– Ему хочется войсковой славы, а я за нее своими боками плати? Не будет! Подати снова, мыта, поборы, татары, грабеж, разоренье. Не позвалям, да и только! Хочешь воевать – в пограничное войско иди!
В группах, окруживших стол, раздались одобрительные возгласы.
– После последнего повстанья мои украинные маентки до сих пор облогом лежат, хлопство разбежалось, рук нет, – продолжал он с отдышкой. – На милость короля не надейся! И каштелянство и староства он раздает своей новой шляхте, Оссолинским, Казановским, а старой самой за плугом, что ли, идти! – и тучный пан Заславский весь побагровел от благородного гнева и шумно отодвинулся от стола.
– Не в хлопах дело! – возразил раздражительно Иеремия. – Это наше быдло, и с ним мы расправимся сами... позорно для шляхты обращаться к королевской ласке в этом деле, а вот обуздать этого чужеземца следует. Об этом нужно подумать.
– Обуздать, обуздать! – загалдели кругом.
– Да, – продолжал Вишневецкий, – если мы – правящий класс в Речи Посполитой, так нам и должно принадлежать исключительное право входить в договоры с иностранными державами, собирать войска, объявлять войну, заключать мир, назначать подати и поборы, а этой коронованной иноземной кукле для почета достаточно и тысячу душ стражи да доходу с коронных имений.
– Ха ха ха! – закачался от смеху князь Заславский. – Коронованной кукле! Виват!
– Виват, ясноосвецоному князю! – подхватила и стоявшая шляхта, опорожняя келехи и наполняя их вновь старым медом.
– Отчего ты, Виктория, сегодня скучна? – обратилась к своей подруге между тем княгиня Гризельда. – Глаза твои так вяло, так безжизненно скользят по нашему пышному рыцарству?
– Не люблю я, признаться, – улыбнулась та, – этих разговоров про королей да про хлопов... тоска! А рыцарство твое совсем не интересно!
– Как?! – изумилась Гризельда. – А присмотрись к пану Раймунду да к пану Яну.
– Эк, невидаль! – сделала презрительную гримасу подруга.
– Ты уж очень разборчива, – пожала плечами Гризельда, – никто тебе у нас не нравится... Или заполонил твое сердце малжонок, – бросила она насмешливый взгляд, – или...
– Или что? – вспыхнула полымем пани.
– Или оно всецело принадлежит кому нибудь другому.
– Гризельда! – вскрикнула, как бы прося пощады, Виктория. – На бога!
– Или – продолжала лукаво Гризельда, – оно совсем не способно к любви.
– Последнее самое верное, – улыбнулась, подавивши вздох, подруга, и темный взор ее ушел сам в себя.
А за столом между шляхтой опять поднялся оживленный разговор. Вопрос зашел о религии, и Гризельда вся обратилась в слух, а пани Виктория, воспользовавшись минутой, встала от стола и подошла к паненкам.
– Да и здесь его королевская мосць оказал нам услугу. – выкрикивал неприятным и резким голосом князь Вишневецкий.
– Кто как не он хлопотал о греческой схизме, кто отдал им епархии? Мало того, хотел посадить схизматского митрополита с нами в сенат.
– О tempora, о mores!{222} – промолвил иезуит. – Схизма на верной земле, посвященной папскому престолу и пресвятой деве!
– Король хотел примирить вероисповедания во имя мира и спокойствия в панстве, – вставил негромко Остророг.
– Только тот мир и прочен, который предписан мечом, – произнес гордо Иеремия, бросая в сторону Остророга полный презрения взгляд.
– Ха ха ха, мир с хлопами! – разразился диким смехом Чарнецкий. – Так можно рассмешить и мертвого: мирить меня с тем, кто сам с головой и с ногами в моих руках? Да после этого мне могут предложить помириться и с моим надворным псом!
– Однако, – поднял Остророг свои голубые глаза, – пан забывает...
Но слова его перебил резкий и надменный голос Иеремии.
– Но не бывать тому, Панове! – крикнул он запальчиво. – Я не допущу этого, и если панство не пойдет за мной, сам сорву сейм!
– Да и к чему вмешательство короля в наши религиозные дела? – просопел багровый Заславский. – Мы сами над собою паны, а в помощь еще нам могут стать святые отцы.
– И они бы давно сделали свое дело, если бы его милость король не был так ослеплен склонностью к схизме, – вздохнул смиренно патер. – При покойном короле Жигмонде, пока не вмешивалась светская власть в дела церкви, наш орден не подвергался гонению, и заблудшие в схизме овцы мирно возвращались в лоно святой церкви, а ныне разогнаны слуги святейшего отца, в небрежении дело веры, но... – иезуит поднял глаза к потолку и произнес совсем тихо и смиренно: – Пока живу, надеюсь, а надежда – в бозе!
При последних словах патера на бледном лице княгини вспыхнул горячечный румянец, черные глаза загорелись затаенным огнем, и, обращаясь к мужу, она заметила дрожащим от волнения голосом:
– Неужели князь допустит и дальше такое насилие над верными служителями веры наших отцов! Неужели позволит схизме множиться и распространяться на нашей земле?
– О пресвятая дева! – воскликнул с пафосом иезуит. – Ты избираешь себе достойных служительниц на этой грешной земле.
Иеремия взглянул на княгиню... и вдруг все лицо его, надменное, кичливое и холодное, преобразилось от несвойственного ему выражения нежности и любви, оно сделалось даже почти красивым.
– Нет, княгиня, клянусь, – воскликнул он гордо и уверенно, – покуда я жив, в моих, по крайней мере, владениях измене и схизме не удастся свить своего гнезда!.. Размечу, с лица земли сотру все их селения, но водворю тишину, и спокойствие, и истинную веру вот этим мечом!..
– И прославится имя твое от века до века, и народы преклонятся перед ним, – заключил торжественно патер.
Князь Остророг хотел было что то сказать, но голос его покрыли громкие и дикие крики окружающего панства: "Vivat! Vivat! Vivat!"
– Ба! Кого я вижу, пан ротмистр? – воскликнул громко молодой уланский поручик, сталкиваясь в дверях с седым офицером в форме коронных гусар.
– Он самый, – ответил тот с радостною улыбкой, осветившею сразу его угрюмое на вид лицо.
– Откуда? Как? Каким образом здесь?
Встретившиеся знакомцы отошли в амбразуру окна.
– Я то с письмом от великого польского гетмана, а ты, пан товарищ, каким образом здесь?
– А разве пан не слыхал, что я перешел в войска князя Иеремии?.. Надоело стоять там, на кресах (границах). Здесь, по крайней мере, жизнь, пышность, веселье, да и опаски нет никакой, а там что за радость? Каждую минуту подставляй свою голову... – и он добавил, взявши пана ротмистра за руку: – Ну, а как пану нравится замок?
– Крепость неприступна. Гарнизон на местах, порядок везде беспримерный... Больше нечего и желать.
– Нет, я не о том! – усмехнулся снова пан товарищ. – Как пану нравится сам замок, приемы, двор? Ведь по крулевски? В Варшаве не встретишь такой красоты.
– Об этом не знаю, в королевском дворце не бывал, а что шуму много, то правда.
– Ха ха, – перебил его пан товарищ, – впрочем, пан ротмистр самой красы еще не видал. Я могу показать ему настоящий цветник; но если пан к женщинам относится так же сурово, то, быть может, не стоит и огорчать наших дам.
– О нет! – усмехнулся добродушно пан ротмистр под своими гигантскими усами и подмигнул молодцевато бровью, – панны никогда не могли пожаловаться на мое равнодушие.
– В таком случае прошу пана следовать за мной, – сказал пан товарищ, пробираясь осторожно сквозь снующее беспрестанно панство к концу залы, где в полукруглом выступе, образовывавшем род гостиной с гигантскими окнами, протянувшимися почти от самого потолка до самого пола, разместились на шелковых табуретах знатные панны, проживавшие в замке князя Иеремии и составлявшие нечто вроде свиты княгини Гризельды; между ними сидела теперь и пани Виктория. Пушистый турецкий ковер покрывал весь пол гостиной. Свечи в высоких консолях горели по углам, а в открытые окна вливался летний воздух, такой душистый, теплый да неподвижный, что даже не колебал ни одного пламени свечи. Вокруг вельможных паненок суетились молодые магнаты, офицеры из княжьих, коронных и других хоругвей. Слышался сдержанный говор и веселый смех.
– Ну, а что, как пану ротмистру это понравится? – остановился пан товарищ, любуясь издали блестящим видом залитых золотом и каменьями красавиц; но пан ротмистр почему то сурово молчал, не сочувствуя, очевидно, похвалам, расточаемым его юным собеседником.
– А вот эта пани, – видит пан ротмистр? – вон та, с рыжеватыми волосами, – указал он на одну из дам, сидевшую у раскрытого окна, возле которой увивалась целая толпа. – Это пани Виктория, красавица, малжонка старого престарого деда Корецкого, ищущая утешителя... По ней сходит с ума весь замок, даже говорят, вельможный пан Остророг забывает свою латынь, глядя на нее.
– Ну, что же, хороша? – спросил замирающим от восторга голосом пан товарищ.
– К сухому пороху такую не подпускай, – усмехнулся ротмистр, подмигивая бровью.
– А пан?
– Отсырел, пане брате, отсырел... теперь беспечно хоть в самую печь положи – не вспыхну! А ведь в былое время трепетала меня всякая панна на Литве, – закрутил ротмистр свой богатырский ус, сверкнув из под нависших бровей глазом, и хотел было уже рассказать пану товарищу какую то молодцеватую историю, но последний перебил его:
– Однако же иди, пане, я тебя представлю панству.
Пан ротмистр последовал за своим юным проводником и остановился перед очаровательною Викторией, окруженною целою толпой пышных панов.
– За позволеньем ясноосвецоной пани, – склонил изящно товарищ перед красавицей голову, – я представляю: вот мой приятель! Пан ротмистр стоит с коронными войсками на кресах; но и туда, в такую глушь, достигла слава о красе пани, и вот пан ротмистр просил меня представить его...
– Для того чтобы убедиться в том, как все люди лгут? – спросила насмешливо пани Виктория. – Не правда ли?
– Я не могу, пани, на людей взвести такую напраслину, – ответил пан ротмистр и звякнул шпорами.
– Пан очень снисходителен к людям, – улыбнулась обворожительная Виктория... – Да, кстати, – переменила она вдруг разговор, – пан ротмистр стоит на кресах, он может разрешить нам спор.
– Да, да, – зашумели кругом и паны, и пышные панны.
– В чем дело? – спросил пан товарищ.
– Пани уверяет, – заговорило в один голос несколько молодых панов, – что эта дикая казацкая сволочь умеет любить.
– Да, да, – подхватили паны, пересмеиваясь между собой, – грязные, пьяные, дикие звери – и вдруг любить!..
– А я говорю, что умеют, и так горячо, как не сумеет никто из наших пресыщенных панов, – произнесла пани Виктория необычайно твердым тоном, бросая в сторону панства вызывающий взгляд своих темных глаз.
– Пани говорит это так уверенно, – усмехнулся почтительно один из разряженных магнатов, – что, можно думать, она изведала это на опыте.