– Только чур, пане тесте, добыча пополам!
– Добре! – согласился Чаплинский.
Всадники перебили руки и подняли коней в галоп.
IX
Пронеслась страшная весть по Украине, вспыхнули на сторожевых вышках южной крымской границы огни{242} и побежали от одной до другой, направляясь к зеленому Бугу и деду Днепру. Народ с ужасом смотрел на эти зловещие зарева и с криком "татаре! татаре!" прятался по болотам, лесам и оврагам. Более смелые бежали на Запорожье к своим собратьям, ушедшим от панской неволи, – лугарям, скрывавшимся в тенистых лугах низовьев Днепра, степовикам, находившим убежище в байраках безбрежных южных степей, и гайдамакам, промышляющим свободною добычей.
Хутора и целые поселки пустели; экономы и дозорцы первые улепетывали в укрепленные замки, оставляя хлопов на произвол судьбы; хлопы угоняли скот и уносили свой скарб в боры и леса, где они поблизу находились, уводили в дебри и жен, и детей, и старцев, а где лесов не было, все бросали и уходили в безумном страхе, куда глаза глядят, – иногда прямо в руки врага. В не опустевших еще селениях стоял гвалт и плач матерей и крики детей, а в опустевших мычал лишь оставшийся в хлевах скот да выли привязанные собаки.
Стоном и тугою неслась татарская беда по русской земле, кровавыми лужами и пожарищами прокладывала себе пути, широкими кладбищами и мертвыми руинами оставляла по себе память...
Долетела страшная весть про татар и до Чигирина. С каждым днем начали появляться в замке толпы экономов из дальних старостинских маетностей; они рассказывали небылицы про свою безумную храбрость и отчаянную защиту, про бесчисленные толпища татар и про ужасы разгромов...
Чаплинский, слушая эти рассказы, бледнел, а особенно клеврет его Ясинский не мог решительно удержаться от дрожи, уверяя, что его трясет ярость и злоба на дерзость "собак".
Сам же староста Чигиринский Конецпольский призадумался крепкою думой: конечно, ему можно было послать рейстровых козаков для отражения набега, но хотелось и самому послужить Марсу и заполучить чужими руками военную славу, а желательно это было тем более, что он втайне мечтал после смерти отца стать самому гетманом.
Несмотря на настояния Чаплинского, Конецпольский отказался дать знать коронному гетману Потоцкому о набеге загона татар{243}, решившись сам справиться с врагом.
Но кому поручить войска? Кого назначить атаманом? Под чьей рукой безопасно самому выступать предводителем? Конецпольский перебрал в уме всех сотников, полковников и старшин и остановился на Богдане Хмельницком. "Да, он единственный; и доблестью, и опытностью, и умом он превосходит всех... Что ни говори, Чаплинский, а это талантливейший и храбрейший воин".
И староста послал гонца за Хмельницким.
А в уединенной беседке Чаплинского шел между ним и Ясинским такой разговор:
– Я серьезно говорю, – убеждал подстароста, – что если этот старый волк опознал пана, то он действительно сведет счеты, и теперь уже речь идет не о мести, а о спасении панской шкуры; я себя отстраняю. Мне пана жаль, я знаю этого козацкого дьявола, от его рук не уйдет ни одна намеченная жертва.
– Я не дремлю, – ответил дрожащим голосом побледневший Ясинский, – этот хам всем опасен, клянусь пресвятою девой! Удивляюсь, почему его не возьмут хоть в тюрьму?
– Нет явных улик, – вздохнул Чаплинский, – а наш староста преисполнен рыцарского духа даже к быдлу, – пожал он плечами. – Но не о том речь; этот зверь теперь днем и ночью будет искать панской погибели: шпионов, потатчиков и друзей у него, бестии, на каждом шагу, и, кто знает, может быть, мой слуга, что пану подает кунтуш, будет его убийцей?
– Знаю, знаю, чувствую на себе и день и ночь когти этого дьявола, – проговорил Ясинский, нервно вздрагивая и оглядываясь на запертую дверь.
– И пан будет добровольно нести такую муку, такую пытку, когда... теперь... в походе...
– Об этом я уже подумал, – перебил его Ясинский, и хотя в беседке не было никого, кроме самих собеседников, он наклонился к уху Чаплинского и начал шептать ему что то тихо и торопливо.
– Так это досконально? – потер себе Чаплинский руками объемистый, стянутый поясом живот. – Значит, и пан будет в походе?
– Я бы полагал, як маму кохам, – начал робко Ясинский, – если, конечно, вельможный пан с этим соглашается, мне бы, ввиду этого обстоятельства, не следовало быть в походе; буду находиться за глазами. Значит, что ни сбрешет пойманный даже збойца, пойдет за наглую клевету, и никто ему не поверит!
– Пожалуй, – задумался Чаплинский.
– К тому же, – более оживленно продолжал клеврет, – я здесь необходим для вельможного пана. Меня просил егомосць Комаровский помочь в важной справе.
– А... – протянул подстароста, – тогда конечно.
Богдан, возвратившись из Чигирина, торопливо стал собираться к походу; он надел под серый жупан кольчугу, а внутри шапки приладил небольшой, но крепкий шлем – мисюрку.
Как старый боевой конь, зачуя призывную трубу, храпит, поводит кругом налитыми кровью глазами и рвется вперед, выбивая землю копытом, так и Богдана оживил сразу этот призыв, разбудил боевую страсть, вдохнул молодую энергию. Назначение его, хотя и временным атаманом над целым полком, тоже льстило его самолюбию. Бодрый, помолодевший, он осматривал свое оружие и выбирал из складов надежное для сына Тимка; его решился он взять с собою, чтобы тот понюхал пороху и познакомился, что есть за штука на свете татарин. Кроме Тимка, он брал еще с собою Ганджу, Чортопхая, Гниду и человек пять из надежнейших хуторян. Своей сотне и другим в Чигиринском полку он дал наказ приготовить к походу харч и оружие и немедленно отправляться в Чигирин, где и назначен был сборный пункт.
Все домашние и дворня, несмотря на обычность этих походов и на уверенность, что батько атаман насолит этим косоглазым чертям, на этот раз были почему то встревожены и совершали поручение молчаливо, затаив в груди вырывавшиеся вздохи.
– Ну что, Тимко, полюбуйся, какую я тебе отобрал зброю, – говорил самодовольно Богдан, показывая своему старшему сыну разложенное оружие. – Вот эта сабля отцовская еще, клинок настоящий дамасский... служила она твоему деду и батьку верой и правдой, – обнял он нежно второго сына Андрея, раскрасневшегося от волнения, с горящими, как угли, глазами. – Возьми же, мой любый, – протянул он саблю Тимку, – эту нашу родовую святыню, береги ее как зеницу ока, и пусть она тебя, за лаской божьей, хранит от напасти.
Тимко склонился, как склонялся головой под евангелие, и бережно, с чувством благоговения, принял на свои руки этот драгоценный подарок; но Андрийко не удержался: он бросился и поцеловал клинок этой заветной кривули.
– Дытыно моя! – растрогался Богдан и прижал Андрийка к своей широкой груди. – Вот правдивое козацкое сердце, в таком малом еще, а как встрепенулось! Орля мое! – поцеловал он в обе щеки хлопца еще раз.
А тот, весь разгоревшийся от отцовской ласки, улыбающийся, сияющий, с счастливыми слезинками на очах, припал к батьковскому плечу и осыпал его поцелуями.
– А вот тебе, Тимко, и рушница, – потрясал уже Богдан семипядною фузеей, – важный немецкий мушкет. На прицел верна, и летками бьет, и пулей: если угодит, так никакие латы не выдержат... найдет и под ними лядскую либо татарскую душу и пошлет ее к куцым... Ты за нею только гляди, чтобы не ржавела!
– Как за дытыною смотреть буду, – ответил с чувством Тимко, взвешивая на руке полупудовую рушницу.
– Ну, и гаразд, – улыбнулся батько, – а вот тебе и пистоли настоящие турецкие: сам вывез, когда был в полоне. Только ты, сынку, на эти пукалки очень то не полагайся, верный тебе мой совет! Изменчивы они – что бабы: то порох отсырел, то пуля не дошла, то кремень выскочил... Эх, нет ничего вернее, как добрый булат! Тот уж не выдаст! Так вот, к кривуле, что за сестру тебе будет, получи еще брата, – и Богдан передал ему длинный, вроде ятагана, кинжал, – вот на этих родичей положиться уж можно, да еще на коня; он первый друг козаку. Сам лучше не доешь и не допей, а чтоб конь был накормлен: он тебя вывезет из болот, из трущоб, он тебя вынесет из всякой беды.
– Да я, тату, за своего Гнедка перервусь! – вскрикнул удало Тимко. – Спасибо, батьку, за все! Продли вам век господь! Поблагословите ж меня!
Он склонил голову и с глубоким почтением поцеловал отцовскую руку.
– Сынку, дитя мое дорогое, – встал торжественно Богдан и положил на его склоненную голову руки, – да хранит тебя господь от лиха, да кроет тебя ризою царица небесная от всяких бед и напастей! Теперь ты получил оружие и стал уже с этой минуты настоящим козаком лыцарем. Носи же его честно, со славой, как носили твои деды; не опозорь его и единым пятном, ни ради корысти, ни ради благ суетных, ни ради соблазнов, а обнажай лишь за нашу правую веру, за наш заграбленный край да за наш истерзанный люд! – обнял он его и поцеловал три раза накрест.
– Аминь! – проговорил вошедший в светлицу незаметно дед. – Тут тебе, голубь мой, и "Вирую", и "Отче наш". Одно слово – козаком будь! – обнял он его трогательно.
– Прими и от меня эту ладанку, – высунулась из за деда сморщенная, согнутая бабуся; она тихо всхлипывала, и слезы сочились по ее извилистым и глубоким морщинам. – То святоч от Варвары великомученицы; она охранит тебя, соколе мой, дытыно моя! – и бабуся дрожащими руками надела ему на шею ладанку на голубой ленточке.
Растроганный Тимко обнимал и бабу, и деда и все отворачивался, чтобы скрыть постыдную для козака слезу.
– Э, да тут все собрались, мои любые! – заговорил оживленно Богдан. – Только не плачьте, бабусю, – козака не след провожать слезами в поход... Еще, даст бог, вернемся, славы привезем, и ему дадим хоть трохи ее понюхать.
– Ох, чует моя душа, что меня больше уж вам не видать, – качала головой безутешно старуха, – чую смертную тоску, стара я стала... да и горе придавило, не снести его.
Андрийко подбежал к ней и начал ласкаться.
– Да что вы, бабусю, – отозвался Богдан, – кругом это горе, как море, а умирает не старый, а часовый.
– Так, так, – подтвердил и дед, – скрипучее дерево переживает и молодое. Мы тут с вами, бабусю, господаревать будем, а коли что, так и биться, боронить господарское добро!
– И я буду боронить! – крикнул завзято Андрийко.
У Богдана сжалось почему то до боли сердце, но он с усилием перемог это неприятное ощущение и весело воскликнул:
– Да! Тебе, сынку, да вам, диду и бабо, поручаю я свою семью и свой хутор! Смотрите, чтоб всех вас застал здоровыми, покойными и добро целым...