в Днепре униатских мучеников ксендзов? Кто разорил кляштор под Винницей? Наконец, и ваш яснопревелебный владыка Могила не гнушается наездов и разбоев {263}. И прежний митрополит Исаия Копинский изгнан им гвалтом, и униатский собор св. Софии отнят оружием{264}, и отбираются наши имущества mano atmato*, и насаждаются бесправно коллегии и школы. Какие же это слезы проливает ваша схизматская церковь? Лукавые, злобные слезы, облекаемые еще в угрозу!..
В зале поднялся страшный шум.
– Никаких потачек схизматам! – кричал, бряцая саблей, Чарнецкий. – А ни пяди! Эта хлопская вера должна быть уничтожена. Какие еще претензии? Слышите, панове? Его величество слишком с быдлом уступчиво... и какое их право? Земля ведь, ясновельможные рыцари, наша; значит, и все, что на ней построено – церковь ли, хлев ли, – все наше... а с своей властности я имею право брать доходы, как знаю. Если там надоест им какой жидок, так заплати ему, а не лезь беспокоить вздором ясновельможных послов!
– Пан полковник говорит правду! – вопил Цыбулевич, побагровевши от натуги как бурак.
– Огнем и мечем их! – стучал креслом князь Вишневецкий.
– Прошу слова! – поднял руку пан Радзиевский.
– Ия прошу слова, яснейший маршалок! – приподнялся Кисель.
– Слова, слова! – раздалось в конце залы.
– К чему? Какое там слово? Ясно все! Отказать! – раздавались со всех сторон голоса и сливались в какой то порывистый, беспорядочный гул.
Маршалок давно уже звонил в свои щиты, но за шумом они были мало слышны; наконец он так забарабанил в них, что весь зал наполнился оглушительным звяком и заставил расходившееся рыцарство присмиреть.
* Вооруженной рукою (латин.).
– Наияснейший король наш и сиятельные рыцари! – поклонился Кисель и поправил на себе оружие.
Кто, кто говорит? – толкал пан Яблоновский своего соседа.
– Брацлавский воевода.
– Схизмат, кажется?
– Схизмат, схизмат! Не понимаю, как его допустили сюда, – ерзал сосед по скамье, передавая свои замечания направо и налево.
– Шановнейшие и блистательные послы! – обвел глазами Кисель все собрание. – Одному бею, окруженному верными рабами и твердынями, в которых хранились его несметные богатства, приснился знаменательный сон: стоит будто он, бей, на крыше главной башни и видит, что с востока и запада подступают к его твердыне враги; устрашенный грозною толпою и блеском оружия, бей призывает своих верных рабов и говорит им: "Обступают мою твердыню враги, но стены ее крепки и вы многочисленны, взываю к вашей доблести и храбрости: защитите господина своего и его богатства, и я награжу вас". Засмеялись на это рабы, а дозорца их, седовласый старец, ему ответил: "Напрасно взываешь ты к нашей доблести – нет ее у рабов; неволя убила в нас все благородные чувства; она стремилась насилием обратить нас в подъяремных волов, а какая же корысть волам защищать держащего ярмо и бич утеснителя? Они, при первой возможности, бросят его и уйдут от плугов". – "Но ведь это преступно, – возопил господин, – бог вас накажет за такую измену!" – "Какой у нас бог? – возразил ему на то старец. – Ты нас заставил молиться своему богу, благословляющему неволю, а неволя для всякого горше смерти, так и не рассчитывай, господине, на наши сердца!" – "Нам выгоднее даже убить тебя и поделить между собой твои сокровища!" – закричали рабы, приступив к господину своему, и, несмотря на мольбы, вонзили ему в грудь холодную сталь. Проснулся измученный бей и на другой день отпустил всех рабов своих на свободу, а чтобы стада его и пажити не остались без рук, то он бывших рабов сделал участниками в доходах своих обширных владений, дозволив всякому поклоняться по своей совести богу. И удвоились его доходы от свободной, неподъяремной работы, и воцарилось в его владениях счастье, и приковались любовью к нему сердца. Тогда воскликнул насадивший добро в земле своей бей: "Благодарю тебя, боже, за ниспосланный сон! Теперь мне не нужно ни муров, ни твердынь, ибо я из сердец моих подданных создал несокрушимую заслону"... И бей спокойно стал спать не за железом дверей, а в намете, среди благословляющих его дни поселян... Братие, сиятельные столбы отчизны! Воззрите на этого бея и создайте из преданных сердец силу и славу для великой нашей державы! Меня назвали здесь схизматом. Да, я, панове, схизмат, я не изменил вере моих отцов, но я люблю мою Польшу, мою дорогую отчизну, больше, чем вы! За ее беды болит мое сердце, для ее блага я отдам последнюю кровь!
Взволнованный воевода отер набежавшие слезы и прервал на мгновение речь. В зале царило молчание, но в нем чуялось скорее что то недоброе.
– Да, – снова начал Кисель, – все эти народные волнения, и слезы, и стоны – тоже знаменательные сны, ниспосылаемые нам провидением. Взойдите на башни свои и оглянитесь: кругом нашу отчизну обступают враги: с севера напирают на нас, за наше гостеприимство, пруссы и шведы, с востока сторожит нас усиливающаяся Москва, с запада подрываются немцы, а с юга терзают наш край поганые татары и турки. Опомнимся, благородные рыцари, усмирим в сердцах нашу злобу, насажденную сынами Лойолы{265}, разломаем железо неволи, и пусть всякий в свободной Речи Посполитой свободно славит милосердного бога, пусть на знамени нашем будут начертаны слова: "Правда и воля", и тогда с таким лозунгом нам не будут страшны никакие враги, а, напротив, мы понесем его на науку целому свету!
– Хорошо сказано! Молодец пан воевода! – раздались одиноко три четыре одобрительных голоса в зале, но вся посольская изба заволновалась негодующим гомоном.
– В воеводской байке, – поднялся с места князь Вишневецкий, сверкнув на Киселя высокомерным ненавистным взглядом, – этот бей чистый дурак: держал рабов и не удержал благородных рыцарей для защиты своих владений! Раб всегда подл и неверен; он и создан богом лишь для канчуков, для работы. Какой же галган* может ждать от него доблестных подвигов? Для них только и существует шляхетское сословие, а не быдло!
– Кроме сего, – добавил епископ Лещинский, – сказано: "Рабы, господиям своим повинуйтеся".
– Сказано также, – поднялся с места высокий и худощавый, с добрыми близорукими голубыми глазами, известный ученый пан Остророг, – сказано также, – повторил он:
* Галган – негодяй.
"Господне, любите рабов своих, ибо и они созданы, как и вы, по образу божию и по подобию". Что же касается возражения князя, то я отвечу на это: правда, бею нужно было держать и наемных рыцарей для своей защиты и для смирения рабов, но нужно и то помнить, что в рабских владениях рабы составляют самый многочисленный класс, – иначе нечего будет есть ни рыцарям, ни панам, – и в годины бедствий и нападения внешних врагов, они, рабы, решают судьбу державы; припомните, княже, Рим!{266}
– О, sancta mater! * – воздел руки горе блаженнейший примас.
– Диссидентские ** рассуждения! – бросил презрительно Остророгу Иеремия. – Во первых, медь и сталь рыцарей сразит тысячи этого безоружного быдла!
– Долой диссидентов! – раздалось с галереи.
– Не нужно примирения с ними! – подхватили в задних рядах.
– Схизматы и диссиденты – это наши страшные язвы! – взвизгнул даже Чарнецкий. – Если их трудно лечить, то поступить с ними по писанию: "Лучше бо есть, да погибнет един от членов твоих, а не все тело!"
– Святая истина! – вздохнул епископ Лещинский.
– Fiat in secula seculorum! *** – поддержал его примас.
– Не надо уступок! Не позволим! – раздались смелее со всех сторон голоса.
– Долой схизматов и диссидентов! – махал рукой Яблоновский.
– Долой, к дяблам их! – уже заревела в ответ толпа и в зале, и на галереях.
Король встал, но разгоревшиеся дикою страстью послы не обращали на него внимания.
– Слово его крулевской мосци! Слово его величества наияснейшего короля! – вопил и бил в щиты пан маршалок, пока удалось ему осилить мятежные крики толпы.
* Святая матерь! (латин.)
** Диссидентами называли некатоликов (православных, протестантов и т. п.).
*** На веки вечные! (латин.)
– Благородное и высокочтимое рыцарство! – начал король дрожащим, взволнованным голосом. – Бог христианский есть бог любви и всепрощения, призывающий к себе всех труждающихся и обремененных. Как же мы дерзнем назвать себя сынами и служителями этой любви, если руки наши будут обагрены кровью насилия, если не любовь будет руководить нами, а ненависть? Но, кроме сего, мы властию, данною свободным выборам свободной державы и освященною господом богом, зарученные согласием именитой шляхты, мы утвердили расtа соnventа; в них ясно указаны и права диссидентов, и права лиц греческого исповедания.