Яркий свет уже наполнял комнату. Елена потянулась еще раз и забросила руки за голову. Что же это с ней было вчера? Ах, да!..
Прежде всего ей пришел в голову Тимко, и при этой мысли по лицу ее промелькнула довольная улыбка. Дикий, горячий... А если пробудить его, может, пожалуй, и сжечь. Только груб козак. Губы Елены презрительно сжались, затем мысли ее перешли на Богдана. Но сегодня все уже представлялось ей не в таком мрачном виде. Вчера она так вспылила, что не пустила его и в горенку, а сегодня? Что ж? Если он решительно откажется от шляхты, значит, и от нее, значит, развяжет ей руки сам! Она думала, что он добивается власти и силы, а он стоит за хлопов! За хлопов...
– Пан хлопский, – повторила она с презрением, – так пусть и ищет для себя хлопку!
И перед Еленой встала снова та дивно роскошная охота, тенистый спуск к озеру, легонький туман, подымающийся из сыроватых прогалин, озаренное розовым мерцанием озеро, прохладный воздух, переполненный ароматом прелого листа, тихий, убаюкивающий шаг коня, и рядом с нею пан подстароста на дорогом коне, в роскошной одежде, с кречетом на пальце. И снова припомнились ей его речи. "Богиня, королева, самоцветами бы осыпал тебя!" – повторила она мысленно. Подстароста, затем староста, а там и до польного гетмана недалеко... Да, она любит только сильных и властных! И Елена быстро поднялась на своей постели.
– Зося! – крикнула она громко и весело, спуская розовые, точеные ножки на цветной ковер.
Дверь отворилась, и в комнату вошла служанка.
– Что, уже поздно? – спросила Елена, сладко потягиваясь и отбрасывая свои тяжелые косы назад.
– О так, любая панно! Пан сотник не велел будить панну к сниданку.
– А! – усмехнулась Елена. – Где же он?
– Уехал на целый день. Я слыхала, как он говорил Тимку, что, может, не вернется и к ночи и не велел ему выезжать со двора.
– Сторожит?
– Ну, уж этот и сторожить то сможет разве конюшню! – поджала губки служанка. – А вот, панно, прилетел ко мне опять гонец от вельможного пана подстаросты, – заговорила она пониженным голосом, и лицо ее приняло плутоватое выражение, – просил ответа; но я сказала, что панна спит и нельзя их будить, а что пан сотник уехал на целые сутки, да, может, не вернется и к ночи назад.
– Зося! – вскрикнула Елена, грозя ей шаловливо пальчиком, – ты хитрый чертенок!
– Что ж, панно, я думала, что, может, пану подстаросте есть какое дело до пана сотника, так чтобы он не приехал даром, когда пана сотника дома нет.
– Ой ой! – рассмеялась Елена и, быстро поднявшись на ноги, скомандовала: – Ну, одеваться скорей!
Когда костюм был уже почти готов и ловкая покоевка набросила ей на плечи синий оксамитный кунтуш, Елена обратилась к ней с вопросом:
– Что ж, Зося, – хуже я стала, чем была?
– Прекраснее, во сто крат прекраснее! – вскрикнула Зося на этот раз вполне искренно, отступая в восторге перед красотой своей госпожи.
– Так, значит, наше не пропало еще! – заметила уверенно Елена и гордо забросила свою прелестную головку назад.
К полудню к подъезду суботовского дома лихо подскакали три всадника на дорогих конях. Два из них летели впереди, третий же скакал на некотором почтительном расстоянии сзади.
Осадивши своих горячих коней, они бросили поводья на руки третьего и соскочили с седел.
– Вот это, пане зяте, и есть самый Суботов, – заметил старший из них, тучный блондин, со светлыми, торчащими усами, обращаясь к своему более молодому спутнику, который был повыше и постройнее его, – осмотри все повнимательнее...
– Одначе, – изумился младший, подымаясь на ступеньки, – пан тесть говорил мне, что это хутор, а это настоящий фольварок, бес его побери!
– То то ж и есть! Да то ли еще увидишь в будынке! А хлеба то, хлеба, смотри, полный ток! А в конюшнях каких только нет коней! И все это у подлого хлопа и вдобавок еще бунтаря и схизмата!
– Сто тысяч дяблов! – вскрикнул собеседник. – Клянусь святейшим папой, это слишком хорошая награда, чтобы заставить бунтовать всех хлопов.
– Об этом я уже сообщил пану старосте, но тс с... сюда идет Елена, красавица, – увидишь... И ведь экий же, пся крев, сумел достать и обольстить такую богиню, которая могла бы быть украшением и королевского двора.
Собеседники замолчали, потому что в сенях действительно показалась Елена. Хотя лицо ее было совершенно спокойно и приветливо, но сильное волнение, охватившее ее при виде въезжающих панов, не оставляло ее до сих пор и заставило даже замедлить немного свой выход.
– Падаю к ногам панским, – склонился Чаплинский при виде ее и опустил шапку почти до самой земли.
– Благословляю случай, который завел пышное панство в нашу убогую господу, – ответила Елена.
– Не случай, нет, – воскликнул с жаром Чаплинский, – а необоримое, горячее желанье! Но надеюсь, что и пан сват мой дома, так как, собственно, у меня есть к нему дело от пана старосты.
– К сожалению, пана сотника нет дома; но думаю, что вельможное панство не лишит нас чести поднести хоть по келеху меда, без которого мы не отпускаем никого.
– Если панна нам рада...
– Я всегда рада.
Пан Чаплинский взял белоснежную руку Елены в свою большую, жирную руку и проговорил негромко, пристально заглядывая Елене в глаза:
– Всегда?
– Всегда, – ответила та еще тише, краснея под взглядом подстаросты.
– О, в таком случае, – вскрикнул шумно Чаплинский, медленно прижимая к губам белую ручку Елены, – мы позволим себе надоесть пышной крале! Осмелюсь репрезентовать ясной панне и зятя моего, пана Комаровского{241}: молод, красив и вдов... томится от тоски, и я сказал ему, что если он не сложит ее у панских ног, то ему остается лишь попрощаться с белым светом.
– Буду рада спасти от смерти, – улыбнулась приветливо Елена и попросила знаменитых гостей до господы.
Вельможное панство расположилось на Богдановой половине, куда Елена велела подать в ожидании обеда оковиту, всякие соления, мед и наливки. После первых приветствий и расспросов разговор, естественно, перешел на известия о последнем сейме и о распоряжении разыскать приверженцев заговора.
– Так, так, – закручивал Чаплинский свои подстриженные усы, – теперь мы, конечно, узнаем всех истинных врагов нашей воли; доподлинно известно, что король и Оссолинский имели своих приверженцев и пособников среди значных козаков; открыть их имена не так то будет трудно.
– Неужели? – побледнела Елена, но постаралась придать своему голосу самый равнодушный вид, – нужно ведь доказать их преступность против ойчизны.
– Достаточно, моя панна кохана, одного подозрения.
– Такая кривда в панском суде? Что ж, пан думает, сделают с заподозренными? – прищурила она свои глаза, но смущение ее не укрылось от Чаплинского.
– А что ж, моя пышная панно, – ответил игриво Чаплинский, – главным отрубят головы, а меньших, которые не так нам важны, объявят банитами, – отымут у них все имущество, выгонят из Речи Посполитой, – словом, объявят вне всяких законов.
– Но ведь это ужасно! – вскрикнула Елена, закрывая лицо руками.
– Что ж, вольность Речи Посполитой дороже мертвых артикулов статута и горсти каких то хлопских бунтарей, – ответил важно Чаплинский и тут же переменил сразу тон. – Боже мой, мы засмутили криминалами нашу королеву! Прости, прости, ясная зоре, и не скрывай от нас своего дивного лица!.. Но, право, я должен сознаться, что такого дивного оружия, какое я вижу здесь, у пана свата моего, редко где случится увидать! – переменил он круто разговор.
– Совершенно верно! – вскрикнул Комаровский, рассматривавший во все время разговора дорогие сабли и мушкеты, висевшие по стенам. – Поищи ка, пане, в другом месте такую вещь! – снимал он со стен то турецкие золоченые сабли, усыпанные дорогими камнями, то мушкеты с серебряными насечками, то старинную гаковницу.
– Ге ге! Это еще что, – махнул рукою Чаплинский, – цацки! А ты посмотри, какие левады да сады развел пан сват мой, как заселил эти пустоши подданством, на что... хе хе хе!.. не имел никакого права... Ты поди ка, пойди!
– С позволения панского, – поклонился Комаровский Елене.
Елена хотела было остановить его, но Чаплинский предупредил ее.
– Иди, иди смело, пан: сват мой любит показывать гостям свой хутор и свои сады.
Комаровский вышел; дверь за ним тихо затворилась; в комнате осталось только двое – Елена и Чаплинский.
Елена посмотрела на него, и вдруг ей сделалось так жутко, что она хотела сорваться и убежать; но было уже поздно: Чаплинский крепко держал обе ее ручки в своей руке.
Несколько мгновений в комнате не прерывалось молчание. Елена чувствовала только, как подстароста сжимает ей руку сначала тихо, а потом все горячей и горячей.
И от этого пожатия, и от возмутившегося в ней чувства кровь прилила к ее щекам. Елена попробовала настойчивее освободить руки.
– Пане, – произнесла она веско, – пусти: я не люблю... не привыкла...
– Ах, не могу! – воскликнул напыщенно Чаплинский, но выпустил одну только руку. – Ужели я так противен панне?
– Я этого не говорю, но желаю видеть в пане рыцаря.
– Пшепрашам, на спасенье души, пшепрашам! – заговорил Чаплинский молящим тоном. – Если б панна знала, какой здесь ад, какой пекельный огонь!
– Так отодвинься, пане, немного; я не хочу сгореть! – улыбнулась она лукаво.
– Ах, мой ангел небесный, мой диамант! – начал было он восторженно, но захлебнулся: его дряблую, истрепанную излишествами натуру теперь действительно жег нестерпимый огонь. И дивная красота Елены, и новизна препятствий, и трудность борьбы – все это воспламеняло его кровь до напряжения бешеной страсти.
– Панна получила мое письмо? – спросил он наконец после долгой паузы.
– Получила, но кто дал пану право писать такие письма? спросила в свою очередь Елена с некоторым оттенком лукавства.
– Бог! – воскликнул Чаплинский. – Если он вдохнул в мою грудь такую бурю страсти, так это вина не моя, я тут бессилен!
Ну, если бог... – начала было панна и замолчала.
– И что же, что думает панна? Неужели на мои страстные моленья у ней не отыщется в ответ ни единого слова любви? – заговорил негромко Чаплинский, овладевая снова обеими ее руками и придвигаясь к ней так близко, что Елена почувствовала его горячее дыхание у себя на щеке. Она молчала, но не отымала рук.
Чаплинский придвинулся еще ближе.
– Если бы я знал языки всех народов, и то бы я не смог высказать пышной панне ту безумную страсть, которая от одного твоего взгляда охватила мое сердце.