Пышные уборы, блестящие латы и шлемы, сверкающее оружие отражало пламя свирепеющего пожара, и все казалось залитым кровью.
У брамы билось уже только четыре человека с налезавшею со всех сторон массой врагов. За молниями сверкавших над их головами кривуль не видно было взмахов козацких сабель. Вот упал навзничь конюх... вот другой поскользнулся ... Еще только Кожушок да Пучеглазый отбивают и наносят удары; но вот и они склонились друг к другу и рухнули оба в товариских объятиях.
Один лишь коваль все еще размахивал своею машугой и клал нападающих как снопы. Его сила и безумная отвага поразили даже врагов: предлагали ему сдаться, даровали даже жизнь, но коваль был глух к этой ласке.
Наконец товарищ хоругви скомандовал своим расступиться и дал по нем залп; коваль вздрогнул и рухнул на землю, убивши своим телом при падении еще одного врага.
Двор наконец опустел. Все бросились в будынок, в подвалы, в корчму на грабеж.
Над безмолвными трупами гоготало бушующее пламя, снопы искр пронизывали с треском клубившиеся багровее тучи, и краснело мрачное небо, безучастное к людскому страданию.
XIII
Елена открыла глаза, провела рукой по лбу и приподнялась. Словно какая то темная завеса застилала ей все в голове. Зачем она встала? Что хотела припомнить? Что такое так смутно, тяготит ее в глубине души? Она взглянула вокруг себя и замерла в изумлении. Это была не ее суботовская кровать, нет! Над головой ее подымался высокий балдахин, и штофные, голубые занавеси спускались вокруг кровати массивными складками, покрывая ее словно палаткой и пропуская вовнутрь нежный, голубоватый свет. Елена быстро отдернула занавес, и вдруг словно яркая молния сверкнула у ней перед глазами... Елена закрыла глаза рукой и упала в изнеможении на кровать.
Перед ней с изумительною яркостью встали картины пережитого ужаса... Ураган пламени, топот коней, крики отчаянья, стоны, лязг стали, выстрелы, кровь, и дальше она ничего не помнит. Затем она очнулась еще раз, в карете или рыдване, – этого она не могла угадать, так как на голову ей был наброшен черный платок, ее держали крепко чьи то жестокие и сильные руки. Ужас охватил ее, и она снова потеряла сознание...
Несколько минут Елена пролежала неподвижно, обессиленная снова ужасным воспоминанием. Но что же это случилось с нею? Где она теперь? Что ожидает ее? Не татары ли?.. Или...
Елена энергично поднялась и быстро отдернула шелковый полог. Комната была полна яркого света. Пестрые ковры покрывали весь пол ее; стены были завешены такими же коврами и кусками шелковых материй; штофная мебель наполняла всю комнату; прямо против Елены было вделано в стене большое венецианское зеркало в серебряной раме. Елена увидела собственное отражение и тут только заметила, что на ней была та же одежда, которую она надела в Суботове в тот несчастный день. Но сколько времени прошло с тех пор? День?.. два?.. три?.. Не знает она, не сообразит ничего.
Елена спустила с кровати свои маленькие ножки и вышла за балдахин. Проходя, она заметила, что подле ее кровати лежал на табурете роскошный кунтуш с откидными рукавами, нитка крупного жемчуга и пара вышитых золотом черевичек.
Елена подошла к окну; из него виднелся сад, но никаких признаков жизни не было заметно в нем. Она прислушалась; кругом ни слова, ни звука. Елене сделалось жутко.
– Эй люди, люди! Кто там? Кто там? – вскрикнула она громко.
Через несколько минут послышался тихий, едва уловимый шум; дверь отворилась, и в комнату вошел почтенный и тучный пан пробощ в своем черном одеянии.
– Пан пробощ? Его превелебие? – отступила даже пораженная Елена.
– Привет тебе, возлюбленное чадо! – заговорил ксендз торжественным тоном, сладко улыбаясь Елене своим жирным бритым лицом, приближаясь к ней мягкими, неслышными шагами. – Святая праведная римско католическая церковь прощает тебе по благости своей заблуждение твое и снова принимает тебя в свое лоно.
Какое то смутное волнение охватило Елену: и торжественный вид пана пробоща, и его успокоительные, мягкие манеры, и знакомая речь – все это навеяло на нее старое, много раз пережитое чувство. Ей стало стыдно чего то, сердце ее забилось тревожно...
– Пан пробощ! – двинулась она к нему робко, склонив со смирением голову.
– Да, пан пробощ, служитель святого алтаря, который ты так равнодушно променяла на дикого схизматского попа. Но святая церковь знает одно только прощение. Блудный сын, явившийся под родной кров, дороже трех праведников для нас. От лица святейшего папы благословляю тебя, дитя мое, – положил он торжественно свои пухлые руки на ее голову, – и снова принимаю в лоно нашей святой церкви.
Слова пробоща произвели на Елену большое впечатление; они пробудили в ней уснувшее было религиозно католическое чувство. Она растрогалась и, прижавшись губами к пухлой руке пана пробоща, прошептала тихо:
– От души... от сердца благодарю!
– Вот видишь ли, дитя мое, – продолжал так же мягко и вкрадчиво тучный ксендз, проводя медленно рукою по голове и по роскошным плечам Елены, – раскаяние вызывает уж слезы на твои глаза, и они свидетельствуют мне больше слов о твоей глубокой печали. Так, дьявол, вошедший в образ обольстителя, сумел совратить тебя с пути истинного: но теперь под могучим покровом римской церкви ты будешь ограждена от сетей его.
– Но, ваша велебность, – заговорила Елена, часто запинаясь, – не можете ли вы сказать мне, где я, что случилось со мной, отчего я не вижу никого?.. Кто посмел поступить со мной так, как с хлопкой?
– Ты находишься, дитя мое, у шляхтича, у благородного и именитого шляхтича; его послал господь, чтобы вырвать тебя из когтей дьявола, в которые ты попала по молодости и по неопытности своей.
– Ваша велебность говорит "из когтей дьявола"... но этот схизмат был моим спасителем, и обмануть его так...
Елена хотела было вскочить, но ксендз остановил ее ласковым, однако настойчивым движением руки:
– Тс с!.. Дитя мое, успокойся, не отвращай от себя в запальчивости благодеющую руку и помни одно мудрое правило, которое преподал нам господь, – проговорил он, уже вставая, – без воли божьей ни один волос не упадет с нашей головы, а потому будь покорна воле его и не противься ничему. Теперь я ухожу. Если ты пожелаешь увидеть кого либо из прислуг, то дерни вот за этот шнурок.
И, возложивши еще раз свои полные руки на голову Елены, пан пробощ прижался к ней своими пухлыми губами и плавно вышел из комнаты.
Несколько минут Елена стояла неподвижно, не отрывая глаз от двери, за которою скрылся пан пробощ. "Без воли божьей ни один волос не упадет с головы человека; надо кориться ей". Нет, покориться она никому не хочет, а хочет все делать так, как хочется ей самой! – и Елена гневно сжала брови и прошлась по комнате. Шаги ее тонули неслышно в мягких коврах. – Конечно, этой комнаты нельзя сравнить с тою светелкой, которая была отведена ей у Богдана!.. Здесь пышность, роскошь, да, но против воли ее. – Она досадливо топнула и остановилась. – А что там теперь в Суботове? Груды развалин, обгорелые обломки".
Елена передернула плечами.
"Где же будет теперь бедный Богдан со своею семьей?.. Верно, где нибудь на хуторе, в хате. Очевидно, что он не находится уже под охраною законов, иначе кто бы мог позволить себе такое насилие? Да, – Елена снова прошлась по комнате и остановилась, – сомнения нет, что она находится у Чаплинского. Но где же он сам? Почему послал за ней таких незнакомых и зверских людей? Позвать кого либо и расспросить..."
Елена дернула шелковый шнурок.
"О, если бы Зося была с ней, она бы все и разведала; й разнюхала, и знала бы обо всем лучше самих господ!.."
Не успела Елена окончить своей мысли, как двери распахнулись, и, к полному ее изумлению, в комнату вбежала именно Зося, веселая, сияющая, разодетая, с новыми сережками в ушах.
– Зося! – отступила Елена с изумлением, – ты каким образом здесь?
– Я, я, пани дорогая! Да как же посмела бы я вас бросить? Я с вами повсюду до смерти! И никто, и ничто не испугает меня!
– Так ты по своей воле?
– А как же, как же? – целовала покоевка руки Елены. – Я как увидела, что панну несут и бросают в карету, так сейчас же бросилась за вами и на козла к фурману – прыг!
– Спасибо, Зося. Но скажи мне, на бога, где мы? Куда нас увезли? Зачем? Кто?
– Вельможный пан Чаплинский, – нагнулась Зося к самому уху Елены и затем заговорила поспешно, оживляясь все больше и больше. – Ох, панна дорогая, что здесь за пышнота, за роскошь!.. Деньги так и льются, как вода сквозь решето. Где там у Оссолинских! Там все считалось, а здесь – бери ешь, пей, сколько хочешь, чего хочешь. А что за люди! День всего провела, а словно помолодела: шляхетные, эдукованные, вельможные. И все говорят, что пан подстароста скоро старостой будет. О матка боска Ченстоховска, как нам отблагодарить тебя за то, что ты спасла нас? Ведь панна не знает, – переменила она тон и заговорила сразу таинственным, угрожающим голосом, – что пан сотник наш изменил в походе, – я слышала это от милиции *, которая вернулась сегодня утром, – и чуть не предал было всех в руки татар, и за это его будут казнить... Так, так, як бога кохам!.. А всю семью прогонят вон!
* Милиция – надворное панское войско.
Елена нахмурила брови, но в душе она не могла не поверить отчасти сообщениям служанки: отчаяние могло довести Богдана и до такого поступка.
– Пусть панна сама расспросит вельможного пана подстаросту; все кругом говорят.
– А где ж сам пан подстароста?
– Он только утром вернулся со своим отрядом из похода и отправился отдохнуть и переодеться, чтобы явиться к панне. Но видела ли панна этот роскошный костюм, что приготовлен здесь для нее?
И так как Елена сосредоточенно молчала, глядя куда то з сторону, Зося принялась сама приводить в порядок костюм своей госпожи.
Она расчесала ее волосы, принесла душистой воды умыть лицо и руки, переменила жупан на расшитый золотом кунтуш с откидными рукавами, сшитый на польский, манер, опутала жемчугами шею и надела новые черевички. Елена слушала рассеянно ее болтовню, занятая какими то тайными думами и соображениями.
– Ну, кто скажет теперь, что панна не первая краля в Короне и в Литве? – вскрикнула Зося, оканчивая туалет Елены. – Когда пан подстароста увидит панну, право, он умрет от любви!
За дверью послышался легкий стук.
Сердце екнуло у Елены, и кровь залила лицо.