всей предосторожности, при самой отчаянной храбрости было немыслимо. Оставалась одна только надежда на завтра: и то, если возьмет с собою в поход князь, – тогда бы можно было завести куда нибудь панство в непролазную пущу или в такое болото... А батька Максима натравить на застрявшего в болоте Ярему... "Вот была б потеха – уж на что лучше! Конечно, меня бы он велел искромсать, да за такое дело – любо! А то еще, чего доброго, в суматохе и улизнуть бы было возможно... Да, да, – оживился Чарнота, – птицу на воле, а казака в поле кто поймает? Но возьмет ли Ярема с собой? Вот в чем речь! Да, эта речь с гвоздем!.. А теперь как дать знать товарищам, чтобы сидели тихо, чтобы ни словом, ни звуком не выдали себя варте... Им то наказал я строго, чтобы до выстрела не смели и пискнуть, а поили бы домертва варту, а главное, воротаря, чтоб после сигнала могли сами спустить мост и отворить браму... А тем, тем, в мешках, как сказать... задохнутся, пожалуй... Нет, выдержат, не в таких переделках бывали... Но век же сидеть нельзя... Нападение ночное невозможно... Кривбнос стоит под замком... ему нужно дать знать... иначе завтра его могут обойти... я то могу и остаться; раз ведь умирать, а не двичи, а товарищам нужно дать знать... Ах, господи, что делать?.. Только бы передать... шепнуть два слова, но как? На дверях стража... В окно! – почти вскрикнул он. – Высоко... ничего... ночь темная... можно связать пояс..." Чарнота начал поспешно разматывать огромный шелковый пояс, обвивавший несколько раз его фигуру.
"Хватит, хватит... – шептал он тихо, лихорадочно, – а там и спрыгнуть можно... треснут немножко кости, – не беда!" Чарнота подошел к окну, распахнул осторожно раму, перегнулся, чтобы измерить расстояние, отделявшее его от земли, и отскочил с проклятием назад: под окном, при слабом мерцании одиноких звезд, он заметил тяжелую и неподвижную фигуру латника с длинным копьем. Сердце замерло у Чарноты, и мороз пробежал по спине до самых пят... Западня!.. Западня.
Прошло несколько минут мучительного, бессильного оцепенения.
– А, проклятье! – воскликнул он наконец, сжимая рукоятку своей сабли. – Что ж теперь делать? Что предпринять?..
"Положим, он приказал Верныгоре не начинать ничего до его появления... Но кто может поручиться за их буйные, неудержимые натуры? А Кривонос?.. О, тысячи тысяч чертей и столько же лысых ведьм!.. Как их уведомить?.. Как дать им знать? – Несколько раз прошелся он в волнении по комнате... – А пани Виктория?.. Как расцвела, похорошела, как пышный мак! Узнала... и побледнела... У! Панская лядская душа!.. Что ж, тешится теперь с своим старым чертом! Ха ха ха! И он мог когда то кохать ее?.. Думал назвать своею дружиной?.. Ух!.. Гадина... с горящими глазами: за почт, за роскошь продала и сердце, и красу!"
Чарнота снова обвязался поясом, засунул за него дорогой пистолет и остановился у окна. Тихий ветер пахнул ему прохладой в разгоряченное, взволнованное лицо и приподнял взъерошенную чуприну. Несколько минут казак стоял молча, закусивши губу и скрестивши на груди руки... На лице его, всегда беспечном и удалом, отразилось теперь выражение глубокой и тяжелой муки. Казалось, какие то давние, забытые воспоминания нахлынули бурею на молодое сердце казачье... Наконец глубокий вздох вырвался из его груди...
– Минуло! – произнес он подавленным голосом. – Одна ты теперь у меня и дружина, и порадница! – опустил он руку на эфес своей сабли. – Ты не изменишь, не променяешь на пана щырого коханца!.. – Чарнота снова прошелся по комнате и снова остановился у окна. – Однако просила прийти, молила, говорила, что должна сказать что то. Что это, неужели новая слабость? – отступил он.
"Нет, мет! – сказал казак, усмехнувшись горькою улыбкой. – Что раз похоронено, того не воскресить никогда! Только ж тут больно как, – сжал он свое сердце руками, – ох, обида, обида!.. Да что там вспоминать?" Чарнота безнадежно махнул рукой и устремил глаза в темную даль сада; на конце его мрачным силуэтом вырезывалась круглая замковая башня с острым высоким шпилем, на котором светлою красноватою точкой виднелся фонарь.
– Ах, там они! – сказал, подойдя к окну ближе, Чарнота. – И ничего не знают, над ними меч, а я тут бессильно злобствую и ничего этой башкой не придумаю. Стой! – ударил он себя рукой по лбу. – Она говорила что то о спасении, быть может, знает лех, тайный ход, пойти спросить, не для себя, – вскинул он гордо голову, – для них, для товарищей. Да, пойти, пойти! – сверкнули глаза Чарноты в темноте. – И сказать ей, панской продажнице, как он, казак нетяга, ненавидит ее, презирает.
Чарнота быстро повернулся и распахнул тяжелую дверь. В замке все спало. Утомленное криком и пьянством, вельможное панство храпело беспечно под охраной башен, рвов и гармат. Затаив прерывистое непослушное дыхание, двинулся Чарнота по коридору, вспоминая дорогу, указанную ему Викторией. В одном месте ему показалось, что на высоких сводах коридора заволновалась какая то посторонняя тень, но, оглянувшись пристально, он решил, что это лишь глупая игра воображения. По мере приближения к северной башне волнение поднималось в нем все сильнее и сильнее. Он чувствовал, что, несмотря на все его усилия, сердце в его груди бьется все тревожнее, неудержимее, горячее...
– Да цыть ты, подлая ганчирка! – сказал, сцепивши зубы, казак и ударил себя со всей силы в грудь кулаком. – Или я пройму тебя тут же своей карабелой. Слышишь, подлое? Цыть!
Но не слушалось молодое сердце.
Вот он остановился у маленьких низких дверей. Слабый свет фонаря вырывался из замочной скважины тонкою предательскою полоской. "Здесь!" – пронеслось в голове казака. На минуту он еще остановился и распахнул наконец настежь дверь.
Небольшой потайной фонарик тускло освещал маленькую, сводчатую комнату. В глубине ее, прижавшись горячим лбом к холодному стеклу окна, стояла пани Виктория.
При первом стуке она вздрогнула и быстро повернулась. Чарнота притворил дверь и остановился при входе. Несколько минут они молча стояли, не отрывая глаз друг от друга. Наконец Чарнота отвесил низкий и церемонный поклон и, смеривши Викторию холодным, презрительным взглядом, спросил насмешливо:
– Ну? Что ж вельможной пани угодно было сказать мне?.. Я жду.
Виктория побледнела.
– Оставь!.. Не будем играть друг с другом! – проговорила она прерывисто, едва держась за подоконник окна. – Михайло, я узнала тебя!..
– Нет ничего мудреного, я все тот же, лядские прикрасы не изменят меня, – усмехнулся Чарнота.
– Стой! Не язви! Время идет... Скажи, зачем ты здесь? – продолжала Виктория с возрастающим волнением. – Я знаю твою безумную голову: твой приезд... твой убор – все это недаром... ты рискуешь жизнью...
Чарнота смерил ее взглядом и, забросивши гордо голову, произнес холодно и надменно:
– А что ж до этого вельможной пани?
– Пресвятая дева! – прошептала Виктория, сжимая с мольбой руки. – Я слыхала, как Иеремия отдал распоряжение не спускать с тебя глаз, – продолжала она снова задыхающимся шепотом. – Знаешь ли ты, что это значит? Знаешь ли ты князя Иеремию? Жизнь твоя на волоске!
На лице казака не дрогнул ни один мускул.
– Ну что ж, посадят на палю!.. Уж не пани ли будет печалиться обо мне?
– Михайло, – вырвалось у Виктории с горечью, – не говори так, я от муки умру!
– Ха ха! – усмехнулся казак и насмешливо, и горько. – Что ж это вельможная пани так поздно стала жалеть обо мне? Или вельможный пан уже приелся, или слишком стар?
Виктория взглянула на него своими расширившимися от волнения и ужаса глазами и отступила назад. Плечи ее задрожали: из груди вырвалось судорожное рыдание.
– За что?.. За что?.. За что? – прошептала она надорванным, бессильным голосом, прислоняясь к стене.
Несколько мгновений длилось тяжелое молчание, нарушаемое лишь порывистым дыханием казака.
Наконец Чарнота заговорил глухим, взволнованным голосом, стараясь превозмочь охватившую его дрожь:
– За что? Ты еще спрашиваешь, за что? А за что ты играла со мной? За что ты дурила меня? За что ты зневажыла мою первую и последнюю любовь?
– Я любила тебя... тебя одного, – прошептала тихо Виктория, отнимая руки от лица.
– Любила? Ха ха ха! – рассмеялся горько казак. – Любила и отдалась за гроши другому.
– Михайло, ты знаешь... бог видит, не я... принудили...
– А, лядская верность, – продолжал горячо казак, – любила и не посмела ослушаться батька? Побоялась уйти со мной и довериться мне? Жартуешь ты, вельможная пани... Тебе ли кого нибудь кохать? Да знаешь ли ты, – продолжал он с загорающейся страстью, – знаешь ли ты, бедная, в самоцветы закутанная кукла, что если бы ты мне сказала тогда только: "Михайло, люблю тебя, бери меня с собой!" – из пекла бы вырвал, со дна моря бы вынес, у бога в раю, слышишь, пани, нашел бы я тебя, и не разлучил бы меня с тобой никто ни на жизнь, ни на смерть.
– Михайло! – рванулась к нему Виктория.
– Годи! – отступил Чарнота, тяжело дыша и отстраняя ее рукой. – То было, пани, было, но прошло.
Лицо Виктории сначала вспыхнуло горячим румянцем, затем побледнело, как полотно. Мгновение она боролась с собой, но, наконец, заговорила снова глубоким и печальным тоном:
– Ох, поверь же мне, поверь мне хоть в этом слове, – забросила она свои белые руки и сжала ими пылавшую голову. – Какую муку вынесла я, когда узнала, что ты на
Запорожье ушел! Слов нет рассказать тебе, сколько тяжких слез пролила я!.. Я думками за тобой всюду летала, я от тоски извелась... Ох, Михасю, Михасю! Когда бы не люди, которых ко мне приставил батько, я бы давно нашла свою смерть!
– И нашла вместо нее мужа! Ха ха ха! – разразился глухим смехом Чарнота. – Что ж это, пани, от слез или от тоски?
– Не своей волей, что ж было делать мне? Меня принудил батько.
– Покорная, слухняная дочка. Коханца утеряла и замуж за старого магната пошла для батька! – крикнул Чарнота яростно. – А знаешь ли ты, – заговорил он вдруг задыхающимся, безумным шепотом, хватая ее руку и сжимая до боли. – Знаешь ли ты, что делают наши дивчата, когда их против воли тянут в панский покой? Знаешь ли ты, что делают они потом с собой? Под лозы в тихий омут, аркан на шею. А ты? – оттолкнул он ее с силою. – Ну, что ж не спешишь к старому мужу?
Виктория гордо выпрямилась, в глазах ее блеснул оскорбленный огонь и, отступивши назад, она заговорила твердо и смело:
– Что ж, и вышла.