Если бы ты, Зося, могла поболтать с Иосеком у брамы, пока пан рыцарь будет выходить со дворца?
– Я с Иосеком, – надула капризно губки Зося, – в ссоре, о чем с ним говорить?.. Он такой скучный, ревнивый.
– А ты помирись, так он и растает, тогда тебе удобно будет увидеть пана и шепнуть ему обо всем.
– Да уже разве только для панны, – улыбнулась лукаво Зося.
– Ой, Зося! Так устроишь, устроишь, моя лялечка? И если мне только удастся вырваться, вот тебе мое слово гонору... я возьму с собой и тебя!
Еще несколько мгновений лукавая рожица служанки оставалась в нерешительном замешательстве; очевидно, рискованность предприятия смущала ее, наконец заманчивая перспектива выгоды взяла верх, и, тряхнувши головкою, Зося шепнула решительно:
– Ну, постараюсь, и если пресвятая дева поможет, казацкий пан будет сегодня у ваших ног.
День тянулся для Марыльки невыразимо долго. Казалось, сборам и приборам панны Урсулы не будет конца. Все у ней не клеилось сегодня. И косы не укладывались вокруг головы, и сукня висела на худой и плоской фигуре, словно тряпка на палке, и, главное, видя рядом с собою в зеркале прелестное личико Марыльки бледная, бесцветная Урсула приходила еще в большее раздражение. Наконец то все было готово, и вельможное панство двинулось на пышный пир короля.
Запершись в своей светличке, Марылька занялась наконец и своим туалетом.
Распустивши пышные золотые волосы, она надушила их дорогими восточными духами и, свернувши в небрежный узел, приколола их слегка золотою шпилькой. Затем она набросила торопливо прозрачную турецкую ткань, взглянула в зеркало и осталась довольна собой.
Волнение придало ей еще какую то особую прелесть: щеки ее побледнели, а расширившиеся зрачки делали глаза глубокими и блестящими, почти черными.
Часы глухо пробили на башне королевского замка. Марылька закрыла поспешно лицо прозрачной фанзой и не слышно скользнула из комнаты в коридор.
В темном повороте коридора чья то маленькая ручка сунула ей большой ключ, и голос Зоей шепнул на ухо: "Идите смело, ни Иосека, ни стражи не будет у входа... Только не очень долго, а то ведь мне и надоест болтать с ними в сторожке до петухов... Пану я устроила проход. Только ж, на бога, возвращайтесь скорее... А то если панство узнает..."
Но Марылька уже не слыхала последних слов; сжавши в похолодевшей руке большой ключ, она поспешно двинулась дальше, затаив дыхание, словно беззвучная тень.
При входе сторожи не оказалось, и она проскользнула беспрепятственно в королевский сад.
Часть его, которая примыкала к дому, занимаемому паном канцлером, была совершенно дика и заброшена.
Марылька шла легко и быстро, подвигаясь к самому концу его, где внизу, у замковой ограды, в зарослях сиреневых кустов находилась и маленькая забытая часовня.
Ночь стояла тихая, звездная, теплая.
Все было спокойно в переполненном ароматами воздухе, город спал в темноте. Только с замковых стен доносилось протяжно и глухо: "Вар туй!.. вар туй!.." – да издали, со стороны королевского замка, доносились временами волны веселой музыки. Стоя на некоторой возвышенности, он казался теперь Марыльке каким то волшебным замком. Он весь горел огнями, и от этого остроконечные башни и спицы его казались еще темнее.
Марылька бросила в его сторону полный ненависти и зависти взгляд, стиснула крепко свои хорошенькие губки и быстро двинулась вперед.
В глубине сада, у самой замковой стены, она заметила маленькую часовенку. Сердце ее забилось усиленно, когда она вложила большой ключ в замочную щель; с трудом повернула она его и, толкнувши с силою дверь, очутилась в небольшой часовне.
Две большие иконы во весь рост человека поднимались прямо против дверей. У распятия горела большая красная лампада и освещала всю внутренность часовни таинственным и нежным полумраком. В глубине ее стоял черный бархатный аналой. Большая подъемная плита с железным кольцом образовывала пол.
В доме носился относительно этой часовни какой то таинственный, романтический рассказ. Но Марылька теперь не думала о нем.
"Придет или не придет? – вот что волновало ее и заставляло биться тревожно ее неробкое сердце. – Зося говорила, что устроила ему проход сквозь потайную калитку, а что, как заметили вартовые, а что, как его задержит что либо, а что, как он не захочет прийти?" Это последнее предположение возмущало всю душу Марыльки.
– Нет, нет, – шептала она, – он не забыл своей Марыльки, он придет ко мне, как и примчался по моему письму.
Так прошло полчаса в тишине и молчании, прерываемых только иногда веселым взрывом скрипок, который доносился слабым отголоском из королевского замка в эту уединенную тишину.
Богдана не было.
В высокие, стрельчатые окна часовни смотрело звездное небо, а сквозь полуоткрытые двери вливался душистый летний воздух. Волшебный замок сиял издали всеми своими блистающими огнями...
Слух Марыльки до того обострился, что, казалось ей, слышен был треск самой отдаленной ветки, падающей в саду.
– О боже, боже... неужели не придет? Неужели забыл? – шептала она, опускаясь на колени перед темным распятием. – В нем все мое спасение; он один только может вырвать отсюда меня!
Но потемневшее распятие глядело, казалось, с холодною суровостью на молодую красавицу, расточавшую суетные молитвы у его ног.
Вдруг до слуха Марыльки явственно долетел шелест раздвигаемых ветвей... так, так... еще и еще... шаги! Шаги!
Чуть не вскрикнула Марылька, чувствуя, как сердце ее замерло на мгновение, а потом снова забилось горячо и поспешно с неудержимою быстротой.
Одним движением руки она сбросила с плеч свое белое покрывало, заломивши руки, сложила их на аналое и опустила на них свою золотистую головку.
Шаги приближались. Теперь она могла уже явственно различать их. Вот кто то остановился в дверях.
"Любуется, любуется..." – пронеслось в голове Марыльки, и она застыла еще неподвижнее в позе молящегося ангела.
А в дверях уже действительно стояла высокая и статная фигура Богдана.
Заступивши собою весь свет, проникавший в двери, он казался каким то могучим, темным силуэтом, и только драгоценное оружие, парча и камни тускло блистали на нем при слабом свете лампады.
Перед ним, в глубине часовни, стояла на коленях Марылька, склонившись на аналой своей усталой головкой. Во всей ее позе было столько трогательной простоты и грусти, что Богдан почувствовал снова прилив необычайной нежности к этому слабому одинокому существу.
"Голубка моя! Дожидалась меня!.. Забылась... или заснула в молитве... не слышит, что я уже тут", – пронеслось у него в голове. Вдруг он услышал тихий стон Марыльки, вырвавшийся с глубокой болью из ее груди.
– Марылька! – вскрикнул Богдан и бросился вперед. В одно мгновение поднялась Марылька с места.
Сначала лицо ее изобразило ужас, а потом все вспыхнуло искреннею детскою радостью и с подавленным возгласом: "Тату!" – бросилась она к Богдану.
Не успел опомниться Богдан, как две гибкие, полуобнаженные руки крепко обвились вокруг его шеи и что то нежное, молодое, благоухающее прижалось к его груди.
– Дытыно моя, зирочка моя, рыбка моя, – шептал он порывисто, проводя ласковою рукой по ее плечам и спине. – Да посмотри ж на меня, или ты не хочешь и видеть своего татуся?
Но Марылька ничего не отвечала, а только еще горячее прижалась к Богдану, и вдруг он почувствовал, как все ее стройное тело начало нервно вздрагивать у него на груди.
– Марылька, Марысю, ты плачешь? – вскрикнул он, отрывая ее от себя и стараясь заглянуть ей в лицо; но Марылька поспешно закрыла его вуалем и, опустившись на скамью, прошептала тихо:
– Нет, я не плачу, не плачу, я такая дурная, глупая, я так обрадовалась татусю, – добавила она совсем тихо, улыбаясь виновато из под легкой фанзы.
– Рада, рада? Так ты не забыла своего тата? Скучала?
– Ах, к чему спрашивать, – опустила печально головку Марылька, – ведь тату это все равно: четыре года я не получала от него ни весточки, четыре года встречала день божий слезой, а ночь – обманутой горькой надеждою.
– Дытятко мое! – сжал ее тонкую и нежную руку Богдан. – Неужели я тебя мог опечалить? Ведь я же тебе писал не раз и отдельно, и в листах к Оссолинскому.
Марылька слегка покраснела.
– Ничего, ничего не получала, – заговорила она поспешно, закрывая лицо руками, и замотала головкой, – раз только передал мне князь от пана сухой поклон.
– Не понимаю, почему это и как, – развел руками Богдан, – а я сам оскорблен был твоим равнодушием, твоим молчанием. Думки были, что посланная богом мне донька, попавши в магнатскую семью, опьянела от роскоши и утех да сразу и выкинула из головки какого то казака.
– Ах, тато, тато! Как тебе не грех так обо мне думать? – всплеснула руками Марылька. – Мне только и радости было, чтобы быть с татом, сжиться с ним, делить вместе и радости, и горе. Ведь мою семью господь смел, ведь сирота я на белом свете, а меня тато вырвал у смерти и бросил на чужие, холодные руки.
– Бросил? Я думал, что тебе здесь лучше будет, чем со мной... что пан канцлер выхлопочет у Чарнецкого твои маетки...
– Может, пану тату маетки – высшее счастье в мире, а Марыльке... – Марылька остановилась, губы ее задрожали, и она окончила со слезами: – Если бы ее любил хоть кто нибудь на земле...
– Бедная, бедная моя, – проговорил с чувством Богдан, – так тебе нехорошо живется у пана канцлера?
– О тату, тату! – вскрикнула с горечью Марылька. – Лучше б мне было в турецкой неволе, чем здесь!
Марылька начала рассказывать Богдану о том, как она мучилась, сколько она выстрадала за эти четыре года, как она молила бога, чтобы господь взял ее, одинокую, забытую, к себе. Голос ее звучал то печально и тихо, когда она говорила о своих долгих страданиях, то проникался необычайною нежностью, когда она вспоминала о том, как в долгие, бессонные ночи думала о своем любом тате Богдане и о тех недолгих, счастливых днях, которые она провела вместе с ним. Глаза ее то вспыхивали огнем, то снова глядели на него грустно и печально. Она придвинулась к нему так близко, что ее горячее, порывистое дыхание обдавало все его лицо... И от этой близости прелестного, молодого создания, и от этого нежного полумрака, наполнявшего часовню, и от певучих отголосков музыки, долетавших тихою волной, и от чарующего аромата, наполнявшего все существо Марыльки, – Богдан чувствовал, как кровь приливала к его сердцу, к вискам, как туманилось сознание, как все выскальзывало из его памяти, кроме этого дивного существа, так доверчиво льнущего к нему.