Она взмахнула несколько раз платком, чтобы освежить его, и выпила глоток воды, стоявшей на серебряном подносе.
Взглянувши лукаво на свою госпожу, Зося торопливо выбежала за дверь. Через минуту она распахнула ее и произнесла торжественно:
– Егомосць пан Чаплинский!
По тону покоевки трудно было угадать, спрашивает ли пан позволения войти, или только возвещает о своем приходе.
Елена кивнула головою; ей удалось уже овладеть собой. Она встретила Чаплинского гордым, холодным взглядом.
– Королева моя, богиня моя! – воскликнул подстароста, останавливаясь у входа. – Неужели мое появление так неприятно тебе? А я спешил смыть с себя скорее пыль битвы и, оставивши храм Марса, замереть у престола Киприды!
– Но пан ошибся и попал вместо храма Киприды в храм Немезиды! – заметила Елена гневным тоном, бросая на Чаплинского вызывающий взгляд.
– О, и умереть от рук такой прелестной Немезиды лучшее счастье для меня!
Елена прищурила глаза и улыбнулась. Подбритый, пышно разодетый и приукрашенный пан подстароста казался теперь и представительнее, и моложе.
– Кто дал право пану поступить со мной так позорно, как с пленницей, как с хлопкой? Перепугать меня на смерть? – заговорила она взволнованным голосом.
– Любовь, одна любовь, мое божество! Любовь, которая довела меня до безумия, из за которой я забыл весь мир и самого себя, – говорил Чаплинский, приближаясь к Елене, – а кроме нее, и желание спасти тебя, панна, от неминуемой гибели. Ты не знаешь, верно, что Хмельницкий объявлен теперь вне закона, а потому и он, и семья его не защищены от чьего бы то ни было нападения.
– И пан первый воспользовался этим правом? – перебила его с иронией Елена.
– Для тебя, моя богиня, для тебя, – продолжал он с жаром. – Разве мог я оставить тебя, моя божественная красавица, на произвол судьбы в таком доме, над которым уже повиснул топор? Я знал, что ты не согласишься ни за что оставить дом своей волей, я знал, что ты ничему не поверишь; но когда я увидел еще измену Хмельницкого, я послал гонцов с просьбою к зятю, чтобы он спас тебя и уговорил оставить этот дом. Если же они оскорбили тебя неуменьем и грубостью, скажи, на бога, богиня моя, разве я в том виновен?.. Но и не будучи виновным, молю тебя – ласки, ласки за мою безграничную любовь, которая сжигает меня! – Пан подстароста схватил было руки Елены, но она отдернула их. – Да не мучь же меня, не мучь, моя пышная панна! – вскрикнул Чаплинский, падая перед ней на колени и обнимая ее ноги. – Не мучь меня, потому что не могу я больше выдержать этой муки!
– Пан думает и вправду, что я пленница, – отступила от него Елена, смеривая его презрительным взглядом.
– На милость неба, на спасенье души! – полз за нею Чаплинский, ловя ее колени. – Чем я дал повод? Что не могу сдержать порывов сердца, что вошел в панский покой?
– В мой покой дверь через алтарь! – подняла голову Елена.
Глаза ее вспыхнули, лицо загорелось. Она была действительно обаятельно хороша в эту минуту.
– О счастье, радость! – припал Чаплинский к ногам Елены, обнимая их и целуя; лицо его покрылось густою краской, на лбу выступил пот. – Пан пробощ здесь, – вырывалось у него порывисто среди поцелуев и тяжелого дыханья, – завтра же обвенчаемся с тобою... алмазами, золотом осыплю тебя с ног до головы! Что схочешь – все сделаю... только не отталкивай меня!
Елена молчала. Что ж это?.. Конец?.. Конец?.. Ноги ее подкосились, она ухватилась за спинку стула и опустилась в какой то истоме.
Дрожащими, непослушными руками сорвал подстароста черевички с ее ног и, прижавшись к ним, покрыл их поцелуями...
XIV
Наступил вечер, холодный, осенний, ветреный.
Красное, словно огненный шар, солнце спускалось к закату, освещая кровавым светом разорванные серые облака, покрывавшие весь небосклон. На обгорелых руинах, на деревьях, на темнеющих далях – всюду лежал кровавый огненный отблеск. Над суботовскою усадьбой подымался к нему черный удушливый дым. Среди груды чернеющих бревен, обгорелых стропил да чудовищных куч серого пепла подымался иногда слабый огонек и, лизнувши обуглившиеся обломки, снова скрывался в черной массе руин. Изломанный частокол, выбитые ворота свидетельствовали об отчаянном сопротивлении, оказанном здесь осажденными. За частоколом, во рву и по двору валялись трупы, с помертвелыми лицами и застывшими глазами, обращенными к огненным небесам. Оружие, одежда, домашняя утварь, бочонки, разбитые фляжки, а кое где и дорогие кубки были разбросаны в страшном беспорядке по всему двору. Среди всей этой опустошенной усадьбы подымался только один будынок, уцелевший каким то чудом от общего пожара; он казался совсем черным на фоне кровавого неба; выбитые окна его страшно смотрели на общее разорение, словно глазные впадины обглоданного черепа. На изрубленном крыльце лежал неподвижно молодой мальчик, весь исполосанный кровавыми рубцами. Почти посредине двора валялся труп старика с широко разброшенными руками и окровавленною чуприной, приставшею ко лбу. Деревья с обгорелыми, почерневшими ветвями словно простирали их к грозному небу, моля о возмездии.
Страшная тишина царила над мертвою усадьбой; слышалось только слабое шипенье догорающих развалин, да где то в закоулке выл голодный пес.
Зловещий вид неба навевал на душу какой то суеверный ужас и тяготил ее смутным предчувствием. Из обгорелого гая выползли осторожно, вздрагивая и оглядываясь ежеминутно, какие то полуголые, исхудавшие, изнуренные человеческие тени и разбрелись по двору...
– Стой, есть, есть паляница, да еще и фляжка медку, – прошептал чей то хриплый голос, и по разломанным ступеням крыльца спустилась из будынка женщина, худая, как скелет, в отрепанной юбке и такой же рубахе, едва прикрывавшей ее худые плечи. Волосы ее были растрепаны и сбиты в одну кучу, как войлок. На худом черном лице горели лихорадочным огнем глубоко запавшие глаза. Спустившись осторожно по ступеням, она подошла к такой же оборванной мужской фигуре, которая сидела на земле, около будынка.
– Вот на, выпей, силы прибудет, – приложила она фляжку к его губам, – что ж ты не пьешь? Вот увидишь, как поможет.
– В горло не идет! – произнес с трудом больной, отталкивая бутылку. – Невмоготу... Как подумаю, что это мы берем с трупа нашего батька...
– Эх, перевелся ты, Вернигора, на бабу! – вздохнула женская фигура. – Да ты же сотника знаешь. Разве он бы пожалел нам что?
– Так то так, Варька, да как подумаю, что с его тяжкого горя нам корысть...
– Уж какая там корысть, – перебила горько женщина, – только и того, что сегодня да завтра проживем, а дальше ведь кто знает?.. Без сотника кто приютит нас? Когда бы нога твоя скорее зажила, можно бы было податься всем в степные хутора.
– Э, когда б зажила, за работу бы принялись, а то такие калеки и нашему атаману не нужны!
– Дай срок, бог не без милости, а козак не без доли.
Среди разбросанных трупов копошились три таких же
человеческих существа.
– Что ты? Разве я зверь? – говорил в ужасе один.
– Подыхать хочешь? – рычал в ответ другой с дикими, безумными глазами.
– Да, может, еще найдем хоть крохи харчей... вон собака воет.
– Все подобрали, все! Пса не поймаешь!.. А ты жди, пока не околе... – и лицо говорившего покрылось смертельною бледностью; он запнулся на полуслове и, схватившись обеими руками за живот, повалился на землю.
– Грех ведь, грех, христианская душа! – стонал первый, придерживаясь рукою за грудь.
Упавший выпрямился и бросился с остервенением на товарища.
– Бери! – прохрипел он, впиваясь в его плечи. – Или я тебе горло перегрызу!
– Грызи, – закрыл больной дрожащими руками свою шею, – а на такой грех я не пойду!
– Дьявол, сатана! Ведь это лях! Лях! Не хочешь? Ну, так я и сам отволоку его до огня; сдыхайте, чертовы бабы! – в припадке безумного бешенства он вцепился руками в ногу трупа и протащил его несколько шагов по земле; но тяжелые усилия оказались не под силу его тощему телу: он запнулся и повалился на землю. – Да помогите же, помогите вы, ироды, аспиды! – простонал он с отчаянием, утирая бессильные слезы, проступившие из глаз.
В это время третий, молча и мрачно следивший за всею этою сценой, вдруг вскрикнул радостно:
– Конь!
Все оглянулись: в проломанную брешь частокола виднелся круп лошади и две торчащие задние ноги.
Бешеный схватил топор и потащился, спотыкаясь и падая, к бреши.
– Стой, стой! Вон Варька что то в будынке нашла... Назад! – оживился третий.
– Хлеб, хлеб! – задрожал первый, подымаясь с трудом, и, запахнув свои лохмотья, направился, волоча ноги, к хромому. Но исступленный, казалось, не слышал этих возгласов...
Разломавши на части паляницу, Варька жадно ела большую краюху, отдавши такой же кусок Вернигоре. Выпитый мед вызвал яркий румянец на ее щеки; глаза горели возбужденно. Белые зубы откусывали огромные куски хлеба и поедали их с изумительною быстротой. Прижавшись к прызьбе, она сидела на корточках и напоминала собою ощетинившуюся волчицу. При виде приближающихся товарищей Варька инстинктивно прижала к себе оставшуюся краюху и проговорила, не отрываясь от еды:
– В будынке осталось кое что, можно будет и одежду, и оружие отыскать. Да пошарьте еще в коморе.
Не дожидаясь дальнейших рассуждений, две полуголые тени бросились в будынок.
Вскоре они появились на крыльце с хлебом и рыбою в руках; у первого оказалась еще и бутылка. Несколько времени среди мертвой тишины слышалось только жадное щелканье челюстей и звук пережевываемой пищи.
Вдруг вдалеке послышался частый и быстрый топот.
– Скачут! – крикнула Варька.
– Скачут, скачут! – закричал с каким то паническим ужасом первый.
– Бежим, это они приезжают дограбить будынок! – сорвался второй, глядя растерянно кругом.
– Стойте! – остановила всех Варька. – Забрать надо и того, что возле коня. За мною, они еще далеко, поспеем!
Ее решительный тон произвел впечатление; товарищи бросились к нему: окровавленный, с куском конины в руке, он лежал в бессознательном состоянии. С помощью Варьки подняли его товарищи и понесли; но, проходя по двору, они сильно толкнули убитого деда. К изумлению всех, у старика вырвался слабый стон, веки его приподнялись и упали снова.
– Братики, живой! – закричал Вернигора. – Подымем, может, отходим, они назнущаются над ним!..
– Бес с ним! Самим бежать! – крикнул второй.
Но Варька поддержала Вернигору.